Чтение 3–й страницы книги ~Частный случай~

- Но и не хвалили! Безликим, говорят, у вас журнал становится, аморфным каким-то, а это ведь все-таки периодика - побольше надо боевитости, актуальности, в жизнь, говорят, надо смелее вторгаться... а не всякие там, понимаете, ахи и охи расписывать. Надо, говорят, решительнее бороться с мелкотемьем. Современность, сегодняшний день, задачи сегодняшнего дня - вот главное! Словом, в таком плане.

- И что вы сказали?

- А что я мог сказать? Учтем критику, сказал, сделаем выводы, работу будем перестраивать.

- Ясно, - вздохнул Василий Федорович.

Выходя от Главного, он вспомнил, что так и не сказал про кротовские рассказы; вспомнил и сам озлился. Еще Кротова тут не хватает с его "задушевным лиризмом"! У себя в кабинете он посидел за столом, барабаня пальцами и глядя в ростепельную муть за окном, потом достал записную книжку и стал листать. Перебрав несколько страничек, вздохнул и придвинул телефон.

- Иван Алексеич, - сказал он, когда в трубке ответили, - тут, понимаешь, какое дело. Ты сейчас не перегружен? Под завязку, говоришь? Ну ничего, раздвинешь там что не самое срочное. Тут, понимаешь, два рассказа надо отрецензировать - рассказы неплохие, но мы их сейчас взять не можем, надо как-то обосновать. Но только тактично, понимаешь, чтобы автор не обиделся - автор хороший, перспективный, мы вообще на него рассчитываем... Что? Нет, ты не знаешь. Не думаю, говорю! Из новых он. Так вот, понимаешь, пишет неплохо, но пока больно камерно, а ведь что такое камерность? По сути, нехватка какой-то гражданственности, самоустранение... Да, да. Вот это и хорошо бы подчеркнуть. Знаешь, я очень буду признателен, а работы там всего ничего - прочесть, написать отзыв на пару страничек... Ну спасибо! Рассказы тебе занесут - попрошу девочек из корректорской, там одна по соседству с тобой живет... А то и сам заходи, покалякаем. И если есть что нового - приноси, почитаем, авось и тиснем... Глава 6

Вадим и сам забыл, что по пьяному делу пригласил к себе заморского гостя, а когда вспомнил несколькими днями позже, огорчился. Черт его тянул за язык, всегда вот так получается - вроде бы и выпил немного, а такое отмочил. Он, впрочем, всегда знал это за собой - алкоголь действовал на него как-то расслабляюще, все вокруг начинали казаться добрыми, достойными доверия и откровенности. Самое странное, что как раз с этим-то собутыльником его в тот вечер ни на какую откровенность не тянуло, и доверия особого он тоже почему-то не вызывал - хотя почему, казалось бы? Что-то останавливало - возможно, конечно, ничего конкретного, просто сам факт, что иностранец. А вот пригласить зачем-то пригласил. Зачем, на кой черт? Хорошо, если тот забыл о приглашении или воспринял его как пьяный треп; а если и в самом деле припрется? От работы оторвет, говорить с ним не знаешь о чем, еще и кормить надо - тоже забота, себе-то картошки наварил, чаю похлебал - и ладно. А тут все-таки иностранец!

У него даже была мысль позвонить Ленке или Маргошке - чтобы передали через Жанну, что с запланированной лыжной прогулкой ничего не получится: занят, мол, выше головы, скоро конец сезона, инвентаризацию затеяли, что-нибудь в этом роде. Потом решил не звонить. Неудобно, сразу поймет, что задний ход, а так, может, и сам не вспомнит...

Но Александр вспомнил, не тут-то было. Увидев в окошко, как он бодро топает по разметенной аллейке, Вадим совсем расстроился - только сел работать, и пошло вроде неплохо, а тут гостя черти несут. Но гость, впрочем, оказался понятливым. Увидев разложенную на столе писанину, сказал, что не станет мешать творческому процессу, а сходит пока пройдется один.

- Ты, Вадик, выдай только мне пару лыж и скажи, в каком направлении лучше идти, а сам работай. К обеду вернусь. Кстати, насчет еды и прочего не беспокойся - я все захватил с собой. У вас ведь в таких поселках не всегда купишь на месте, верно?

Словом, как выяснилось, бояться было нечего. Тактичность гостя проявилась и в выборе привезенных с собой припасов: другой бы, может, не удержался от соблазна похвастать какой-нибудь заморской бутылкой из "Березки", Александр же принес обычную "Столичную", экспортную правда, с винтом, и харч тоже оказался на том же уровне хорошего тона, без купечества.

- Пельменей я вот еще взял две пачки, - сказал он, разгружая сумку, - ты как к ним относишься? Некоторые у вас, я слышал, Считают отравой, а по мне так ничего лучше под водочку и не придумать - горяченькие, со сметаной... За границей эти идиоты вообще пьют водку, не закусывая, я так и не научился - все-таки, видно, что-то в генах остается...

На всякий случай Вадим поставил себе четкий предел в смысле питья. Гость тоже не настаивал, и за ободом они едва усидели полбутылки - так, в самый раз, только чтобы разговориться. Собеседником Александр оказался интересным, приятно удивляла его начитанность - для технаря необычная, тем более для технаря "тамошнего". Вадиму приходилось слышать от кого-то, что американские инженеры вообще но читают ничего, кроме специальной литературы, да и то по своему профилю.

Александр же, как оказалось, хорошо знает не только русскую и советскую классику, но и за новинками следит, читал и Трифонова, и Айтматова, и Белова, и Катаева.

