Чтение 3–й страницы книги ~Младший конунг~

— Я и сам понимаю.

В Хафсфьорде они не задержались. То, что Эйрика Кровавую Секиру занесло так далеко на восток, успокоило не только Хакона, но и его людей. Хильдрид плохо знала младшего сына покойного Харальда, но она помнила собственного сына в те годы, когда ему было всего пятнадцать. К сыну, потерявшему отца, она присматривалась с откровенным напряжением. Он казался ей совсем ребенком — а Орм твердо взялся за дело, за год из подростка превратился в мужчину. Он уверенно распоряжался отрядом, «доставшимся ему в наследство» от отца, самостоятельно решил, что поступать на службу к конунгу не стоит (и оказался прав). И лишь в самой глубине его души пряталось невнятное, неосознаваемое чувство — страх — с которым приходилось бороться.

Страх перед ответственностью стал первым врагом Орма, над которым он одержал верх.

И теперь признаки той же борьбы Хильдрид видела в глазах Хакона. Хакон сражался и, похоже, должен был победить. Но пока его тревожили знакомые сомнения, неуверенность, а Гуннарсдоттер не решалась помочь ни словом, ни знаком. Она понимала, что этот бой из тех, которые ведутся без помощников и советчиков.

Поселяне по скалистым берегам Нордвегр провожали шесть незнакомых кораблей недоверчивыми, настороженными взглядами. Хакон, который совсем не помнил свою суровую северную родину, с любопытством разглядывал берега и селения, где они останавливались. Города, куда они заходили, чтоб пополнить запасы продовольствия, не производили на младшего сына покойного конунга особенного впечатления. На юге он видал города и побольше. Но совершенно особенным взглядом он смотрел на подернутые мхом скалы, склоны гор, чьи вершины вязли в облаках (и не потому, что были так высоки, а потому, что небо наклонялось к ним низко-низко), мрачноватую красоту лесов, длинные дома под соломенными и дранковыми крышами и, конечно, разбивающиеся о берега волны.

— Вот подожди, увидишь Нордвегр весной! — крикнул ему Хрольв, один из воинов его отряда, который был возбужден видом знакомых гор и моря, бушующего у его подножия, словно жених перед брачным покоем. Он двадцать лет не был на родине, и сейчас в русой гущине его всклокоченных усов, бороды и волос лихорадочно горели глаза, похожие на осколки пасмурного неба, готового вот-вот разразиться дождем.

Хакон взглянул на него лишь мельком. Он подумал о том, что, наверное, и сам сейчас выглядит не лучше, что надо бы взять себя в руки. Сдержанность приличествует мужчине. Никто не должен видеть, что он — всего лишь мальчишка, любопытствующий и очарованный своей родиной, которую он не помнил.

Драккар вошел в устье трандхеймского фьорда. Заночевали в селении под непритязательным названием Дале — «долина». Хакон был молчалив и замкнут, почти ни с кем не разговаривал, если ему задавали вопросы — обходился жестами или кивками. В этом настроении, снизошедшем на него, сквозь маску юности вдруг проглянул Харальд Прекрасноволосый. Хильдрид заметила это и почти испугалась. Она никогда не видела конунга без бороды, но в один миг уверилась, что в свои пятнадцать именно так он и выглядел. Родство с великим правителем вдруг проглянуло в этом юноше так беспощадно, как бывает только с последышами, поздними детьми, или с незаконнорожденными отпрысками. На какое-то мгновение дочери Гуннара даже подумалось, что Тора с Морстра подарила Харальду Прекрасноволосому новую жизнь.

К Хладиру подошли лишь на следующий день к вечеру. Жадно разглядывая берега и поместье, женщина решила, что за шесть лет изменилось здесь немногое. Сдержанно заулыбавшись, она вспомнила, как вдоль этих же берегов вела в конунгово поместье «Змей», драккар Регнвальда, и как ее мучила тошнота. Что поделать, тогда у нее под сердцем уже рос Орм. Зато дурнота помешала ей разволноваться, и, кажется, тогда она держалась достойно. Не меньше выдержки тогда понадобилось и Регнвальду. Впрочем, он мужчина, ему положено держать себя в руках.

