АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ |
|
|
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ |
|
|
|
- Я Сима Снятый! Других названий у меня нет. Сдвинули?
Мы сдвинули...
- А убивают не только от страха... - сказал Олег и опять улыбнулся мне жесткой, неприятной улыбкой. - Теперь вот страшно сказать, но французов я убивал с наслаждением. Всех, без разбора: и бонапартистов, и сочувствующих нам, и даже прямых перебежчиков. Ни одного "шерамижника" в моем отряде не было. Они все были чужие и лишние на Руси и, к счастью, напали первыми. - Он поежился. - Если и доводилось кого бояться, так это своих же, русских: Коллаборационистов. Но их мы не убивали - вешали за ноги и пороли... Страшный опыт.
- Опыт? - переспросил я.
- Именно опыт - жизненный опыт. Я не могу воспринимать его отстранение. Я знаю, что Бонапарт не прошел дальше Москвы, что никакие мавры никогда не жгли Березино, и что сам я родился в 1965 году, а не в 1790-м. Что все это - чья-то хитроумная выдумка, эксперимент, о целях которого мы можем только строить предположения. И тем не менее, все это было. Со мной. За каких-нибудь полчаса я прожил иную жизнь.
Я покивал, потому что сам чувствовал то же самое.
- А вернувшись, - продолжал Олег, - я понял, что узнал о себе массу неприятных вещей. Например, что могу убивать с наслаждением... Лучше бы я делал это от страха, как вы.
- Тоже, знаете ли, мало приятного.
- Здесь. А "там"?
- "Там" я об этом не задумывался. Убивал, и все.
- А здесь задумывались? Раньше?
- Специально - нет. Повода не было.
- Так, может быть, это и есть цель?
- Чья? - усмехнулся я. - И неужто вы всерьез полагаете, что все в этом поезде задумались о причинах убийств?
- Чем мы лучше других?.. - грустно сказала Танечка, не то поддержав меня, не то, наоборот, возразив.
- Тихо! - рявкнул вдруг Сима, который все это время был непривычно молчалив, и поднял руку.
Оказывается, он прислушивался к стукам, доносящимся снизу: солдатики все еще не угомонились.
- Да Бог с ними, - сказал я. - Все равно мы ничего...
- Сохни, Петрович!
Я пожал плечами и тоже прислушался. Ну стучат и стучат. Ритмично. "Там, там. Та-та-та. Там". Пауза. И снова...
- Это за мной! - Сима ринулся к двери. - Щас!
Дверь захлопнулась, и он с грохотом поскакал в сторону туалета.
- Вот человек! - сказал я с нарочитым восхищением. - Все, как с гуся вода!
- Сомневаюсь... - Олег покачал головой. - Не так уж он и толстокож, как хочет казаться. Просто он умеет прятать переживания.
- И ничего он не прячет! - возразила Танечка. - Разве не видите: у него на языке раньше, чем на уме.
- По-моему, это и называется хамство: когда говорят, не думая, - заметил я.
- А по-моему, хамство, - сердито сказала Танечка, - это когда в глаза только думают, а потом за глаза говорят... Извините, Фома Петрович. Кажется, я выпила лишнего и стала хамкой.
- Ну что вы, Танечка, - пробормотал я. - Наоборот...
- То есть, раньше была? - уточнил Олег.
Есть люди, на которых невозможно обижаться, - например, красивые молодые женщины, которые, к тому же, только что заговорили вам рану. И мы захохотали. Втроем. С большим облегчением, хотя и немножко нервно, потому что сознавали, насколько дико должен звучать этот наш смех для других пассажиров за тонкими перегородками купе - напуганных, как и мы, и, как мы, прячущих страх от самих себя.
Короче говоря, нам было очень весело - до тех пор, пока опять не раздался стук. Точно такой же, но гораздо более настойчивый:
"Так, так! Та-та-та! Так!"
И не по днищу вагона, а в стекло.
4
Вне всякого сомнения, это был офицер. В нем все было очень кадровое и командное: и лицо, и форма (знаков различия не было видно под плащ-накидкой), и жесты. И голос, как потом выяснилось, тоже. Беззвучно пошевелив губами, он командным жестом показал нам, что следует опустить стекло, и терпеливо ждал, пока мы выполним требование. Лицо у него было изможденное, строгое и без возраста.