- У вас, конечно, подъем несомненный, - сказал он. - То, что сейчас выходит... еще несколько лет назад любого редактора кондратий бы хватил, что ты! Одни манкурты у Чингиза - это же потрясающий образ, я когда прочитал - у меня волосы зашевелились... А Валюн что выдает! "Уже написан Вертер". Как тебе, а? Нет, тут наши советологи здорово промахнулись, ничего не скажешь.

- В каком смысле?

- Ну, они ведь давно доказывают, что здесь настоящей литературы нет и быть не может. В силу, так сказать, особенностей системы.

- Чушь собачья, при чем тут система!

- Вот и я тоже говорю. На Западе, кстати, такой системы нет, а что-то особенного цветения в литературе не наблюдается. Секс этот осточертевший, он уже даром никому не нужен, для одних импотентов пишется... А возьми французский "новый роман" - это уже убожество, такая мура беспросветная, просто литературное рукоблудие какое-то.

- Саша, ну а эмигранты наши - у них как? Все-таки должны же сохраняться какие-то культурные традиции...

- Ты какую эмиграцию имеешь в виду? Сейчас ведь уже "третья волна" идет, как мы говорим.

- Да нет, я в общем.

- А "в общем" рассматривать трудно, общего тут как раз нет. Первая волна дала большую литературу, настоящую - ну Бунин хотя бы, Набоков, да из них многие писали. У тех получалось, это были мастера старой еще формации. Набоков, правда, из них самый был молодой, не случайно потом на английский язык перешел. Те, что попали туда во время войны, ну вот как мои родители, - среди них, по-моему, ни одного не было писателя. А вот из нынешних пишут многие. Пытаются, во всяком случае. Но что-то, знаешь...

- Ну, там тоже есть имена, - сказал Вадим, не дождавшись продолжения.

- Имена-то есть. Но что-то я не пойму с этой "третьей волной", какая-то в ней червоточина.

- Червоточина?

- Я в литературном смысле говорю, в творческом. Пишут вообще-то много - и печатаются в "Материке", да мало ли... Альманахи всякие выходят, сборники, а читать, в сущности, нечего. То есть не буквально "нечего", бывают и интересные публикации, но в целом - как бы это определить, не знаю даже. Чувствуется, понимаешь, какая-то ущербность. Действительно, что ли, сказывается отрыв от корней?

- По идее, так и должно быть, - согласился Вадим. - Бунин вон сколько об этом писал, да у него и между строк чувствуется. Я, правда, не считаю, что он в эмиграции хуже писал, но отпечаток есть.

- Да, наверное. И знаешь что интересно? Вот возьмешь тот же "Материк" - сразу видно, какой материал написан там, а какой получен отсюда. Уровень другой, понимаешь?

- Что значит - отсюда получен?

- Ну там ведь кое-кто и из ваших литераторов сотрудничает - кого здесь не балуют. Естественно, под псевдонимом. Так вот, я говорю - сразу видно.

- Ты хочешь сказать - там пишут лучше?

- Наоборот, чудак человек! В том-то и дело, что там хуже получается. А в чем дело - убей, не пойму. Вроде бы и цензуры никакой, свобода полная, пиши что хочешь, как хочешь... А вот поди ты! Причем, я замечал, это с одним и тем же писателем происходит: когда был здесь, хорошо писал, а попал туда - и сразу что-то не то. Не поймешь, что "не то", а все равно сразу чувствуется. Вот я и говорю - червоточина какая-то нападает, порча. И это не только я замечаю. Есть даже целая теория: литература, дескать, чтобы быть настоящей, должна создаваться в дискомфортных условиях, расти из-под гнета. Гнет, ты понимаешь, тут может быть разного вида... Скажем, писателям Возрождения приходилось пресмыкаться перед знатными покровителями, наша литература "золотого века" расцвела в николаевские времена - тоже, наверное, не мед был, если разобраться... Достоевский и Бальзак из долгов не вылезали. А теперь на Западе писатель, как правило, материально вполне обеспечен, вроде никто на него не давит, а пишет черт-те что.

- Все-таки что-то давит, наверное, - сказал Вадим. - Я, конечно, плохо себе представляю, но вот хотя бы вкусы толпы - к ним разве не приходится подлаживаться? А это ведь тоже давление.

- Нет, ну какое-то минимальное давление всегда есть, это бесспорно! В этом смысле и Шекспир, наверное, подлаживался, и Сервантес, а на позицию Льва Толстого общественное мнение, думаешь, не влияло?

- Скорее, уж он на него влиял.

- Само собой, но тут обратная связь, ты пойми. Когда Толстой доказывал, что нам не столько учить надо крестьянских детей, сколько самим у них учиться, - это же явное влияние мужикопоклонства тогдашней российской интеллигенции... Постой, а о чем мы говорили?

- Ты сказал, что в эмиграции пишут хуже.

- Хуже, хуже, вне всякого сомнения. Вот так получается, смешно, верно? Вроде бы все условия. Знаешь, я что заметил: лучше всего, когда писатель живет здесь, а печатается там. У него и отрыва не происходит, корни сохраняются в целости, и в то же время полная свобода высказывания.

Вадим недоверчиво ухмыльнулся.

- Идеальный вариант, что и говорить. Если бы он еще при этом был реальным...

- Он абсолютно реален, это ты зря. Слушай, а не скучно тебе здесь? Все-таки одному все время...

- Почему все время? Я уже говорил - в пятницу вечером уезжаю к себе, там уж не соскучишься.

- А что?

- Я в коммуналке живу, народ там самый разный.

- Представляю.

- Не думаю, чтобы представлял. Вот туда, Саша, я тебя не приглашу, на это не рассчитывай.