Вот и поместье. Вознесенное на небольшую высоту каменистого холма, оно было, как и все прочие поместья Нордвегр, окружено пашнями, где работали люди. Со двора, как это водится, доносилось мычание и ржание скота. Какая разница, хоть это конунгово поместье, хоть не конунгово — неважно. Конунги, как известно, не меньше прочих мужчин любят поесть. Единственное, чем Хладир отличался от тысяч и тысяч других имений Скандинавии — здесь был не один длинный дом, и даже не два, а три. Да еще пара десятков небольших двухэтажных кладовых — лофтов.

Самой представительной была, конечно, главная зала, она же трапезная, она же спальня для холостых хирдманов (они спали там же, где пили) — зала во всю длину и ширину большого дома в поместье Хладир. На плотно утоптанном земляном полу стояли удобные лавки да два широких стола вдоль северной и южной стен дома, а между ними — длинный очаг, устроенный прямо в полу. Дважды в день там собирались все мужчины, которые жили в поместье, и женщины подавали на стол мясо, рыбу и каши.

Была в поместье малстофа, где конунг советовался со своими людьми, и восемь лет назад объявил своим наследником любимого сына, и, конечно, скемма, где сидели за пряжей женщины поместья. Хильдрид знала Хладир и его окрестности, как свои пять пальцев — она выросла здесь и прожила большую часть жизни. Здесь же прожил жизнь ее отец, и поблизости от поместья был похоронен.

Как и прежде, вокруг поместья, на скалах, стояли дозорные, наблюдали за морем; когда шесть кораблей Хакона медленно выбрались из-за мыса и направились к берегу, их уже ждали воины. Здесь привыкли к неожиданным посещениям, пусть даже и на шести боевых кораблях. Мало ли кто мог прибыть в Хладир со своим делом. Ярл, привезший дань или дары? Хевдинг, желающий выразить покорность или помириться? Херсир, готовый поступить на службу? Или просто богатый торговец с ценным товаром, который безопаснее везти на драккарах под присмотром отлично вооруженных воинов?

Хакон дождался, когда нос его корабля ткнулся в песок, и прыгнул за борт, в воду. Подставил плечо кораблю, который надо было вытащить на берег. Воспитанник Адальстейна собирался ночевать в Хладире и давал это понять хозяевам. Те лишь молча смотрели с пригорка и ждали.

Желая почувствовать себя увереннее, младший сын Прекрасноволосого оглянулся, выискивая тех, кого уже привык называть своими ярлами — шестерых предводителей отрядов. Первой ему на глаза попалась Хильдрид, что неудивительно — она, как всегда, не спрыгивала с планшира в воду, и викинги вместе с кораблем выносили ее на гальку. Хакон махнул ей рукой, зовя идти за ним, а уж остальные «ярлы» потянулись следом.

В широко распахнутых воротах конунгова поместья ждали воины, а среди них — Сигурд Хаконсон, хладирский ярл. Его легко было узнать по крашеному плащу, дорогим украшениям, властной манере держаться и, конечно, по широченным плечам воина и гребца. Его отец, один из самых верных сподвижников Харальда Прекрасноволосого, славился своей силой и телесной мощью. Говорили, что в узкие двери лофтов ему приходилось протискиваться боком из-за слишком широких плеч. Что ж, сын не уступал отцу. После отца Сигурд унаследовал не только телесную силу, но и титул ярла, и теперь, как батюшка до него, управлял конунговым владением в Трандхейме, распоряжался отрядами, которые жили здесь, охраняя побережье.

Несколько мгновений Хакон молча смотрел в глаза Сигурду. Он его, конечно, не помнил, но догадался, кто перед ним. В Трандхейме ярл был, пожалуй, самым влиятельным человеком после конунга. А если учитывать, что Эйрик мало где пользовался настоящим уважением, то, пожалуй, даже он уступал Хаконсону. Инстинктивно Воспитанник Адальстейна понял, что если он сможет убедить трандхеймского ярла в своих правах — полдела будет сделано.

— Кто ты, чужак? — гулко спросил Сигурд. Его размашистые усы едва шевельнулись над губами, выговаривающими эти слова. На Хакона он смотрел выжидательно, а по его спутникам лишь скользнул взглядом. Хильдрид удержалась от того, чтоб не улыбнуться. Уж ее-то Сигурд никак не мог забыть.