- Прошу извинить за беспокойство, - сказал офицер и козырнул (как-то странно козырнул и вроде бы не совсем правильно, но очень четко). - Кто из вас пассажир Сима Святый?
И обвел глазами всех нас по очереди (Танечку тоже).
Мы переглянулись.
- Он только что... - начал я, но Олег меня перебил.
- Допустим, это я, - сказал он. - В чем дело?
Пару секунд офицер смотрел на Олега без всякого выражения, а потом дрогнул уголками губ и произнес:
- Давайте допустим. - Снова козырнул (левой рукой! - догадался я, наконец, в чем странность) и представился: - Генерал-сержант Хлява.
Мы с Олегом снова переглянулись.
- Слушаю вас, генерал, - сказал Олег.
- Имею сообщить пассажиру Симе Святому, что его знакомый, зауряд-ефрейтор Лозговитый, около часа тому назад был препровожден в арест-кильдым в состоянии острого алкогольного отравления. - Генерал внушительно помолчал. - Имею также донести до сведения пассажира Симы Святого, что впредь подобные просьбы надлежит адресовать лично мне, генерал-сержанту Хляве.
- А что за про... - начал я, но Олег меня опять перебил.
- Виноват, генерал-сержант, - сказал он. - Право же, я не знал. И ради Бога, передайте мои соболезнования зауряд-ефрейтору... э-э... Лозговитому.
- Храни вас Бог, передам. - Генерал-сержант снова дрогнул уголками губ и коротко кивнул. - И опасаюсь, что не далее как сегодня. Теперь касательно воды...
Генерал-сержант Хлява нагнулся и через пару секунд выпрямился, с натугой поднимая над полуопущенной рамой окна внушительных размеров канистру. Рядом уже оказался Олег, мы с ним подхватили канистру, пронесли ее над столиком и осторожно опустили на пол. В ней было литров тридцать, не меньше.
- Это аккумуляторный дистиллят, - сообщил Хлява. - Химически чистый аш-два-о. Можно употреблять внутрь.
- Спасибо, генерал-сержант! - сказал Олег. - То есть, храни вас Бог!
- Чего уж там! - весело сказал Хлява. - Не впервой! А благодарить вам надлежит зауряд-ефрейтора Лозговитого - это от него для пассажира Симы Святого лично. Флягу можете оставить себе. И последнее на сегодня. Через пару часов мои добры молодцы будут готовы наполнить водой те емкости, по которым вы постучите вот так. - Он изобразил тот самый стук. - Но, извиняюсь, не дистиллятом, штука дорогая, а обычной проточной водой из армейской речки. Кипятить обязательно: супостат не дремлет, сами понимаете... Вопросы есть, господа?
Вопросы у меня были. Еще бы у меня их не было!
- Почему светло? - задал я давно изводивший меня вопрос, потому что самые главные еще не сформулировал. - Ведь по времени ночь?
- А как же иначе? - спросил Хлява озадаченным голосом. - В темноте воевать прикажете? Если мешает - зашторьтесь, да и спите себе. Поумнее вопросов нет, господа штатские? Тогда всего доброго.
Хлява откозырял и пробормотал неодобрительно "Шпаки есть шпаки", и провалился вниз.
- Ну вот, Танечка, теперь мы с водой, - сказал Олег, садясь рядом с ней. - Надо будет пройтись по всем вагонам, постучать по титанам... Интересно, как они это сделают? Мысленно снимаю шляпу перед достижениями военной техники и вытираю штатский пот с изумленного лба!
- А что, военная техника всегда была самой передовой! - поддержал я игру.
Сима вернулся крайне раздосадованный, а наличие в купе фляги с водой принял как должное. Пнул ее, как шоферы пинают баллон, уселся рядом со мной и объявил, что до сего дня он был гораздо лучшего мнения о крепости армейских голов (он называл их "макитрами"), чем они того заслуживают. Оказалось, что арестован не только зауряд-ефрейтор Лозговитый. Вместе с ним "острому алкогольному отравлению" подвергся чуть ли не полувзвод, которым Лозговитый командовал, - дюжина зауряд-воев.
- С пяти поллитр! - сокрушенно восклицал Сима. - Там даже на полстакана меньше! И так нажраться!