- А то я ваших коммуналок не видел! В Москве их тоже немало еще есть, ох колоритнейший быт в некоторых... Для писателя, наверное, это находка - жить в такой квартире.

- Знаешь, я не отказался бы и от отдельной однокомнатной, пусть даже малогабаритной. Быт лучше в других местах наблюдать - в бане, скажем, или у пивного ларька. А дома писать надо, для этого тишина требуется.

- Да, тишины тут хватает... Нет, конечно, когда есть работа, книги, - что еще надо? Радио можно послушать... здесь ведь, наверное, никаких помех?

- А черт их знает, никогда не слушал. У меня и приемника-то нет.

- Вот это зря! Радио, Вадик, в наше время вещь необходимейшая. Из принципа, что ли, не интересуешься?

- Да нет, ну какой тут принцип... О том, что в мире происходит, из газеты можно узнать, а отсутствие музыки меня особенно не трогает, обхожусь без нее. Ну и потом, приличный приемник - так, чтобы и короткие брал, - это как-никак сотняга, а у меня лишние деньги не валяются...

Заметив, что гость после обеда осоловел и даже раз-другой уже подавлял зевок, Вадим предложил ему отдохнуть.

- Ты ведь устал, наверное, с непривычки? А то смотри, в комнате завхоза диван есть - там тепло, чисто, уборщица порядок наводит. Как это у вас там называется - сиеста?

- Сиеста - это не у нас, Вадик, это несколько южнее. Но, вообще, мысль хорошая, спать я не буду, не привык днем, а поваляться - поваляюсь часок. А то и впрямь разморило с вашего кислорода, да и на лыжи давно не становился. Слушай, нескромная просьба - только, если не хочешь почему-нибудь, так и скажи, я не буду в претензии: твоего чего-нибудь не дашь почитать? Не с собой, нет, а вот сейчас, на время сиесты?

- Моего чего-нибудь... - Вадим нерешительно пожал плечами, он вообще мало кому давал читать свои рассказы, разве что самым близким приятелям. Но их мнение он уже знал, а вот что скажет новый человек? Тем более такой начитанный, которому есть с чем сравнить... - Ладно, - буркнул он, - есть тут кое-что, сейчас поищу...

Злясь на самого себя - зачем дает? - он все-таки отобрал четыре рассказа, дал Александру и устроил его в соседней комнатке, которая в летние месяцы служила кабинетом завхозу. Комнаты разделяла фанерная перегородка, слышно было каждое движение, и Вадим скоро поймал себя на том, что ревниво прислушивается - не раздастся ли за стенкой храп. Но, нет, храпа не было, а откладываемые по мере прочтения страницы шелестели регулярно - видно, и в самом деле заинтересовался. Один рассказ был с юмором, Вадим ждал - будет смеяться или не оценит; нет, оценил, смеялся минут десять. Там столько смеху и было, на шести страницах.

Через час Александр вошел в комнату, широко улыбаясь.

- Слушай, а здорово, ей-богу, - сказал он. - Честно говоря, не ожидал. Мне тогда Жанна сказала - давай, говорит, сходим к одной знакомой, там у нее писатель будет, а я всерьез как-то не принял: мало ли кто сейчас писателем себя считает, верно? Теперь вижу - действительно писатель, без дураков... Ты извини, что я так откровенно, но, честное слово, не ожидал. Отличные рассказы, слушай! И что, это нигде не напечатано?

- Не-а, - нарочито дурашливо откликнулся Вадим, изображая беззаботное к этому факту отношение. - Ну что ж, я рад, что тебе понравилось.

- Нет, слушай, по такому поводу необходимо выпить! Давай еще по рюмке, а то мне ехать скоро - путь от тебя неблизкий... Ну хорошо, а что они все-таки говорят? Чем-то ведь должны мотивировать, если отказывают автору? Ну вот этот хотя бы, про новобранцев, "Солдатушки, бравы-ребятушки", - этот чем не поправился? Отличный юмор, я ржал на каждой строчке...

- Ну как же. Армия, говорят, не в тех топах показана, у нас военно-патриотическое воспитание, а вам все хаханьки.

- Да помилуй, из-за чего хаханьки? Что молодых солдат койки учат застилать и полы мыть в казарме? Так ни одна армия в мире без этого не обходится!

- Мне можешь не объяснять, я сам служил. Ты попробуй в журнале объясни. Да что там... Когда не хотят печатать, предлог всегда найдется. Ладно, Саша, фиг с ними, переживем. Главное - написать, а там время покажет. Если это стоящее, то рано или поздно к читателю пробьется, а если нет - так, может, и не надо, а?

- Твое пробьется, - заверил Александр, - я чувствую. Необязательно ведь самому писать, чтобы уметь отличить настоящее от халтуры, верно? Вот я и говорю: у тебя настоящее. Может, еще не в полную силу, это естественно, для прозы еще и возраст нужен, жизненный опыт, впечатления. Но фундамент крепкий, это главное. Природа, она ведь умнее нас, это человек может заложить могучий фундамент и ничего на нем не построить... А у природы все целесообразно - "просто так" ничто не делается...

Они посидели еще, поговорили, незаметно допили бутылку. Собираясь, Александр сказал, что, возможно, еще увидятся - он здесь пробудет недели две, на этой чертовой линии действительно оказался дефектным довольно ответственный узел, теперь надо дождаться, пока пришлют новый, поставить на место, отладить - на все это уйдет время.

- А я и не жалею, - сказал он, - люблю все-таки у вас тут бывать. Живете вы трудновато, конечно, кто же спорит, но дышится здесь по-другому... Черт, не знаю даже, как определить. Давай в Питере как-нибудь встретимся, ты не против? Походим по набережным, покалякаем еще... Жаль, белые ночи не скоро.

