Чтение 3–й страницы книги ~Свет женщины~

Я удивленно взглянул на него.

- Джексон - самый большой шимпанзе нашей эры, - сказал бармен.

Сеньор Гальба сделал несколько затяжек, потом щелкнул пальцами. Вновь появился шимпанзе, подошел к проигрывателю, стоявшему на изящном столике, покрытом бархатной скатертью, и нажал на кнопку. Раздались звуки пасодобля, шимпанзе направился к розовому пуделю, сидевшему в кругу других пуделей, и пригласил его на танец. Розовый пудель соскочил с табурета, секунду постоял, переминаясь на задних лапах, и шимпанзе подхватил его за талию; тут я поспешил опрокинуть одну за другой сразу две рюмки коньяку, так как вид черного волосатого шимпанзе и розового пуделя, танцующих пасодобль El Fuego de Andalusia10, показался мне слишком явной и циничной насмешкой. Японцы смеялись, и белизна их оскала лишь подчеркивала темноту.

Я облокотился на стойку, отвернувшись от оскорбительного действа, и встретил сочувствующий взгляд бармена:

- Вам плохо, месье?

- Ничего, пройдет, как только все это закончится.

- Сеньор Гальба считает этот номер творением всей своей жизни.

- Преотвратно, - заключил я.

- Совершенно с вами согласен, месье.

И все же этот ужас притягивал мой взгляд. Было что-то вызывающее, издевательское, почти враждебное в "творении" сеньора Гальбы, То, что это было "творением всей жизни", ничего не меняло; напротив: язвительные нотки лишь усугубляли все, что было в нем циничного и оскорбительного.

Пудель и шимпанзе носились вдоль и поперек по сцене, в свете прожекторов, под клацающие звуки пасодобля El Fuego de Andalusia.

- Бытие и небытие, - начал бармен. - Неаполь, объятый пламенем.

- Отстаньте. И без того тошно.

- Никогда не видел, чтобы шимпанзе с пуделем танцевали пасодобль, что-то новенькое, - произнес мой сосед-японец с сильным бельгийским акцентом.

Я взглянул на него:

- Вы из Бельгии?

- Нет, почему?

- Так, ничего. Это, верно, что-то со мной... Еще коньяк, пожалуйста.

- Не нужно бояться заглянуть в самую суть вещей, - сказал бармен.

- Почему он выкрасил его в розовый, этого пса?

- Жизнь в розовом цвете, - предположил бармен. - Немного оптимизма.

- Но почему пасодобль? Есть ведь вальс, танго, менуэт, классические балеты, наконец; ну правда, есть из чего выбирать!

- Вы правы, - согласился бармен. - Действительно, этого - хоть отбавляй. Мне лично нравится чечетка. Но понимаете, сеньор Гальба, он испанец в душе. Fiesta brava11. Весь в ярком свете. Жизнь, смерть, muerte, и все такое,

- Смрт, - вставил я.

- Что?

- Смрт, ползет по ноге, опаснее, чем ядовитый скорпион, вот и все.

- В жизни не видел лучшего номера дрессировки, чтоб мне провалиться! - воскликнул японец с бельгийским акцентом.

Бармен, вытирая стакан, спокойно возразил:

- Это как посмотреть. Всегда можно сделать лучше. Нет пределов совершенству. Вы немного опоздали, тут недавно другой

номер

был. Человек-змея. Он складывался совершенно противоестественным образом, так что даже смог уместиться в шляпной коробке. Каждый изворачивается как может.

Бутылки стояли в ряд вдоль зеркала, и я видел, как шимпанзе с пуделем танцуют у меня за спиной. Еще я видел свое лицо, едва изменившееся. Всегда думаешь о себе лучше, чем оказываешься на самом деле.