Насокрушавшись, он ухватил флягу и поволок ее в коридор, буркнув, что сейчас будет чай.
Пока Симы не было, я предложил зашторить окна: все-таки, уже одиннадцатый час, и как-то непривычно... Олег щелкнул выключателем ночника - свет был. Верхний свет, правда, не загорался, но мы включили все четыре ночника - и, Когда опустили штору, стало очень уютно.
Делать нам уже было нечего, а разговаривать мы ни о чем не могли. Потому что единственный вопрос, достойный обсуждения, поднимать не стоило. Где мы? Вернемся ли? Что с нами будет? Ничего, кроме версий, у нас не было и быть не могло, а версия - не ответ. Вот вернется Хлява - Хлява нам расскажет... Что?
Что может рассказать
непонятливым
шпакам
сей
доблестный доброжелательный вой в странном чине генерал-сержанта?
Сима пришел минут через пятнадцать. С пустой флягой, но пока еще без кипятка. Зато - с четырьмя новыми стаканами, позаимствованными в купе проводников.
Пока титан закипал, мы дважды "сдвинули", съели еще две баночки икры и вяло поговорили на отвлеченные темы, как можно более далекие от обстоятельств.
Я откинулся на стенку купе и закрыл глаза. Спать не хотелось. Хотелось домой и, может быть, водки. Нет, водки мне тоже не хотелось. Только домой.
- А ведь мы не в России, старик, - услышал я Симин голос. - А если в России, то хрен знает в какой.
Я, не открывая глаз, кивнул.
- Гончие псы... - выговорил Сима, как выругался. - Бредятина! - Встал и побулькал водкой, наливая. - Будешь?
- Нет, Сима, спасибо. Нам ведь еще ходить по вагонам, воду настукивать.
- Нам не придется, - возразил Олег. - Я объяснил, как это делать. Через... - он посмотрел на часы, - пятнадцать минут... даже через десять - проверим на нашем титане, а потом группа добровольцев пройдет по всему составу. Так что, если кто хочет спать...
- Проверить мы и на фляге можем, - сказал Сима. - Хоть сейчас. Стукнем?
- Можно, я? - попросила Танечка.
- А не собьешься?
Танечка отстучала: "тап-тап, па-па-па, тап", - по свернутому в головах матрасу и посмотрела на Симу:
- Правильно?
- Валяй, Танюха! - Сима выставил флягу на середину купе. - Только без торопливости, с расстановкой!
Честно говоря, я не верил, что что-то получится. Делал вид, что верю, и вместе со всеми напряженно ждал, когда затихло последнее "дум-м-м" по металлическому боку фляги.
Тем не менее, секунд через десять изнутри раздался несомненный звук льющейся воды. Танечка захлопала в ладоши, а Сима поспешно отвинтил крышку. Из фляги фукнуло сжатым воздухом, звук усилился. Через какую-нибудь минуту или полторы она была полной, и даже немного пролилось на пол.
- Мелкий объем, - пояснил Сима. - Крупные легче рассчитывать, так что по мелочам просили не отвлекать.
- Учтем, - кивнул Олег. - Объем должен быть большим и закрытым...
- Литров с пяти - точно будет, - уточнил Сима.
- Учтем, - повторил Олег. - Процедура довольно простая.
Уснул я под удаляющиеся в обе стороны состава стуки по емкостям и под Симино поскребывание наверху.