— Я не чужак, — ответил Хакон. — В Англии меня именовали Воспитанником Адальстейна. Меня зовут Хаконом, и говорили, будто конунг Харальд Харфагер — мой отец.

— Кто говорил? — помолчав, спросил хладирский ярл. Каменное лицо, но глаза-то не обманут. Глаза вспыхнули, как два раздутых уголька. Сигурд впился в собеседника взглядом. Дочь Гуннара могла побиться об заклад, что он уже все понял, и доказательства ему не нужны.

— Люди, достойные уважения, — спокойно ответил сын покойного конунга. — Например, Хаук Длинные Чулки. Или Аудун Плохой Скальд.

— Действительно, люди, достойные уважения, — ярл Трандхейма выпятил губу и задумчиво подул на нее. — Зачем же ты явился сюда, Хакон Харальдсон?

— Где же еще место конунгову сыну, как не на родине? Кроме того, люди говорили, будто мой отец похоронен где-то здесь.

— Неверно тебе сказали люди. Обманули или не знали. Прекрасноволосый умер в Рогаланде, далеко отсюда. А погребен он в Хаугаре, — Сигурд оглядывал юношу откровенно оценивающим взглядом. — Ну, не стой в воротах. Заходи. Негоже мне, доброму другу Харальда, не принять в Хладире его сына.

Первым в поместье вступил Хакон, вслед за ним — шестеро его сподвижников. Хильдрид шла последней. Именно она кивнула одному из старых знакомцев на воинов, оставшихся при кораблях, мол, их-то тоже надо бы приветить.

Сигурд был умным человеком. Очень умным. Он знал Эйрика с детства, и, конечно, очень точно мог определить, чего тот стоит. За внешней невозмутимостью, за ровным, неизменным обхождением и малоподвижным задубелым лицом таилось редкостное умение раздумывать над событиями и делать выводы. Потому трандхеймский ярл до какой-то степени мог считаться провидцем. Все «художества» Эйрика он наблюдал с предельно близкой дистанции, и, как никто, понимал, что правление этого головореза и властолюбца ничего хорошего не предвещает. В сыне первого конунга Нордвегр было столько гонора, что хватило бы на десяток правителей, жестокость и стремление к утверждению своей абсолютной власти тоже перехлестывали через край. Не было лишь чувства меры. И еще отсутствовала какая-то мелочь, некое неуловимое качество, которое способно превратить заурядного храбреца в настоящего вождя.

Говоря проще, Кровавая Секира не годился для роли конунга. Должно быть, любовь ослепила Харальда Прекрасноволосого, раз он не почувствовал в сыне этих важных недостатков. И не понял, что Эйрику не хватает самой малости — ума — чтоб сделать свои недостатки как можно более незаметными.

Сигурд в отличие от Харальда все прекрасно понимал.

В трапезной зале с длинным очагом собирались воины. Ранний ужин ждал всех без исключения — женщины готовили только дважды в день, но уж зато с избытком. С краю длинного очага была уложена плоская каменная плита, достаточно большая, чтоб на ней уместилось с десяток горшков похлебки, или столько мяса, сколько можно получить с одной оленьей туши. Здесь, на камне, обложенное горячими углями, оно неторопливо доспевало и получалось мягким и нежным. Потом служанки раскладывали ломти по лепешкам или даже блюдам, угощали голодных мужчин.

Перед ужином хладирский ярл усадил юного гостя на почетное место — за северным столом, по правую руку от себя. Пока рабыни подавали на стол, они о чем-то говорили — негромко, но совершенно серьезно, будто не лежала между ними пропасть в добрых три десятка лет. Сигурд был старше Эйрика, и на младшего сына Харальда Прекрасноволосого вполне мог бы смотреть сверху вниз, как на юнца.

Но не смотрел. Было видно, что Хакон ему понравился.

О чем было решено, никто из викингов не узнал, но по выражению лиц хладирского ярла и младшего сына Прекрасноволосого стало ясно — оба смогли добиться от собеседника того, чего желали. Для воинов Воспитанника Адальстейна тут же нашлось место для ночлега, викинги Сигурда, не торопясь, знакомились с ними. Они предвидели, что, должно быть, скоро придется вместе давать отпор Эйрику Кровавой Секире.