Я спросил у бармена жетон, спустился в подвальный этаж и позвонил Жан-Луи. Я не виделся с ним месяцев семь. Я не верил в дружбу, которая всегда заканчивается одними разговорами. Янник не хотела ни расстраивать ближних, ни вызывать их сочувствие. И мы решили, что, кроме ее брата, никому ничего не скажем. В таких случаях поведение друзей, даже самых искренних, превращается в нелепый ритуал чередования робости, тревоги, неловкости; они усиленно это скрывают, стараясь в то же время держаться как можно более естественно и непринужденно, что в конце концов становится невыносимо. Десять лет Янник работала стюардессой на рейсах в Индию, Пакистан и Африку. "Там мне было бы легче, - пояснила она. - У нас люди отвыкли умирать". Вот мы и решили никого не беспокоить. Однако брата все же нужно было поставить в известность; не то чтобы они были сильно привязаны друг к другу" но она очень любила родителей, а он был единственным живым напоминанием о них. Ничего особенного он из себя не

представлял, ограниченный малый, в постоянных мечтах о новой машине; а так как Янник была красивой, веселой и счастливой, мне всегда казалось, что он злился за это на сестру, как если бы она отобрала причитающуюся ему долю наследства. Узнав о ее несчастье, он сразу засуетился, стал говорить о каких-то чудесных операциях - их делали на Филиппинах прямо голыми руками, об одном своем друге - его отец прожил после этого еще десять лет, о сенсационных исследованиях - они должны были вот-вот закончиться; словом, не захотел ничего знать и повел себя как последняя свинья: наобещают что угодно, только бы их оставили в покое. Он даже проторчал два дня в Институте радиологии, проходя полный медицинский осмотр: он, видите ли, где-то слышал, что это наследственное. "Ничего, купит новую тачку и успокоится, - сказала тогда Янник. - В сущности, это из-за меня он такой". Итак, я постепенно отдалился от всех своих друзей, взял в "Эр Франс" отпуск на полгода и в настоящее время находился в подвалах "Клапси", среди хаоса, который, кстати, можно было расценить и как проявление милосердия: он освобождал меня от необходимости платить по счетам реальности.

- Да, алло... Я его разбудил.

- Это я, Мишель... Дружба, сплотившая нас за двадцать лет полетов во все концы света...

- Ну, ты нахал, шесть месяцев прошло, больше...

- Если бы друга нельзя было оставить на время, это уже не считалось бы дружбой...

- Да, но почему ночью, позволь спросить? Полгода не звонил, мог бы пару часов и подождать... Или что?.. Что-то серьезное?

- Как Моника?

- Прекрасно, все остальные тоже. Что с тобой?

- Она всегда меня жалела, потому что я не могу плакать. Она говорила, что я не представляю, как это хорошо.

Он молчал. Должно быть, голос мой звучал надломленно. Как она сказала? "Сиротствуете без женщины..."

- Мишель, что с тобой? Сейчас же иди домой. Пропал, как в воду канул, а теперь... Да что происходит?

- Пасодобль. Черная обезьяна танцует пасодобль с розовым пуделем.

- Что за бред?

- El Fuego de Andalusia.

- Что?

- Ничего. Абсолютно ничего. Так называемый конкурс дрессировки, только мы не знаем, кто музыку заказывает. Они забрались на свой чертов Олимп, эту гору дерьма, и наслаждаются. Каждый должен объять необъятное, это их присказка, они требуют этого от нас. Знаешь, тут один так извернулся, что поместился в шляпную коробку. Один из нас, из тех, кто прогибается. Гнусные боги-макаки восседают на Олимпе из наших гниющих останков и забавляются. Вот. Это я и хотел тебе сказать. Все мы ходячие шедевры.

- Ты пьян.

- Нет еще. Но я стараюсь.

- Ты где?

- В "Клапси".

- Это еще что?

- Ночной клуб, всемирно известный.

- Хочешь, чтобы я пришел?

- Нет, что ты. Я так просто звоню, чтобы время быстрее прошло. Это скоро закончится. А может, уже закончилось.

- Что ты там забыл, в своем "Клапси"?

- Жду одну знакомую, ей тоже плохо. Мы решили создать общество взаимопомощи. Извини, что разбудил тебя.

Жан-Луи молчал. Настоящий товарищ. Помогал мне убить время.

- Как Янник?

- Мы расстались.

- Не может быть. Ты что, смеешься? Только не вы двое.

- Она ушла от меня сегодня ночью. Наверное, поэтому я тебе и звоню. Мне нужно было кому-то сказать об этом.