- Можно и в Питере, - согласился Вадим. - Здесь, за городом, конечно, уже неинтересно становится, снега скоро не будет, такая начинается слякоть... Весной северная природа к себе не располагает. Ты звони мне либо в пятницу попозже, либо в субботу с утра. Что-нибудь придумаем. Может, рассказ новый дам почитать, - добавил он, - я тут сейчас как раз один заканчиваю. Вообще-то я свежие никому не даю, но тут случай особый - уедешь ведь потом, а хочется знать твое мнение.

- Ну, спасибо. - Александр крепко пожал ему руку. - С удовольствием прочитаю! Вообще, ты прав, это ведь действительно "особый случай", а? Глава 7

Капитан Ермолаев пребывал последнее время в расстроенных чувствах, даже с женой поругался, хотя давно положил себе за правило не допускать, чтобы служебные неприятности сказывались на делах домашних.

Строго говоря, неприятностей никаких пока не было, но Борис Васильевич шестым чувством угадывал, что они скоро начнутся - как только его прямо спросят, что же там, в конце концов, с этим Векслером.

То, что полковник до сих пор не задал этого прямого вопроса, было, конечно, выражением доверия, и капитан это ценил. Его не хотели торопить, но - ждали.

А что он мог доложить по этому Векслеру? Борис Васильевич не сомневался, что имеет дело с врагом, по с врагом либо временно бездействующим (усыпление бдительности), либо действующим, но так тонко в хитро, что это, строго говоря, нельзя даже было назвать действием. Во всяком случае, противозаконным.

Он запросил Киев и Тбилиси, но не узнал ничего такого, что могло бы пролить свет на замыслы и тактику "лингвистов" (так обобщенно капитан называл про себя Векслера и тех его двух коллег). Нечипорук, похоже, вообще не общался практически ни с кем, если не считать чисто деловых контактов, Захава же в Тбилиси общался со многими, но опять-таки - о чем это говорит?

Решив, наконец, что ум хорошо, а два лучше, Борис Васильевич решил все же посоветоваться с полковником, хотя и понимал, что к начальству лучше идти с продуманными до конца соображениями, гипотезой или версией, а не обременять его еще и новой головоломкой, как будто у него, начальника, мало своих.

Сергей Иванович, если и был разочарован нерасторопностью капитана Ермолаева, ничем этого не проявил и выслушал его внимательно и заинтересованно.

- Да, это действительно загадка, - согласился он. - То есть, с одной стороны, тут все более-менее ясно: мы имеем дело с разведчиками, можно не сомневаться. Но если так, то это уже по нашей с вами части. И может, этот ваш Векслер прибыл не для осуществления спецакции, а лишь знакомится - ездит, присматривается...

- Если бы он был один, - возразил Борис Васильевич. - Но их ведь трое, значит, это уже операция? И тут фирма, выходит, явное прикрытие. Нелогично же получается, Сергей Иванович: ну на кой черт им инженеры-лингвисты, если они действительно только ради инженерных своих дел сюда едут?

- Нелогично, - согласился полковник. - Да нет, я ведь не спорю, тут конечно же что-то не так. Но вот за что ухватиться? Здешние контакты Векслера вы проверили?

- Да ничего такого. - Капитан подумал, недоуменно пожал плечами. - Девицу себе подцепил... или она его подцепила, поди узнай, так, ничего особенного, особа непутевая, но ничего серьезного за ней тоже не числится. Студентка, филолог. Иногда заводила знакомства с ребятами из соцстран. Ну он бывал с ней пару раз на разных вечеринках...

- Что за среда? Тоже инженеры? Может, кто-то из работающих на режимных предприятиях?

- Нет, нет, сплошь гуманитары. Он там с одним писателем познакомился, ездил к нему за город...

- Кто-нибудь из известных?

- Да нет, собственно, это он себя считает писателем, ну или приятели его так называют. Парень молодой, пишет, но пока не печатается. Кончил филфак, работает сторожем - какую-то лыжную базу сторожит.

- Самая модная теперь профессия, - сказал полковник. - У нас в доме дворничиха старофранцузский знает, девчонка лет двадцати пяти. Жена вышла с внуком посидеть, а та сидит, читает "Песнь о Роланде". Жена удивилась, спросила, нравится ли, - сейчас ведь молодежь современностью интересуется, для них Великая Отечественная - уже древняя история... Так эта дворничиха ей отвечает: перевод, говорит, плохой, я это вот место сама пробовала перевести, у меня лучше получилось...

Они посмеялись, потом полковник сказал:

- Филолог, работающий сторожем, это уже кое-что... Понимаете, с этими чернорабочими интеллигентами тоже не так все просто. Есть которые просто ради жилплощади идут - ну вот как наша дворничиха. Вышла замуж, жить негде, вот и взялась за метлу. А есть ведь и другая категория, где это уже определенная позиция, причем с оттенком протеста. Я с одним таким говорил... По образованию - философ, мужик действительно головастый, а работает грузчиком в порту. Так он прямо говорит: не хочу преподавать эту философию, поэтому я пошел в грузчики, поскольку другой профессии не имею... Вот что я думаю, Борис Васильевич!

- Да?

- А что, если вам поговорить с этим писателем-сторожем? Понимаете, если это человек... ну, приближающийся по образу мыслей к такому вот философу, о котором я сейчас вспомнил, вы это сразу уловите. Эти люди обычно и не скрывают своего инакомыслия. Скорее, бравируют, особенно кто помоложе... Этому вашему - сколько?

- Да что-то под тридцать, около того.