Еще сутки у Хильдрид не было почти ни одной свободной минутки. Она единственная из ярлов Хакона знала Хладир и окрестности, представляла себе, где можно встать лагерем — на всех воинов Воспитанника Адальстейна места в домах поместья не хватило. Лагерь удобнее всего было разбить там, где можно подчинить корабли, разложить на просушку такелаж. Викинги, которых не допустили в трапезную Хладира, вдруг показавшуюся совсем маленькой, выбрали на берегу место для костров, вытащили котлы и принялись сами готовить себе еду. Хильдрид пришлось поужинать на скорую руку и поспешить к ним. Пока припасов хватало, но долго ли огромный отряд может жить на остатках хлеба и мяса, взятых еще в Британии? Женщина добилась того, что хладирские бонды пригнали на берег нескольких овец и теленка. Мужчины с гиканьем расхватали оружие, забили животных и принялись свежевать.

— Наша предводительница — отличная хозяйка! — с улыбкой крикнул один из воинов. Остальные ответили ему гулом согласия. — Накормит до отвала.

— Ну, нет, — ответила женщина. — Готовьте сами. Я раздобыла вам мяса, надеюсь, трудолюбивых и красивых женщин я вам искать не должна?

Ее слова были восприняты, как хорошая шутка. Викинги занялись готовкой, и Гуннарсдоттер смогла незаметно уйти.

Сгущалась темнота. Ветер гнал с севера облака, беспокоил кроны деревьев, но у самого берега, под защитой скал и огромных валунов было тихо. Прибой шипел у самых ее ног, песок поскрипывал под ступнями, обутыми лишь в легкие кожаные башмачки, и на душе было так же тихо и спокойно, как вокруг. Время осенних бурь еще не наступило, и природа замерла, будто в ожидании. Хильдрид отлично видела в темноте, старательно обходила камни и промоины и сама толком не знала, зачем пошла сюда. Ее томили и тоска, и радость. Ей казалось, что она возвращается в прошлое, а что может быть дороже для женщины, особенно если ей уже за сорок?

А потом дочь Гуннара вспомнила ночь своей свадьбы. Правда, она стала супругой Регнвальда весной, но погода стояла почти такая же, так же пах северный ветер, так же шуршал мелкими камушками прибой. В мире ничего не изменилось, только больше нет на свете Регнвальда, и ей уже не восемнадцать. Зато есть Орм и Алов, они молоды, и для них, конечно же, рано или поздно настанет такая же ласковая ночь. Ночь, которую потом будет приятно вспомнить. И все повторится снова.

— Я привезла тебе детей, Реен, — громко сказала Хильдрид.

Она стояла перед курганом. Курган был небольшой, не сравнить с теми громадами, похожими на шлемы провалившихся под землю великанов, в которых покоятся великие конунги древности. Женщина вдруг вспомнила — муж просил, чтоб его погребли в лодке, но конунг решил, что будет курган. Регнвальд хотел, чтоб его тело предали огню в Ферверке или в Агданесе, где он родился. Но конунг решил, что раз Бедварсон был его человеком, то ему надлежит покоиться близ Хладира. С конунгами не спорят.

У подножия кургана установили памятный камень с несколькими рунами. Резчик рун был очень удивлен, что жена погибшего викинга не пожелала придумать какую-нибудь длинную и красивую надгробную надпись, где была бы изложена вся история жизни покойного, или хотя бы упомянуты любящие домочадцы. Но спорить не стал и, как его просили, вырезал в камне всего три слова: «мужество, мудрость, хамингия[15]».

— Я привезла тебе детей, — повторила она и присела на край оградки. Это была старая оградка, возведенная, должно быть, еще предками нынешних жителей Хладира, из камней, убранных с поля. Из уважения к их труду оградку не стали рушить, хотя земля, которую она отмечала своим неровным прямоугольником, давно уже не давала урожай, и здесь не сеяли.

— Реен, — позвала Хильдрид. — Ты слышишь?

Молчание в ответ. Ветер становился все холоднее и сильнее. Должно быть, на следующий день следует ждать бурю. «Как хорошо, что мы не в море», — невольно подумала женщина. Почти тридцать лет, проведенные на кормовой скамье, заставляли ее любые явления мира оценивать только с точки зрения путешествия на корабле. Женщина оглядела небо, которое, хоть и темное, казалось намного ярче, чем зелень ближайшего леса или густые тени, окружающие массивные валуны. Из-за горизонта выглянула зеленоватая луна.

