Чтение 3–й страницы книги ~Обретенное время~

Робер де Сен-Лу сделал для Мореля, не сделала из этого каких-либо выводов о
характерной особенности, снова и снова проявляющейся в коленах Германтов, но, --
ведь и Легранден много чем помог Теодору, -- она, женщина столь моральная и
сильно укоренившаяся в своих предрассудках, в конце концов заключила, что это
своего рода обычай, универсальность которого не может не вызывать почтения. Она
по-прежнему отзывалась о каком-нибудь молодом человеке, будь он Морелем или
Теодором: << Он встретил господина, который сильно им заинтересовался и очень
помог >>. И так как в подобных случаях покровители -- это те, кто любит,
страдает и прощает всг, Франсуаза без колебаний отводила им лучшую роль в
отношениях между ними и вассалами, которых они развращали, приписывая первым
"большое сердце". Она безоговорочно осуждала Теодора, вдоволь попортившего кровь
Леграндену и, казалось, почти не сомневалась в природе их отношений: << Тогда
малыш понял, что надо бы и ему внести свою лепту и так говорит: "Возьмите меня с
собой, я буду вас так любить, я вам так угожу", -- и само понятно, у мсье такое
сердце, что, конечно, Теодор может и не сомневаться, что получит намного больше,
чем он сам того стoит, потому что ведь голова-то у него бедовая, -- но зато
мсье-то такой хороший, что я часто говорю Жанетте ( невесте Теодора ): "Малышка,
если что стрясется, бегите сразу к нему. Он лучше на полу спать ляжет, а вас
положит на своей кровати. Он слишком любит малыша ( Теодора ), чтобы его
прогнать. Конечно, он не покинет его никогда" >>. (Из вежливости я спросил
фамилию Теодора у его сестры, -- сам он жил теперь на юге. << Так это он написал
письмо о моей статье в Фигаро! >>, -- воскликнул я, узнав, что его фамилия
Санилон.)
И потому бoльшее уважение ей внушал Сен-Лу, а не Морель, и она считала, что,
несмотря на все удары, которыми малыш ( Морель ) его осыпал, маркиз всегда
придет к нему на помощь, потому что << у него сердце золотое >>, -- либо же в
нем самом должны произойти какие-то грандиозные перемены.
Он настаивал на том, чтобы я задержался в Тансонвиле, обронив на ходу, хотя и
явно не стремился уже сказать мне что-либо приятное, что мой приезд жену его
сильно обрадовал: весь тот вечер она была, по собственным словам, вне себя от
счастья, -- когда она была так грустна, что, приехав неожиданно, я чудом спас ее
от отчаяния, << а может быть и худшего >>, -- добавил Робер. Он просил
попытаться убедить ее, что он ее любит, уверяя, что женщину, которую он любит
помимо нее, он любит меньше, чем Жильберту, и скоро порвет с ней. << И всг-таки,
-- добавил он с такой смесью самодовольства и потребности исповедываться, что
мне показалось на мгновение, будто имя Чарли16, против воли Робера, вот-вот
"выпадет", как номер в лотерее, -- мне есть, чем гордиться. Эта женщина, которую
я собираюсь принести в жертву Жильберте, проявила ко мне исключительную
преданность, и никогда не уделяла внимания другому мужчине, -- она даже не
считала себя способной в кого-нибудь влюбиться. Я первый. Я знал, что она
отказывает вообще всем, и когда я получил ее прелестное письмо, где она
сообщала, что только со мной она может быть счастлива, я был просто потрясен.