- Познакомьтесь с ним, в самом деле. Придите прямо так, без всякой маскировки, скажите, что интересуетесь Векслером, - тут, мне кажется, в жмурки играть нечего, он ведь тоже парень взрослый, должен сам кое в чем разбираться. Спросите, не затевал ли тот провокационных разговоров, ну и просто посоветуйте быть с этим господином осторожнее. Скажите, что прямых претензий к нему по нашей линии нет, но есть основания для некоторого... недоверия... Уточнять не стоит, здесь надо учитывать такую возможность, хотя и маловероятную, что он расскажет Векслеру о вашем визите.

- Если такая возможность есть, то, может, лучше пока не рисковать? А то ведь получится, что мы свои карты раскрываем, а он играет дальше.

- Ну и что? Если Векслер действительно ведет игру, то не может же он не понимать, что мы безучастными зрителями не останемся... Наивные простачки, знаете ли, в разведке не работают. И кстати, то, что он работает так чисто, ничем себя не компрометируя, скорее всего говорит о немалом опыте.

- Да уж наверное... Ладно, попробую поговорить с этим молодым дарованием, авось что и прояснится.

Встреча с Владимиром Кротовым, однако, ничего не прояснила. Кротов встретил капитана Ермолаева спокойно; если визит сотрудника госбезопасности его и встревожил, то он, во всяком случае, ничем этого не проявил, скорее удивился: почему это вдруг к нему? Реакция была естественная, Кротов, видно, и впрямь не догадывался, чем мог привлечь внимание учреждения, столь далекого от круга его интересов. Когда же Борис Васильевич упомянул Векслера, Вадим сказал: "Ах, во-о-он что!" - но тоже естественно, уже с оттенком пробудившегося любопытства. В самых общих чертах, не вдаваясь в подробности, капитан посвятил Вадима в загадку "инженеров-лингвистов", и тот согласился, что да, действительно, выглядит это все немного странно, но сам он в поведении Векслера не замечал, пожалуй, ничего такого, что могло бы дать повод к подозрениям.

- Да я, честно говоря, не особенно-то и присматривался в этом плане, - добавил он. - Мне раз пришлось тоже вот так с одним иностранцем пообщаться, в одном доме... Ну, тот настоящий был иностранец, здесь проходил стажировку. По-русски говорил неплохо, по акцент жуткий. Так вот к нему и приглядываться нечего было, сразу видно, что за тип. Он если не про Афган, так про Польшу, если не про "Солидарность", так что-нибудь насчет "пражской весны" пройдется...

- Иногда такие-то бывают менее опасны, - заметил капитан Ермолаев. - Когда, как говорится, "весь пар уходит в гудок", беспокоиться уже нечего. Хотя, конечно, может быть и маскировочный прием - этак шиворот-навыворот, смотрите, мол, вот весь я тут.

- Да нет, тот, конечно, никакой был не разведчик, просто трепач, ну и почему бы впечатление не произвести - это же действует, мы, в общем, к полной раскованности в разговорах на такие темы как-то не приучены...

- Какая это "раскованность", - возразил капитан, - обычная безответственность - рассуждать о вещах, в которых не разбираешься. А подковырнуть они любят, это точно. Так Векслер, говорите, ни о чем подобном при вас не высказывался?

- Насколько помнится... - Кротов подумал и пожал плечами. - Нет, не припоминаю. Он, наоборот, как-то раз в том смысле высказался, что ему нравится сюда приезжать и чувствует он себя здесь хорошо. У вас тут, говорит, дышится как-то по-другому... При этом, правда, сказал: "Хотя живете вы трудно". Это, пожалуй, единственный раз, когда я от него критическое замечание услышал.

- Все бы так "критиковали". Мы же первые и говорим о своих трудностях. Кто их теперь скрывает? А вот интересно, Вадим Николаевич, насчет русской литературы за рубежом Векслер ничего не рассказал? Ну, скажем, как там наши уехавшие живут-поживают?

- Рассказывал, был у нас такой разговор. Плохо, говорит, они там поживают, что-то у них не получается... Хотя странно - вроде бы пиши что хочешь.

- Ну не совсем уж, наверное, "что хочешь".

- Да нет, я понимаю! Но ведь именно те, кто уехал, здесь жаловались на зажим; там вроде этого зажима нет, есть другого рода ограничения, согласен, но как раз то, чего у них не принимали здесь, там - по идее - должно идти со страшной силой. Значит, казалось бы, сиди и пиши, чего еще? А что-то, говорит, не выходит у них. То есть загадки тут никакой нет, он тоже так считает: писатель должен работать у себя дома. Не знаю, как там насчет живописцев, режиссеров, может, им все равно - где. Зритель, он вроде более всеядный, что ли... А писателю тяжело. Ему все-таки надо, чтобы его свои читали. Пусть хотя бы и на машинке.

- Да, Бунин вот тоже... Хотя и Нобелевскую премию получил. Так Векслер вас, значит, за кордон сманить не пытался? - вроде бы шутливым тоном сказал капитан.

- Нет, что вы! Он сам же и сказал - убогая там литературная жизнь. Хотя вроде и печататься есть где.

- Читателя там настоящего нет, вот что, наверное, главное. Ну хорошо, Вадим Николаевич, мне не хотелось бы, чтобы вы этот наш разговор поняли как выражение какого-то к вам... ну, недоверия, что ли. Тут скорее желание предостеречь, скажем так. Поскольку у нас этот иностранец вызывает некоторое сомнение, было бы просто нехорошо вас не предупредить.

- Так что, мне с ним больше не встречаться?