Курган, к которому так влекло ее сердце, был просто холмом, заросшим пожухлой осенней травой. Нечего здесь было искать, некого ждать, не с кем говорить. Дочь Гуннара почувствовала, что мерзнет, и вскочила, плотнее закуталась в плащ. В голову потоком хлынули посторонние мысли, никак не связанные с покойным мужем. Отворачиваясь от памятного камня, покрытого рунами, Хильдрид уже думала и о своих людях, и о корабле, и о Хаконе, которому может понадобиться ее совет.

Глава 3

В Трандхейме был собран многолюдный тинг. Потребовалось не меньше двух недель, чтоб созвать всех жителей фюлька, но когда руническая стрела была возвращена лагману, оказалось, что к судебному холму собрались не только уроженцы трандхеймского фьорда, но также уважаемые бонды из Трендалега, Мера, Согна, Хейдмерка и многих других областей, расположенных еще дальше от поместья покойного Харальда. Слухи разбегались по стране с быстротой мысли. У всех на слуху было имя Хакона, Воспитанника Адальстейна, который будто бы явился из Англии с целой армией преданных ему викингов, и желает что-то сказать своим соотечественникам.

На тинг собирались быстро. Хлеб был уже убран и спрятан от непогоды под крышей. Те дела, которые нельзя отложить, были переделаны, а остальные терпеливо ждали своей очереди. Возможность взглянуть на младшего сына великого конунга и послушать его речи была куда завлекательней молотьбы. Остававшиеся дома, на хозяйстве, наказывали уходившим непременно поближе посмотреть на «юношу с юга», послушать, что скажут он и хладирский ярл, и не упустить своей выгоды. Хозяйки открывали сундуки, развязывали кошели, в которых хранилось серебро — на тинге без торга не обойдется, а это будет последний в уходящем году торг.

Словом, не прошло и двух недель, как под стенами Хладира и Тронхейма — ближайшего к поместью города — было разбито разом несколько десятков лагерей, больших и маленьких. Выходцы из Мера подсаживались к кострам знакомцев, трендалегские бонды тоже держались вместе, и остальные не отставали. В эти дни Сигурд советовал Хакону не слишком часто показываться людям на глаза, и тот, поразмыслив, решил, что это мудро. Соотечественники показались младшему сыну Прекрасноволосого конунга очень замкнутыми и суровыми людьми — таких нелегко прошибить одним только именем своего отца. Нужно большее.

На тинг он и его ярлы собирались тщательно. Не следовало щеголять излишним богатством — но и бедными показаться нельзя. Бедный вождь — плохой вождь, который не способен ни завоевать, ни выторговать достаточно золота для своих людей. Викинги, которым предстояло окружить юного Хакона вооруженной свитой, смеялись и шутили, собираясь на холм совета, но на самом деле из них всех не трепетала одна только Хильдрид. Женщина была спокойна, словно ничто из происходящего ее не касалось. Она вдруг стала холодна, как прибрежный валун.

Из недр своей души дочь Гуннара смотрела на готовящихся к тингу воинов, на Хакона, внешне совершенно спокойного, но при этом бледного до синевы, и думала, что некогда ей самой пришлось тяжелее. И во время путешествия в Англию несколько лет назад она не чувствовала за своей спиной такой могучей поддержки, как влиятельный хладирский ярл. Сигурд служил еще Харальду, с ним он прошел множество сражений, а потом приобрел репутацию строгого законника и хорошего хозяина. С чего бы трандхеймцам, а заодно и прочим, не послушать его? Кроме того, Эйрик со своими художествами и в самом деле давно надоел свободолюбивым северянам.

Так с чего Хакону волноваться?

Женщине хотелось передать ему частичку своей уверенности, но вместо этого она просто встала за его плечом и молчала. Гутхорм, уроженец Области датского права, притом считающий себя коренным нордвегрцем и первым ярлом будущего конунга Хакона, попытался оттеснить ее, но Воспитанник Адальстейна лишь взглянул в его сторону, и не успевшая начаться ссора угасла сама собой.