- Не верю. Вы были вместе, дай бог памяти... двенадцать, тринадцать лет?

- Четырнадцать, с небольшим.

- Я никогда не встречал такой пары, как ваша. Такой...

- Неразделимой?

- Просто не верится! Ну хорошо, поссорились; только не говори мне, что это окончательно.

- Это окончательно. Она уходит. Мы никогда больше не увидимся.

- В каком она рейсе сейчас? Эй! Ю.Т.А.!12 Мишель! Алло! Ты слушаешь, Мишель?

- Да. Я здесь. Извини, что разбудил, но... не было другого выхода. Мы всё долго обсуждали, спокойно... пока наконец это не стало пыткой. Мы решили порвать одним махом. Никакой агонии, бесконечно незаживающих ран. У нее еще оставалось немного женского тщеславия. Нет, просто гордости, достоинства. Это дело чести - не позволить издеваться над собой. Они заставляли нас ходить на задних лапках, надрессировались,

довольно. Однажды, старик, мы сами возьмем кнут в руки, и он будет плясать под нашу дудку, как бишь его... какой-нибудь сеньор Гальба. В ней был этот отказ, этот... вызов. Честь существует, Жан-Луи. Честь человека, клянусь тебе. Они не имеют права так поступать с нами. И она не хотела быть игрушкой в чьих-то руках, позволить растоптать себя. Конечно, мы могли бы продержаться еще немного.

Протянуть еще месяц, неделю. Ждать, пока нас обоих не скроет с головой. Но ты ее знаешь. Она гордая. И мы решили, что я уеду в Каракас, и она тоже отправится куда-нибудь далеко-далеко...

- Нет ничего более мучительного, чем пара, которая распадается, но все плывет по воле волн, тогда как лодка уже дала течь и вот-вот пойдет ко дну... В таких случаях, конечно, лучше разом покончить со всем.

- Но знаешь, то, что разбивает пару, в итоге еще больше ее сплачивает. Трудности, сначала разделившие двоих, в конце концов их объединяют; в противном случае они и не были парой. Два несчастных человека, которые ошиблись, переводя стрелки, и оказались на одних путях...

- Никогда бы не подумал, что ты и Янник...

- Мне самому не верится. Это противоестественно.

- Извини, что я спрашиваю об этом, но... может, есть кто-то другой?

- Не знаю. Совершенно ничего не могу сказать. Я неверующий, ты знаешь, но, может быть, где-то сидит эта сволочь, не знаю...

- Мишель, ты расклеиваешься буквально на глазах... Я тебя спрашиваю, есть ли у Янник другой мужчина.

Я не понимал. Я уже ничего не понимал. О чем он спрашивал? Что я ему ответил?

- Прости, старик,... я немного не в себе. Уже не соображаю, о чем ты говоришь. Правда, извини, что разбудил, но... я пьян. Да, точно, набрался по самое горло.

Я не должен был поднимать тебя с постели...

Я запаниковал...

- Запаниковал, ты? Забыл, верно; как у нас загорелись оба мотора? И еще две сотни пассажиров на борту...

- Да, но гораздо труднее, когда некого спасать...

- Ты правда не хочешь зайти к нам? Тут рядом Моника, можешь сказать ей словечко.

- Нет, все образуется; у меня скоро самолет... улетаю с одной знакомой. Янник очень хотела, чтобы мы летели вместе...

- Женщины, мне их не понять.

- Не говори ерунды, они - единственное, что поддается пониманию и имеет смысл, здесь, на грешной земле...

- Она уходит, но не хочет оставлять тебя одного, так?

- Да. Она прекрасно знает, что я не могу жить без нее.

- И посылает вместо себя подружку? Ну знаешь, у меня одиннадцать тысяч летных часов, но... чтобы на такой высоте!

- Я эгоист. Эгоизм, кроме всего прочего, означает еще и то, что ты живешь для другого, что у тебя есть смысл жизни.

- Для меня это слишком сложно... Мишель? Ты еще там? Тебе нужно поспать, старик.

- Ничего, скоро пройдет, я тут жду кое-кого... Я только хотел тебе сказать, что Янник...