Да, всг это меня просто пьянит: хотя, чего уж скрывать, видеть эту несчастную
Жильберточку в слезах -- невыносимо. Ты не находишь, что в ней есть что-то от
Рашели? >> Меня действительно поражало неопределенное сходство, которое, по
крайней мере теперь, можно было меж ними заметить. Может быть, это сходство
объяснялось некоторыми общими чертами ( обусловленными, в частности, еврейскими
корнями той и другой, хотя это слабо проявилось в Жильберте ), из-за чего Робер,
когда его семья хотела, чтобы он женился, из материально равноценных вариантов
предпочел Жильберту. Схожесть происходила также оттого, что Жильберта, заполучив
фотографии Рашели, даже имени которой она не знала, старалась подражать
некоторым привычкам актрисы, чтобы понравиться Роберу -- так, в частности,
постоянным красным бантам в волосах, черной бархотке на руке, и еще она
выкрасила волосы, чтобы казаться брюнеткой. Затем, чувствуя, как огорчения
портят лицо, она решилась исправить и это. Подчас она не знала меры. Однажды
вечером в Тансонвиль должен был на сутки приехать Робер, и в облике Жильберты,
вышедшей к столу, меня что-то чрезвычайно поразило, -- я увидел, как сильно она
отличается не только от той, кем она была когда-то, но и от себя теперешней, --
и застыл, изумленный, словно бы предо мной сидела некая актриса, разновидность
Феодоры17. Я чувствовал, что, вопреки своей воле, из любопытства узнать, что же
она изменила, я слишком пристально ее рассматриваю. Впрочем, этот интерес вскоре
был удовлетворен, когда, несмотря на предпринятые ею меры предосторожности, ей
пришлось высморкаться. На платке осталась богатая гамма, -- эта палитра
свидетельствовала, как сильно Жильберта накрашена. Вот отчего был окровавлен ее
рот, и она пыталась веселиться, полагая, что это делает ее краше, -- в тот час,
когда к Тансонвилю подходил поезд и Жильберта не знала, действительно ли ее муж
приедет, или же она получит одну из телеграмм, образец которых был остроумно
закреплен герцогом де Германт18: << Приехать невозможно, преследую измышление
>>, -- вот отчего бледнели ее щеки, покрытые фиолетовой испариной грима, чернели
провалившиеся глаза.
<< Ты понимаешь, -- говорил он мне нарочито мягко ( тоном, так контрастировавшим
с его мягкостью прежней, спонтанной ), голосом алкоголика с модуляциями актера,
-- Жильберта счастлива, и нет ничего, что я не сделал бы для ее счастья. Я
стольким ей обязан. Ты не можешь себе представить >>. Самым неприятным во всем
этом было опять-таки самолюбие, -- любовь Жильберты льстила ему, и, не
осмеливаясь рассказать о любви к Чарли, он изыскивал в любви, которую скрипач
питал к нему якобы, какие-то особые проявления, несколько преувеличенные, а то и
выдуманные целиком, как было известно самому Сен-Лу, -- ему, у которого Чарли
что ни день просил больше денег. Именно поэтому, поручив мне Жильберту, он
возвращался в Париж. Однажды ( забегу слегка вперед, потому что я еще в
Тансонвиле ) я наблюдал за ним со стороны, и его речь, несмотря ни на что
обворожительная и живая, напомнила мне былое; меня поразило, как сильно он
изменился. Он всг больше и больше походил на свою мать, унаследовав от нее ту же
высокомерную изысканность обхождения, и благодаря превосходному воспитанию это
свойство у него стало даже ярче еще и застыло; пронзительный взгляд,
свойственный всем Германтам, сообщал ему вид экскурсанта, осматривающего
достопримечательности, в средоточии которых он оказался, -- но это проявлялось у
него в какой-то мере неосознанно, инстинктивно и по привычке. Даже если он
замирал, свойственный более ему, нежели остальным Германтам цвет, бывший раньше
только солнечным светом золотого дня, но окаменевший теперь, -- словно бы
украшал его оперением, превращая его в редкую и драгоценную породу, внушая
желание приобщить его к какой-нибудь орнитологической коллекции; и когда этот
свет, превращенный в птицу, начинал двигаться, действовать, -- как, например, на
том приеме, где я оказался вместе с Робером де Сен-Лу, -- он вскидывал голову
столь радостно и гордо -- хохлатую, под золотым хохолком слегка ощипанных волос,
-- движения его шеи были настоль более гибки, более горды, кокетливы, чем это
бывает у людей, что из любопытства и восхищения, внушаемого им, наполовину
светского, наполовину зоологического, уместно было спросить себя, находишься ли
ты в Сен-Жерменском предместье или же в Зоологическом саду, наблюдаешь ли
пересечение гостиной или прогулку по клетке, знатного барина или птицы. Стоило
только разыграться воображению, и щебет подошел бы к этому толкованию не меньше,
чем пух. Он декламировал фразы, казавшиеся ему "гранд сьекль"19, подражая этим
манерам Германтов. Но нечто необъяснимое делало эти манеры манерами де Шарлю.