Они взошли на холм все вместе, Хакон впереди, а за ним — двенадцать викингов в доспехах, шлемах, со щитами, но без копий, и мечи у всех были в ножнах. Впрочем, в военной силе сейчас не было необходимости, схватки нет и быть не может. Но матовый металл, бледный в пасмурном свете осеннего дня, на поясах и на плечах крепких и опытных воинов — это зримый символ той военной силы, которая стоит за «юношей с юга», делая его слова еще более весомыми, а достоинство вождя — еще более убедительным.

С холма совета желающие могли рассмотреть замершие на берегу драккары, на которых Воспитанник Адальстейна прибыл на север. Младший сын Харальда молча стоял рядом с лагманом, который присутствовал здесь же, хоть мог бы и не оттаптывать ноги, поскольку тинг созывался не для суда. Законник присутствовал здесь лишь для того, чтоб удостоверить — все совершается по уложению, так, как завещали предки. Ярл Сигурд, расхаживая то туда, то сюда, время от времени поглядывал на лагмана, словно ждал его одобрения и подтверждения. Лагман — благообразный старик с длинными сизыми волосами, выбивающимися из-под круглой войлочной шапки, стоял настолько неподвижно, что складки длинного одеяния, расшитого красной шерстью, шевелились только от ветра.

Речь Сигурда была именно такой, какой от него и ждали. Ярл толково изложил обстоятельства дела, о котором почти все уже были наслышаны и так (те, кто не знал, зачем же все-таки созван тинг, услышали все необходимое от более осведомленных), а потом рассказал о том, кто такой Хакон.

— Юноша он достойный, — закончил хладирский ярл. — Хорошего рода, что ни один из присутствующих не может отрицать. Кто его отец, о том уже было сказано. Благородную матушку его также знают многие — это Тора Агмундоттер с Морстра, младшая жена конунга, — здесь он немного покривил душой, но никто, в том числе и лагман, не стали его поправлять. — Он куда больше похож на своего отца, чем Эйрик, не признающий никаких законов. Хакон будет лучшим конунгом, чем Кровавая Секира. Что хорошего вы видели от Эйрика? Да ничего. Он — плохой конунг. А если конунг плох, то его следует изгнать, дабы он не навлек на северные земли неудачу.

Тинг загудел. Не могло быть ничего более страшного для скандинавов, чем обещание неудачи. Ведь хамингия — это не только везение в бою. Это хороший урожай, хороший приплод скота, хороший улов рыбы... Что станут делать бонды без хамингии? Только умирать с голоду.

Разве хороший хозяин допустит подобное? В прежние годы конунгов, навлекших неудачу на свой народ, приносили в жертву богам. И никого не интересовала настоящая причина недорода или иных напастей. Конунг, как вождь народа, за все ответственен.

Старики все еще вздыхали о прошедших годах. Попробовал бы кто-нибудь принести в жертву Харальда Прекрасноволосого.

С тех пор, как границы мира раздвинулись, явив всю его бесконечность и многообразие, уклад стал меняться стремительно. Хватило трех-четырех поколений, чтоб обычай отошел в область неясных преданий. И теперь сомнения в том, хорош ли конунг, переходили на совсем иной уровень. Раз не нравится один из сыновей покойного конунга, ничто не мешает посадить на трон другого. Больше всего бондам польстило то, что у них, как это положено, спрашивают мнения. Харальд не спрашивал, согласны ли принять Эйрика в качестве конунга те, кем он должен был править.

А потом Сигурд показал на Хакона, мол, смотрите и слушайте, и юноша заговорил.

Он говорил коротко и неторопливо, тщательно подбирая слова. Поведя взглядом по толпе, Хильдрид заметила свою дочь. Пользуясь викингами Хакона, как щитом, невысокая Алов умудрилась пробраться вперед, встала у самого подножия холма, будто так и нужно, и теперь, скрестив руки на груди, внимательно слушала каждое слово. Она не замечала пристального взора матери, но иногда вспоминала о приличиях и делала невозмутимое лицо. А иногда не вспоминала, и тогда в ее широко распахнутых глазах, как в прозрачной воде ручейка, можно было прочесть все, что таилось на дне — все мысли, все чувства и все восхищение этой юной девушки перед Воспитанником Адальстейна...