Но я не мог позволить себе эту низость, хоть бы она и принесла облегчение. У Жан-Луи обостренное чувство ответственности. Он не раздумывая бросился бы выполнять свой долг, позвонил бы в службу спасения; и тогда, вместо того чтобы дать одинокому паруснику мирно отчалить, мы бы получили еще месяц-другой этой отвратительной дрессуры, предоставив смерти точить клыки.

- Я только хотел сказать, что, когда все отдал одной женщине, понимаешь, что это всё неистощимо. Если думаешь, что все кончено, когда теряешь единственную любимую, значит, ты не любил по-настоящему. Одна часть меня загнана в угол... но другая уже на что-то надеется. Этого не разрушить. Она вернется.

- Я тебе твержу об этом с самого начала.

- Она вернется. Нет, конечно, она уже не будет прежней. У нее будет другой взгляд, другая внешность. Она даже одеваться будет по-другому. Это нормально, естественно, что женщина меняется. Пусть она будет выглядеть иначе, пусть у нее будут седые волосы, например, другая жизнь, другие беды. Но она вернется. Может, я только горланю, один, в темноте, чтобы подбодрить себя. Уж и не знаю. У меня немного с головой что-то... Я позвонил, я говорю с тобой, потому что не могу думать, а слова как раз и нужны для того, чтобы выручать нас. Слова, они как воздушные шары, удерживают на поверхности. Я звоню тебе, чтобы ухватиться за спасительную ниточку. Янник больше нет, и все вокруг наполнилось женщиной. Нет, это не конец. Со мной не кончено. Когда говорят, что кому-то конец, это лишь означает, что он продолжает жить. Нацизм существует и без нацистов, и угнетение продолжается, не опираясь уже ни на какие силы полиции, и сопротивление может быть не только с оружием в руках. Боги-знаки пляшут у нас на хребтах, скрываясь под покровом судьбы, рока, слепого случая, а мы проливаем кровь, чтобы они могли напиться. Может быть, они собираются там каждый вечер и смотрят вниз, оценивая развлекательную программу дня. Им необходимо смеяться, потому что они не умеют любить. Но у нас, у нас есть наше знамя людей, наша честь. А честь и состоит в том, чтобы отвергать несчастье, это - отказ от безропотного приятия всего. Именно об этом я говорю тебе, об этой борьбе, об отстаивании своей чести. Я вспомнил сейчас, с каким достоинством Янник слушала то, что говорил доктор Тенон - о детской лейкемии, о болезни Ходжкина и прочих несчастьях, которые уже побеждены наукой: все это относилось не к ней, нет, но к нам. Речь шла о нас. Не знаю, понимаешь ли ты, что значит это слово, оно как вызов, как надежда, как братство. Мы вырвем им зубы и когти, мы сгноим их на этом зловонном Олимпе, а на их пепелище разведем праздничный костер... Пока, старик, мы еще встретимся, обязательно!

- Мишель!

Я зашел в туалет, плеснул в лицо холодной водой. Я в очередной раз удивился своему отражению в зеркале: ничего общего с руинами, в которых лежала моя душа. Нет, это не было лицо побежденного. Немного усталости, но в глазах, там, в самой глубине, что-то еще оставалось. Я не говорю, что-то непобедимое. И тем не менее, может быть, это и есть то, что невозможно победить. Люди почему-то забывают, что жизнь, то, что они переживают, это бессмертно.

Глава V

Я вновь поднялся по лестнице и оказался в прокуренной темноте прожекторов, зеленых, красных, белых, в лучах которых роились мириады пылинок. Ее еще не было. На сцене две голые девицы строили из себя лесбиянок, только куда им... Действительно непристойное было не здесь. Бармен протянул мне стакан воды и две таблетки на блюдце:

- Аспирин, месье?

- В христианском милосердии не нуждаюсь.

Я не видел, как она вошла. В руке она все еще держала ключи от машины. Взбудораженная и как будто обозленная чем-то: она явно была не в ладах сама с собой. Молодой человек в сиреневом пиджаке - сейчас он был за бармена, но и у него где-то должна была быть своя, совсем другая жизнь - выжидал, внимательный и покорно-услужливый.