- Это ваше дело. Вам решать. Присмотритесь только к нему повнимательней, будьте, как говорится, начеку, а если что - не стесняйтесь посоветоваться с нами. Мало ли, вдруг что-нибудь такое заметите... настораживающее. Я не к тому, чтобы вы после каждого разговора с ним мучительно вспоминали, что он сказал по тому или другому поводу. Это никому не надо. Но вот так, в общем плане...

- Я понимаю.

- Нисколько не сомневаюсь, Вадим Николаевич. Вы человек культурный, с высшим образованием, к тому же сами пишете - намерены, так сказать, быть "инженером человеческих душ".

У писателей,

я слыхал,

особая наблюдательность, внимание к мелочам - самым, казалось бы, незначительным, потому что "незначительность" мелочей - это незначительность кажущаяся, обманчивая, как раз она-то обычно и дает больше всего "информации к размышлению". Верно?

- Ну... в общем-то конечно. Картина ведь вся из мелких деталей строится.

- Вот-вот! Я о картине и говорю, к тому, чтобы вы помогли нам в ней разобраться. А то больно уж она какая-то... расплывчатая. Мы, кстати, к господину Векслеру никаких конкретных претензий не имеем и ни в чем предосудительном обвинить его не можем, поэтому лучше, наверное, его об этом нашем разговоре не информировать, как вам кажется?

Кротов заверил, что, естественно, и не подумает откровенничать с Векслером, номер телефона записал и заверил, что непременно известит, если и в самом деле заподозрит своего заморского знакомца в чем-либо предосудительном. На том и расстались.

Возвращаясь полупустой электричкой, капитан Ермолаев вынужден был признать, что толку от встречи пока никакого не получилось. Парень, похоже, говорит правду и ничего не скрывает; если "лингвист" до сих пор вел себя так осторожно, то не исключено, что проосторожничает и до конца. Но в чем тогда смысл этих поездок - его и его дружков - и смысл нынешнего приезда в Ленинград, этого знакомства с начинающим писателем? Или и в самом деле нет тут никакого умысла, а просто приезжает человек на бывшую родину, на родину своих родителей, чтобы с людьми здешними пообщаться? Может, и родившиеся там подвержены этой самой ностальгии? И все-таки - нет, все-таки чутье подсказывало капитану Ермолаеву, что тут что-то не так. Но хоть бы ниточка какая-то была, за которую ухватиться!

Полковник, когда он ему доложил утром результаты - а точнее, их отсутствие, - воспринял это спокойно.

- Ничего, Борис Васильевич, не будем торопить события. Чутье ваше до сих пор не подводило, авось и на сей раз сработает. Тут многое от самого Кротова зависит - что он за человек. Я тоже склонен думать, что Векслер неспроста им заинтересовался... Глава 8

Вадим лишний раз убеждался, что жизнь и впрямь штука полосатая - то одна полоса идет, то другая. Хотя он никогда не испытывал нужды в "информационном допинге" для своего творчества и не понимал, в частности, писателей, разъезжающих по стране в поисках сюжетов (смешно, в самом деле, да этих сюжетов вокруг полным-полно, умей только видеть!), иногда все же собственная жизнь начинала казаться ему слишком уж монотонной, бедной впечатлениями. Особенно обидно было, что маловато вокруг интересных людей. Строго говоря, конечно, каждый человек по-своему интересен, поскольку заключает в себе целую вселенную, - это общеизвестно, но это все же теория, а на практике окружающие его личности почему-то не вызывали особенного желания исследовать сокрытые в них глубины.

А теперь, похоже, эта скучная полоса кончилась, пошла другая - чуть ли не детективная. Визит сотрудника "органов", по правде сказать, сперва даже немного его встревожил - в Маргошкиной кодле постоянно ходила по рукам разная самиздатовщина, ничего серьезного, понятно, но на неприятности можно было рано или поздно нарваться. Узнав же, что дело в Александре Векслере, Вадим успокоился и почувствовал любопытство: новый-то знакомец, оказывается, не так прост! На первых порах он ведь никакого особого интереса к себе по вызвал, и на базу пригласил его Вадим просто сдуру, по пьяному делу, на трезвую-то голову и мысли такой бы не появилось. Позже он показался интереснее - неглуп, многое повидал, может о литературе даже поговорить. Но то, что он вдобавок ко всему еще и чуть ли не Джеймс Бонд, это уж вообще, как выражается Марго, "полный отпад". С таким пообщаешься, черт возьми, и глядишь, такое из-под пера выйдет, что Юлиан Семенов посинеет от зависти.

Неужели действительно Сашка этот прикидывается наивным технарем?.. Но тогда - с какой целью? Западным образом жизни и в самом деле соблазнить не пытался, наоборот даже, рассказывает вполне объективно, ничего не приукрашивая. Скорее всего, ерунда все это, пустые подозрения.

Что из того, что какая-то фирма присылает к нам своих представителей, слишком хорошо говорящих по-русски? Ничего удивительного. В Новую Гвинею, надо думать, послали бы говорящих по-папуасски. Может, у них так принято! При тамошней-то конкуренции небось каждая фирма из кожи лезет - чем бы еще угодить клиенту, завоевать его расположение. Конкуренция плюс безработица - этим и объясняется. А что, запросто - дали объявление: требуются, мол, инженеры со знанием таких-то языков - вот их и набежало, только выбирай...

А в общем, решил Вадим, стоит ли ломать голову над такой ерундой. Даже если предположить, что товарищи с Литейного правы и у Векслера действительно есть некие враждебные нам намерения, то со случайным знакомым он своими черными замыслами делиться, естественно, не станет. Едва ли он предложит ему, Вадиму, свергать Советскую власть; ну а если начнет высказываться в очень уж враждебном духе (чего, кстати, до сих пор не было), то всегда ведь есть возможность сказать: знаешь, мол, приятель, катись ты с этими разговорами куда подальше, мы тут и сами разберемся, что у нас хорошо, а что плохо...