Кстати, он моложе ее на год, подумала Хильдрид. Пусть ее дочь выглядит сущим ребенком, а в Хаконе уже проснулся мужчина, не важно. Сделав над собой усилие, женщина выкинула из головы лишние мысли. Роль заботливой матери сейчас неуместна.

Хакон говорил о своем отце, как хороший сын должен говорить о родителе — с уважением, почтением и любовью — хотя, здраво рассуждая, какая тут может быть любовь, юноша не знал Харальда и вряд ли помнил, как тот выглядел. Он говорил о Харфагере, как о великом человеке, хорошем вожде, мудром конунге, и все слушали Воспитанника Адальстейна в молчании. Не в том мрачном молчании, которое означает осуждение и отсутствие внутреннего согласия между выходцами из разных областей, а в молчании заинтересованном. В молчании одобрительном.

От рассуждений об отце сын быстро перешел к сути дела. Он предложил бондам передать ему сан конунга всего Нордвегр на основании того, что Эйрик — наследник Прекрасноволосого — плохой правитель, и его надо заменить. Просил он и о том, чтоб бонды оказали ему поддержку и помогли удержать новый сан и отстоять кресло конунга от посягательств Кровавой Секиры.

— Когда я стану конунгом, — тут же заявил он, — намерен твердо придерживаться старых традиций.

— Это каких же? — крикнул кто-то из толпы. — Намерен ли ты поддерживать старую веру? Говорят, ты в Англии стал верным последователем Белого Бога и носишь крест.

«Держись, мальчик», — подумала Хильдрид. Ей и самой стало интересно, что победит в юноше — христианское благочестие, требующее, чтоб он с места в карьер бросился защищать свою веру во всеуслышание, или здравый смысл. Сделав шаг вбок, чтоб видеть лицо Хакона, она заметила, что мускулы его лица, полускрытого прядями волос, которые ветер сдул ему на лицо, лишь слегка дрогнули. Молодой воин сделал вид, что не услышал.

— Древние традиции говорят, что земля, принадлежащая роду, должна и впредь принадлежать ему, что бы ни случилось, если, конечно, семья способна обработать свой надел. Каждый, кто обрабатывает землю, имеет право владеть ею, — Хакон поднял руку. — Я клянусь, что раз старый закон говорит об этом, то я сделаю все, чтоб именно так и было. Каждая семья будет владеть своей отчиной, а ежели таковая была у нее отнята людьми моего брата, то будет возвращена!

Глаза бондов вспыхнули, и, как только Хакон закончил, огромная толпа разразилась приветственными криками.

Для любого земледельца, в каких бы краях он ни жил, нет ничего более священного, чем своя земля, которую поливали потом его предки, с которой собирал урожай его дед, на которой он вырос и учился обращаться с плугом. Конечно, боги тоже важны, но ни Тор, ни Один, сколько их ни заклинай, не придут из Асгарда кормить семью бонда.

От криков и приветственных взмахов рук даже ветер, казалось, усилился, он набросился на Хакона, откинул с его лица волосы, взъерошил пряди. В один миг Воспитанник Адальстейна стал очень похож на отца, когда тот был еще юношей, только-только дал клятву не стричь и не чесать волос, пока Нордвегр не окажется у него в кулаке. Вряд ли кто-то помнил Харальда юнцом, но от его сына исходили такие волны властности, что все присутствующие тут же вспомнили о Прекрасноволосом. От изумления бонды примолкли, замер даже Сигурд, и старик-лагман. Законник, в отличие от многих и многих, помнил Харальда совсем молодым.

— В тебе возродился дух отца. В твоем лице Харальд помолодел, — сказал он Хакону. — Будь его достоин.

Слова лагмана, казалось, решили все колебания, если таковые еще оставались. Теперь уже каждый бонд, не слушая соседа, кричал, что Хакон Харальдсон должен быть конунгом, и еще для убедительности махал пудовым кулаком — кулаки у земледельцев тяжелые. Кто-то в толпе уже затеял драку, потому что ненароком чья-то рука встретилась с чужим носом, но на неподобающее развлечение никто не обращал внимания. У Нордвегр появился новый правитель, а это всегда повод выпить и повеселиться.