- Мне так трудно было припарковаться и...

- Да что вы. А я вот уверен, что там как раз оставалось местечко между двумя машинами...

- Как вы догадались?

- Я прирожденный боец. Хозяин сам себе и осей вселенной...

Она дружелюбно улыбнулась, но как будто не мне, а маленькому мальчику, которым я был в детстве.

- Хорошо, что вы позвонили...

- Женщина, которая включает музыку, как только остается одна, это уже опасно.

- Обожаю признания, - заявил бармен.

- Чего не терплю, так это пьяных барменов, - прямо у меня над ухом раздался голос с сильным итальянским акцентом. - Гарсон, шампанского!

Нос уже набрал высоту.

- Лидия, позвольте вам представить: мой давний друг, сеньор Гальба...

- Мы уже виделись, - поправила Лидия.

- Я не пью на работе, - заявил бармен.

- Он - хороший мальчик, - нахально заявил сеньор Гальба. - Отсылает все свои сбережения мамочке. Чуткая, нежная, ранимая душа...

- Я пожалуюсь начальству, - сказал бармен.

- Заходите ко мне в гримерную. Буду рад составить вам компанию. Ненавижу расставания. Эта собака... не буду утомлять

вас

своими проблемами... Я жду ветеринара.

- Могу я высказать мнение? - спросил бармен.

- Вы еще слишком молоды, - ответил сеньор Гальба.

- Думаю, вам лучше усыпить этого пса. Этим вы ему окажете услугу. На днях, когда вам стало плохо на сцене, он описался от страха. Он устал вас ждать. Лучше бы вам его усыпить.

- SOS! Помогите! Санитарная служба! Эсэсовцы, - возмутился сеньор Гальба.

Он взял бутылку и удалился с гордо поднятой головой.

- Он венецианец, - пояснил бармен. - Как полишинели Тьеполо...

- Идемте отсюда, - сказала Лидия.

Как раз в этот момент я повернулся к черной дыре, где в клубах табачного дыма мерцало зеленоватым: "Выход". Двое, которые только что в ней появились, смотрели прямо на меня.

- О нет! - Я повернулся к ним спиной.

- Полиция, - сказал бармен. Он протянул мне листок и ручку:

- Могу я попросить у вас автограф, месье? Не знал, что мне выпала такая честь - говорить с кем-то очень важным...

Они уже стояли рядом.

- Мишель, неужели... Мы думали, ты пропал...

- Я пытаюсь...

- Как Янник?

- Я начал новую жизнь. Позвольте вам представить...

- Мадам...

- Господа...

Они снисходительно улыбались. Я был пьян, мил и смешон. Только что я слышал, как один из них сказал: "Мишель, бедолага..."

- Ну, что? Как дела, Робер? Как Люсетт? Дети? А ты, Морис? Держишь форму? Так и надо, молодец. Лидия, позвольте представить двух выдающихся бизнесменов, которые постоянно заботятся об инвестициях, о рентабельности, об НДС и о налоговой инспекции. Мы много лет знаем друг друга, и вы понимаете, какую радость я испытываю, снова встретив их. Вы пропустили замечательный номер, пудель и шимпанзе вместе танцуют; но если немного подождать, вы их еще увидите, у них второй выход часа в два ночи. Еще тут есть человек, который пытается свернуться клубком, чтобы поместиться в шляпную коробку, и ему это удается, все как-то выкручиваются. Может быть, вы усмотрите в моей агрессивности признак бессилия, но я вот смотрю на вас, и мне вспоминается бессмертная строка Ламартина: "Лишь нет тебя со мной - и тьма вокруг безликих..."13

Им было неловко, но я чувствовал, что симпатии бармена на моей стороне. На сцене начался новый номер, и они воспользовались

этой возможностью, чтобы ретироваться. На какое-то мгновение всех оглушило гудение микрофона, а потом я почувствовал, как меня взяли за руку, совсем как в детстве. Я встретил ее понимающий взгляд. Грустный и улыбающийся. Она уже успела привыкнуть.

Мы сели в ее машину. Я молчал. Несчастное "мужское целомудрие", которое сжимает вам челюсти... берет за горло.