...Мне снилось, как я в первый раз отшлепал Тимку. Мы с Марой жили тогда в малосемейке (крохотная комната без балкона, кухня полтора на полтора и "удобства": умывальник, душ и унитаз в узком отсеке), Тимке не было еще и года, а наш медовый месяц, лишь однажды прерванный на время родов, тянулся третий год. Ежевечерне, с трудом дождавшись, когда Тимка насосется и уснет, Мара укладывала его в кроватку, а я был уже готов и отбрасывал одеяло... И вот однажды, сыто отвалившись друг от дружки, мы увидели, что Тимка не спит. Лежит себе на животике, повернув к нам хитро-понимающую мордашку, и, в подражание папе, весело дрыгает попкой. И явно ждет, чтобы его похвалили за сообразительность. А папа осатанел - вместо того, чтобы посмеяться или продолжить игру... Мара тоже осатанела. Она молча отшвырнула меня от кроватки, ухватила Тимку в охапку и стала целовать отшлепанные мною нежные ягодички. Когда Тимка наревелся и уснул у нее на плече, она стала вышагивать с ним на руках по комнате и выговаривать мне (злым, впервые за три года не родным, шепотом), обзывая меня извергом, обалдуем и сексуально невежественным уродом... Я сидел, упрятав голову в колени, и понимал, что это последний вечер нашего медового месяца. И это, действительно, был последний вечер нашего медового месяца, потому что спрятаться от Тимки было некуда, мы были очень осторожны и прислушивались, а чаще просто поворачивались спиной друг к дружке и засыпали. Потом, через несколько лет, когда мы получили квартиру, прятаться было уже не нужно - но и того нетерпения уже не было, а привычка прислушиваться осталась. И - Господи! - сколько раз я видел во сне этот последний вечер медового месяца, и во сне пытался что-то изменить, но однажды сделанная глупость, увы, непоправима.
Вот и теперь: я опять не успел удержать свою осатанелую карающую длань - обидно, больно, с оттяжкой шлепнул по Тимкиным ягодичкам, и Мара, вышагивая с Тимкой на руках по тесному купе, стала выговаривать мне Симиным басом, срывающимся на Танечкин шепот...
Собственно говоря, сон был в руку: Серафим заливисто, в голос, храпел у себя на верхней полке, а Танечка что-то быстро и прерывисто шептала, но шепот был адресован не мне... Я полежал с открытыми глазами, стараясь не сбиться с ровного глубокого дыхания, присущего спящему человеку, полюбовался, как, то и дело попадая в полоску света от неплотно прилегающей шторы, качаются под самой Симиной полкой Танечкины белые точеные икры, поубеждал себя в том, что нисколько не завидую Олегу, и снова закрыл глаза.
5
- Што, Фома, жалко девок? - вопросил Серафим-Язычник.
- Жалко, Серафим... - отвечал я, не чая отвести взора от побоища на испоганенной ниве, от лютой доли тех, кого смерть в бою не постигла, кто живьем не сгорел, кого басурмановы кони пощадили, не затоптали: - И девок жалко, и ребятишек, и прочих людей Князевых. - И добавил, подумав: - А князя всех жальче.
- Што тебе князь? - рек Серафим (не в голос, а в полуголос рек, яко своим же словам дивясь) да и хлобыснул по шелому дланью. - Мне вот девок жальче, а тебе - князя. Пошто?
- Да уж так-то они его... - Поежился я, вспоминая, отпустил пихтовую лапу, окрестился, слезу смахнул. - Ты - язычник, волк, и боги твои - воля да степь, да лес густой. А я - княжий человек, князю крест целовал.
- Ну иди... - сказал Серафим. Снял с колена шелом, оглядел, щурясь. - Иди, сложи голову, ако князь наказал. Клялся! Целовал! А сам в кустах сидишь.
- Так ведь и ты сидишь, Серафим, а ты ему кровник...
- Я уже столь татар положил, сколь за двух кровников не кладут, а свою голову класть не сулился... Я и тестюшку свово. Бирюк-хана, достал, пока ты стрелу обламывал. Был бы живой Лабодор, и еще бы рубился. Да он ухе на колу сидел, егда мы еще на коней не сели... Ай, буде убиваться, Фома! Каждому своя доля. Веди меня в Новагород, дорогу знаешь, вместе другому князю послужим. Такого секирника, как ты, поискать - да не скоро найти. Пошли, Фома, тут поблиз ведунья живет, бок твой залечим. Хорошая ведунья, в три дни одюжишь. И поведешь меня в Новагород.
...Знал я, про каку ведунью Серафим говорит. Ее и татаре боялись, и мы тот лесок стороной обходили, а нужда заставляла - заглядывали. Лечила она то срамно, то страшно, зато всегда споро и наверно. А из чего зелья варила - про то христианской душе лучше и вовсе не знать: греха мене. Там и выпий помет, и жабья блевотина, и паучья слюна липкая, все в дело шло. Тьфу!
- Неохота мне к ней идти, Серафим. Само зарастет, с молитвою. Я полежу, Серафим, а ты иди. Иди, куда хочешь.