Но любопытство было возбуждено, и вообще Вадим каким-то шестым чувством предугадывал важную перемену в своей жизни. Было смутное и необъяснимое беспокойство, но нельзя сказать, чтобы тревожное или гнетущее, скорее, предчувствие чего-то хорошего. С Векслером это не связывалось ни в коей мере, да и смешно было бы связывать: в самом деле, что ему это случайное знакомство? Ну встретятся еще раз-другой, окончит Сашка этот свой монтаж или что там у него - и чао. Нет, тут что-то другое ожидалось. Но что? Влюбиться ему не светило - после Изабеллочки железный выработался иммунитет, да и вообще в этом плане такая вокруг пустыня Калахари - кричи, не докричишься. По идее, должны быть хорошие девчонки, но на его пути не попадалось. Попадались разные дракониды или интеллектуальные шлюхи типа Ленкиных подружек с их кошачьей блудливостью и разговорами о семантике и структуральном анализе - жуть, конец света.

Нет, с этой стороны ему ничего не грозило, но в то же время предчувствие перемены в судьбе оставалось; логично рассуждая, следовало ждать благоприятного ответа из журнала. Это, конечно, изменило бы многое. А события, как правило, тоже ведь идут косяком: то ждешь-ждешь - и ничего не случается, а то вдруг начинают сыпаться одно за другим, словно по сигналу. Хорошо бы таким сигналом оказалось его нежданное-негаданное приобщение к миру разведки!

Прикидывая различные варианты, Вадим все больше склонялся к мысли, что предчувствие (а оно становилось все более явственным) касается судьбы отнесенных в редакцию рассказов. Он с самого начала чувствовал, что на этот раз все будет хорошо. И разговаривали с ним приветливее, чем обычно, и про координаты напомнили, чтобы оставил. Наверное, если автор интереса не представляет, у него не будут спрашивать адрес! Да, любопытно все-таки, что чувствуешь, впервые увидев в типографском наборе что-то свое... Свое, кровное, те самые слова, что когда-то обдумывал, перебирал в голове, переставляя и так, и этак, записывал на разорванных пачках "Беломора", выстукивал на машинке, перепечатывал... Как бы спокойно к этому ни относиться (а Вадим относился - или думал, что относится, - вполне спокойно), все же, конечно, это событие - напечататься в первый раз. Тут главное - признание, факт признания, потому что твое мнение о собственной работе не имеет никакого объективного значения - любой графоман наверняка убежден, что пишет ничуть не хуже других, признанных. И то, что говорят о твоей работе приятели, тоже надо воспринимать с большой осторожностью, - проще ведь похвалить, чем высказать какие-то дельные критические замечания, сказал что-нибудь вроде: "Старик, не нахожу слов, ты прямо в классики прешь!" - и порядок, дружеский долг исполнен. А читал-то, может, по диагонали.

Борис Васильевич посетил его во вторник, и до конца рабочей недели Вадим успел твердо поверить, что письмо из редакции уже пришло. Поэтому воспринял как должное, когда в пятницу вечером, вернувшись домой и глянув на полочку возле своей двери, куда соседи складывали его почту, увидел большой голубой конверт с крупно напечатанным названием журнала.

Он даже не стал сразу его вскрывать, только подумал удовлетворенно: "Ну наконец-то" - и пошел Мыться с дороги, благо ванная была свободна. Помывшись и поставив на газ чайник, он уединился в своем "пенале" и, насвистывая, вскрыл голубой конверт. Внутри было короткое письмо - шесть строчек на редакционном бланке - и прикрепленная к нему канцелярской скрепкой рецензия в три страницы.

Прочитав то и другое, Вадим зачем-то включил свет и долго стоял у окна, глядя на мальчишек, пытающихся еще гонять шайбу на залитом талой водой дворовом катке. Стукнула в дверь соседка, крикнула, что выключила газ - чайник совсем уж выкипел. "Спасибо, иду", - отозвался он и только сейчас почувствовал боль от стиснувшей гортань спазмы. Он даже удивился, почему так воспринял очередной редакционный отказ. В самом деле - что тут нового, в первый раз, что ли! Не в первый и, надо полагать, не в последний. А ты что думал? Настроился, как дурак, а тут мордой об стол. Нет, дело, конечно, не в отказе, это фиг с ними, а вот рецензия... В ней-то вся соль, весь, так сказать, комизм ситуации. Два года назад Вадим читал один из отвергнутых сейчас рассказов в Клубе молодого литератора (ходил туда недолго, потом бросил); на заседании том присутствовал человек, написавший сейчас эту рецензию, и тогда рассказ ему понравился безоговорочно - в своем выступлении он отмечал и "тонкий лиризм", и хороший язык, и наблюдательность, "делающую честь молодому автору"...

- Да, вот это называется "поворот все вдруг", - пробормотал Вадим и снова вытащил рецензию из конверта, снова посмотрел на подпись - словно мог ошибиться.

Да нет, все верно. Но что он теперь несет? "...Не навязывая, естественно, автору то или иное видение мира, нельзя в то же время не выразить сожаления по поводу очевидной замкнутости Кротова на чрезвычайно узком круге тем, придающей его творчеству оттенок уже даже не столько камерности, сколько почти демонстративного эскапизма. Позиция, скажем прямо, не самая похвальная и явно свидетельствующая о непонимании молодым автором главного требования, которое жизнь предъявляет ныне нашей советской литературе, - смелее, не барахтаясь на мелкотемье, вторгаться в действительность, перепахивать глубинные ее пласты..."