<< Я оставлю тебя ненадолго, -- сказал он, стоило госпоже де Марсант отойти. --
Я хотел бы уделить немного внимания матери >>. -- Что касается любви, о которой
он мне говорил беспрестанно, это была любовь не только к Чарли, хотя только она
и была для него значима. Каков бы ни был род любви, мы всегда ошибаемся в числе
лиц, с которыми имеются связи, ложно толкуя как связь всякую дружбу ( это ошибка
сложения ), но также оттого, что полагаем, что доказанная связь исключает другую
( это вторая ошибка ). Двое могут сказать: << Любовница такого-то, я ее знаю >>,
и привести два разных имени; не ошибется ни тот, ни другой. Женщина, которую мы
любим, редко справляется со всеми нашими потребностями, и мы ее обманываем с
другой, которую не любим. А касательно рода любви, унаследованного Робером от
г-на де Шарлю, муж, питающий склонность такого рода, как правило, приносит
счастье своей жене. Это общее правило, но Германты и здесь изыскали средство
составить исключение, ибо те, у которых была эта наклонность, стремились
показать, что, напротив, у них она к женскому полу. Они выставлялись с женой
того или иного и приводили в отчаяние собственную. Курвуазье же поступали более
мудро. Юный виконт де Курвуазье считал себя единственным человеком на земле от
сотворения мира, испытывающим влечение к представителям своего пола. Полагая,
что это пристрастие внушено ему дьяволом, он боролся с ним, сочетался браком с
очаровательной женщиной, делал ей детей. Затем один из кузенов просветил его,
что эта наклонность довольно распространена, -- он простер свою доброту до того,
что отвел его в те места, где эту наклонность могли удовлетворить. Г-н де
Курвуазье еще сильнее полюбил жену, удвоил плодовитое прилежание, и их ставили в
пример, как лучшую пару Парижа. Такого, правда, нельзя было сказать о Сен-Лу,
потому что Робер, вместо того, чтобы довольствоваться гомосексуализмом, изводил
жену ревностью, безрадостно содержа любовниц.
Возможно, необычайно смуглый Морель был необходим Сен-Лу, как сумрак нужен
солнечному лучу. Легко было представить себе в этой -- столь древней -- семье
золоченого умного и обаятельного блондина, укрывающего в глубине трюма неведомую
свету тайную наклонность к неграм.
Впрочем, Робер никогда не позволял затрагивать в разговорах род любви, которому
он оказывал предпочтение. Стоило об этом обмолвиться, и он перебивал: << Ну, я
не знаю, -- с таким глубоким равнодушием, что ронял монокль, -- я и не
подозревал такого. Если тебе нужны сведения об этом, милейший, то я советую тебе
обратиться по другому адресу. Что до меня, то я солдат, и всг тут. Вот уж
насколько меня эти вещи не интересуют, настолько я охвачен страстью к балканской
войне. Когда-то тебя это заинтересовало -- "этимология" сражений. Я тогда
говорил тебе, что одни и те же типические битвы повторяются в совершенно
отличных условиях, -- взять хотя бы замечательный опыт флангового окружения в
битве при Ульме20. Ну так вот -- сколь бы своеобразны ни были эти балканские
сражения, битва при Люлебургазе21 -- это повторение того же самого Ульма, то же
самое фланговое окружение. Вот предметы, о которых со мной можно говорить. Что
до упомянутых тобою вещей, то я в этом разбираюсь так же, как в санскрите >>.
Жильберта же напротив, этими материями, которыми Робер так брезговал, очень
интересовалась, и в беседах со мной по его отъезде довольно охотно их
затрагивала. Разумеется, безотносительно к мужу, потому что она не знала ( или
притворялась, что не знает ) всего. Но поскольку подобные истории были приложимы
к другим, она охотно распространялась на эту тему, либо находя в этом своего