- И пойду. Вот Ярило на пепелище накатится, да краснеть зачнет, и сразу пойду. С тобой, без тебя ли... А до той поры полежи, Фома. Поспи. Я на коней гляну, поблиз буду - кликни, ежели что...
Сказал и ушел Серафим - а боль моя со мной осталась. Не боль в распоротом стрелою боку (к ней-то я притерпелся), а сердечная боль за князя со гридники, люто казненных осатанелою татарвой. Князь быстро помер. Но Бирюк-хан, разваленный надвое Серафимовым кладенцом, помер еще быстрее и не мучался вовсе. И было сие не по-людски - да и не по-Божески тоже.
"Возлюбите врагов своих", - сказывал нам Сын Божий.
Ай, не могу, Господи! Ни возлюбить не могу, ни простить. Ибо еще до Христа заповедал Ты нам устами пророка Твово Моисея: "Око за око, и зуб за зуб!" А Сын Твой, Господи, либо сам напутал, либо не понят был.
Иди, Серафим, в Новагород, послужи другому князю, коли дойдешь. А Фома-Секирник Яричу не дослужил. Один в поле воин буду, один судья и один палач. Один буду - язык Твой, Господи, вразумляющий, и десница Твоя, мстящая. Один буду... Один да Бог.
Лежал я на спине, зажимал перстами кровящий бок и думал так, в небо глядючи. В голубое, как очи князя мово, Ладобора Ярича, и прозрачное, как они же. И верил я в то, что думал - ой, свято верил! В помыслах казнил я лютой смертью ханов со прислужники, резал ханские семьи, палил огнем вонючие татарские шатры, а табуны в болота загонял. И ни девок татарских, ни татарчат не щадил, как не щадят волчий помет, егда волки, расплодясь и скотом не довольствуясь, человеков резать починают. И в помыслах моих боялись меня татаре окрестные, звали Фомою-Дыбником и ордами на меня, как на дикого зверя, охотились, да я ускользнул - и всегда с добычею.
Улыбался мне князь мой Ладобор Ярич, одесную Христа сидючи, - а Христос не улыбался и отворачивался.
И сказал я Христу: "Ей, Сыне Божий! Слабит Тебя доброта Твоя, потому и правда Твоя не сильна. Правому - сила нужна и жестокое сердце. Не князь одесную Тебя сидит, Иисусе Христе, а ты ошую Князя сидишь! Князь мне бог"...
Промолчал Иисус, нечего было ему ответить. Встал и ушел тихонько. А Князь остался.
"Брось в меня камень тот кто ни разу не гневался!.." - крикнул я в спину Христу. Споткнулся Христос, постоял - да и пошел себе дальше. Не нагнулся за камнем: вспомнил торговцев во храме.
И смеялись мы с Князем вослед ему.
- Не сразу, милок, не сразу...
- А когда?
- Дни три, не мене. Эк ему в боку-то расковыряло. Огнем изнутри горит. Чего ждал? Пошто сразу не вез?
- Боялся он: то ли тебя, то ли своего бога. Не силой же мне его было скручивать? Навредил бы... Не поздно ли привез, а, ведьма?
- Отойди-ка, не засть.
- Плясать будешь?
- Могуч ты, Серафим, да не зело умен. Пляской не хворь, а дурь выгоняют, вроде твоей икотки... Возьми светец. Повыше свети, вот сюда, мне зелье найти надо.
- Ты мне его, ведьма, вылечи, а я тебе за это што хошь. Это ж такой секирник!
- Вылечу. Помашет он еще секирой, доставит мне работушки. Кому лечить, кому калечить - так и живем.
- Слушаю тебя, ведьма, и диву даюсь: говоришь, как старуха. А ведь годочков тебе никак не более...
- Молчи... Держи своего секирника, до покрепче. Я ему плоть отворять буду, гниль выскребать и нутряной огонь зельем душить. Ай нехорошая рана, ай грязная да глубокая... Держишь?
- Держу.
...И не взвидел я света от боли - а когда перестал кричать и открыл наконец глаза, то обнаружил рядом Серафима, напряженно сопящего перегаром. Ухватив за плечи, он прижимал меня к подушке. Танечка, перегнувшись через столик, то и дело убирала падавшие на глаза волосы и беззвучно шевелила губами. Где-то вдали, возле самой двери купе, томясь бесполезностью, встревоженно маячил невыспавшийся Олег.