- Ну сукин сын, - пробормотал Вадим с изумлением, мало-помалу возвращаясь к способности воспринять случившееся в менее драматическом ключе. - Ну деятель...

Он принес из кухни уже полуостывший чайник, без аппетита поужинал. За едой, по обыкновению, читал, прислонив том блоковских дневников к монументальному каркасу "Ундервуда", но сейчас прочитанное как-то не воспринималось - если бы книгу вдруг подменили другой, он бы этого и не заметил. Хотя, конечно, огорчаться было глупо. Или, скажем, так огорчаться. Это он понимал; но понимал и то, что радоваться тоже нечему. Дурная слава, как известно, бежит - теперь, когда ему уже пришита "позиция", в любой редакции его будут читать с заведомым предубеждением. Можно, конечно, и вообще на них плюнуть; но до каких же пор можно работать для себя, в стол, не имея надежды на выход к читателю? Не деньги же ему, в самом деле, нужны, не гонорары, черт с ними, с гонорарами; но ведь пишешь не для себя, а для людей, для того, чтобы тебя читали; без этого какой вообще смысл в творчестве? Это все равно как если бы рабочий точил и точил детали, заведомо никому не нужные, детали, которым никогда не сложиться в действующий механизм, не прийти в движение, не произвести никакой полезной работы...

Это, конечно, аналогия довольно условная. Рабочий, создавая машину, все-таки знает, что эта машина будет работать. Хуже или лучше других, но будет. В литературе не так все просто, бывает ведь, что произведение в конечном счете "не срабатывает", не находит отклика, забывается тут же после прочтения. Но вынести приговор может только тот, для кого это произведение предназначалось, то есть сам читатель. Только он - и никто больше.

А тут получается, что судьбу произведения решает чиновник, решает, так сказать, еще при рождении, произвольно определяя, дозволено ли ему вылупиться из рукописи, обрести жизнь на печатной странице, И добро бы еще был какой-то ценитель высшего класса, обладающий безупречным вкусом и надежно застрахованный от ошибок! Мать честная - годами не печатали Платонова, Булгакова, как только не поносили Ахматову, Пастернака... Ну ладно, этих посмертно "простили", издают теперь, гонят тираж за тиражом - пускай хоть в могиле порадуются. Но изжита ли практика перестраховки, когда пуганый дурак, облеченный должностью, имеет право решать, что можно, а что нельзя пропустить к читателю, что советским людям читать разрешено, а чего не дозволено, - с этим разве покончено? Ладно, в конце концов, не в его, кротовских, рассказиках дело, он на свой счет не заблуждается; строго говоря, будут они напечатаны или не будут - от этого ничего не изменится, он и в самом деле никогда не претендовал на то, чтобы писать серьезные, проблемные вещи, ставить вопросы большой общественной значимости. Но представим себе, что вот сейчас у кого-то - пусть даже из маститых - лежит на столе рукопись, способная действительно потрясти читателя, сразу изменить всю картину сегодняшней нашей литературы; много ли у такой рукописи шансов стать книгой? Черта с два. Чем вещь острее, проблемнее, тем труднее приходится ей в редакции, - это уже закон, общее правило, все об этом знают - и принимают как должное. Естественно: мол, редакторов тоже можно понять, не от них зависит, и тому подобное. Да до каких же пор?

Вадим утешительно подумал, что на наш век, во всяком случае, хватит; тут в дверь стукнули, и голос соседки крикнул, что его к телефону.

- Привет, Вадик, - послышался в трубке голос Векслера. - Хорошо, что ты уже дома, я не был уверен - позвонил наугад. Слушай, на будущей неделе мне, наверное, придется отчаливать. Как насчет того, чтобы провести вечер вместе?

- Сегодня?

- Ну или завтра, как тебе удобнее. Насчет воскресенья я пока не уверен. А сегодня у тебя творческое настроение?

- Да уж, творческое - дальше некуда... Нет, так сижу.

- Ну так подваливай! Давай прямо в гостиницу, а то ведь у вас на нейтральной почве и пообщаться негде - насчет увеличения сети кафе в газетах лет двадцать уже, помнится, пишут, да что-то пока результаты мало заметны. Неподъемная, видать, задача для народного хозяйства. Ну так как?

- Да я не знаю... Туда-то, наверное, и не пустят - в интуристовские гостиницы вход, я слыхал, по каким-то карточкам...

- Да, - Векслер хохотнул, - портье у вас тут бдительные, это точно! Но тебя пропустят. Ты только скажи, к которому часу, и я буду ждать у входа.

- Не надо, - отказался Вадим, ощутив вдруг всю унизительную нелепость ситуации: чтобы его, ленинградца, какой-то иностранец проводил в ленинградскую гостиницу. - Зачем непременно под крышу куда-то лезть? Погода сегодня нормальная, походим лучше по улицам. Я, например, люблю такие вот весенние вечера, что-то в них такое...

- А что, это идея, - согласился Векслер. - Просто я думал поужинать вместе тут в ресторане, но если ты предпочитаешь прогуляться, давай погуляем.

Договорились встретиться на Стрелке, у южной ростральной. Векслер оказался точен - уже ждал, когда подошел Вадим.

- Это ты и в самом деле хорошо придумал, - сказал он, когда они перешли на Университетскую набережную и постояли у парапета, глядя на неповторимую панораму левого берега. - Вечер действительно замечательный, такие весной бывают в Стокгольме - небо чистое, чуть зеленоватое и светится как-то по-особому, словно уже к белым ночам примеривается...