А в ногах у меня, за спиной Серафима, сидел Ангел небесный. Был он весь в белом, и даже лица его не было видно под эмалево-белым сиянием - только красный крестик во лбу. Сидел и наматывал на левую руку длинную (и тоже белую) кишку, которая щекотно выползала из моего онемевшего, охваченного ласковой прохладой бока.
- Ну-с, и как мы теперь себя чувствуем? - спросил ангел, укладывая свернутую белую кишку в раскрытый на столике чемоданчик. У Ангела был голос пожилого и очень усталого человека, который хочет умереть, а ему опять не дали выспаться...
"Доктор, - догадался я. - Военврач... Надоело".
- Все? - спросил Сима и оглянулся на доктора.
- Да, - сказал доктор, защелкивая свой чемоданчик. - Храни вас Бог. - Встал (пыхтя и не сразу - в два или три приема) и церемонно полупоклонился Танечке. - И вас храни Бог, коллега! Вы мне помогли.
Сима наконец отпустил мои плечи и тоже встал.
- Простите, - сказал я, обнаружив, что раздет, и натянул на себя простыню. - Снилось... всякое.
Сима хмыкнул.
Танечка вздохнула.
Олег покашлял, криво усмехнулся и стал смотреть в окно.
Они что-то знали. А я нет. Как всегда.
- Перитонит, - покивал доктор, - он и во сне перитонит. И уж коль скоро вы оказались в районе боевых действий, вам надлежало немедленно проснуться. И потребовать медицинской помощи, а не сидеть взаперти, не заниматься самолечением. Ведь вы же, господа штатские, не только своим здоровьем рисковали! Сам генерал дивизии Грабужинский чуть себе пулю в лоб не пустил, когда Хлява доложил о том, что здесь происходит! Да-с...
Доктор заметно разволновался, но чувствовалось, что это волнение доставляет ему приятность: выполнив долг, поучить.
- Извините, господин воензнахарь, - сухо сказал Олег. Он смотрел не на доктора, а поверх его головы в окно. - А откуда нам было знать? Мы даже из вагона не могли выйти: ни проводников, ни ключей...
- Ни локомотива, - подхватил доктор. - Ни каких бы то ни было опознавательных знаков на вагонах. А все вагоны - ярко-зеленого, армейского цвета. И прибыли без объявления за несколько часов до начала баталии. Плюс ко всему - почти полное отсутствие ожидаемой штатской реакции на психопробу. И что оставалось думать нашим славным штабистам? Разумеется, все эти подозрительные вагоны были немедленно заминированы, как весьма вероятный источник диверсии со стороны супостата. А внезапное алкогольное отравление почти полувзвода воев, производивших минирование, лишь усугубило панику. Если бы не Хлява, который во всей этой неразберихе сумел сохранить ясную голову...
- Да, ладно, папаша, - примирительно сказал Сима. - Понято и усвоено. Нам бы еще пожрать чего посущественней.
- Я узнаю, - буркнул доктор, охотно умиротворяясь. - Вас, кажется, должны поставить на довольствие по офицерским нормам - или, как минимум, разбить палатки-ресторации... Всенепременно выясню этот вопрос, но сначала закончу обход. Желаю здравствовать, господа.
- И вам того же, - сухо сказал Олег, прижимаясь к полкам, чтобы освободить проход.
Доктор подергал ручку. Потом потолкал дверь. Потом спохватился, о чем-то вспомнив, и повернулся к Танечке.
- А вы, сударыня, - нравоучительно сказал он ей, - все же подумайте о моем предложении. К вашим бы способностям да наш арсенал... а опыт - дело наживное!
- Я вам уже говорила: это бессмысленно, - Танечка дернула плечиком и отвернулась.
- Зря. Я вам еще не все выгоды перечислил. В Междуармейском Знахарском корпусе вы будете вольны сохранить за собой штатскую гарантию безопасности - а жалованье между тем...
- А вот это уже не только бессмысленно, но и бесчестно! Простите, господин воензнахарь, но это не для меня.
- Жаль... - сказал господин воензнахарь. - Ей-Богу, жаль. Ни одна штатская клиника не даст вам такую богатую практику. Во всех смыслах этого слова богатую.
Страницы: 1 2 [ 3 ] 4 5
|
|