Хакон молча смотрел вниз, с холма, на беснующуюся толпу. Лицо у него было совсем взрослое, строгое, и не скажешь, что юноше всего пятнадцать лет. Впервые в жизни он встретил лицом к лицу настоящий триумф — вот, он своей рукой натянул крепкие вожжи, и толпа, как укрощенный жеребец, покорилась ему. Кликни он сейчас — и все присутствующие с радостью бросятся за ним куда угодно, хоть на Эйрика Кровавую Секиру, хоть на Харальда Синезубого, конунга Дании, хоть на Свитьот, где и вовсе пока нет конунга.

Воспитанник Адальстейна махнул рукой и пошел в толпу, сопровождаемый своими ярлами. Теперь уже ярлами, потому что и сам он спускался к подножию холма конунгом. Сигурд, который не ожидал никакого другого финала, незаметно давал знаки своим людям, чтоб катили бочонки с пивом и элем, чтоб несли приготовленное мясо, которое можно поджарить тут же, на угольях. Он знал, что, подвыпив, викинги и бонды любят давать пылкие клятвы — кто сколько врагов собирается зарубить, кто кого вызовет на поединок, кто сколько лет обязуется служить юному конунгу — и понимал, что, протрезвев, поневоле будут вынуждены держать данное слово. Тем более что клятва произнесена публично. А значит, распалившихся людей надо скорее напоить.

Можно было вынести из Хладира и других окрестных поместий столы, но зачем? Северянам не привыкать к пирам прямо под открытым небом. На пожухлой, огрубелой траве вокруг судебного холма разложили костры, и вокруг них сели люди. Из ворот поместий (Сигурд потом обещал за все заплатить) покатили бочки с пивом. В отдалении самые нетерпеливые викинги резали телят, свиней, домашних оленей, даже коней — в чем-то пир был ритуальным. Люди чествовали нового конунга, а, кроме того, готовились грядущей битве. Перед боем всегда лучше умаслить богов обильными возлияниями, побеседовать с ними. Женщины тащили пирующим огромные стопки ячменных лепешек — чтобы было куда класть ломти мяса. Первую лепешку с поклоном подали Хакону. Юного конунга усадили у подножия холма, а рядом сели его ярлы и Сигурд, хладирский управитель. Он прятал довольную улыбку в бороде — все получилось, как он и задумывал. Юноше он протянул огромный, окованный серебром рог, и когда пальцы Воспитанника Адальстейна сомкнулись на нем, самолично налил туда свежего пива.

— Из этого рога пил когда-то твой отец, чествуя богов, — сказал Сигурд, и легкая улыбка Хакона в один миг стала напряженной. — Он сам оковал турий рог «лунным металлом», сам вырезал изображения. Если бы Харальд не был великим конунгом, его бы знали, как великого мастера-коваля. Пей.

Несколько мгновений юный конунг смотрел на рог. На оковке были выпукло изображены фигурки богов — Одина с вороном, Тора с молотом, Тиу с рунической стрелой, Фригг с рунными камушками, Фрейра с органом плодородия размером чуть ли не с него самого, Фрейи с широким ожерельем на шее и кошкой у ног[16]...

Хакон вертел в руках рог, а вокруг постепенно смолкали крики и шум. Подняв голову, он обнаружил, что на него выжидательно смотрят все, кто сидит или стоит достаточно близко, чтоб видеть молодого правителя Нордвегр.

Воспитанник Адальстейна колебался еще несколько мгновений — окружающие терпеливо ждали, должно быть, считая, что он просит у богов удачи или мысленно беседует с отцом — потом пальцем левой руки торопливо сотворил крест у самого устья рога и выпил пиво залпом. Вернул рог Сигурду. Пирующие разразились приветственными криками — и благополучно свершившемуся обряду, и тому, что конунг, испив первый рог, как это и полагается, позволил повеселиться и другим.

Над огнем, истекая соком, повисли раскромсанные туши свиней, оленей и телят. Мясо — с кровью, с дымком, с одной стороны обугленное, а с другой еще сырое, но все равно вкуснейшее — доспевало быстро. Алчущие угощения мужчины отогнали женщин, которым от века предназначено готовить еду для себя и мужчин, и сами занялись мясом. Появилась каша в огромных горшках и похлебка с крупой, овощами и зеленью. Но все это было лишь закуской к основному угощению — мясу.

Накалывая на кончик ножа огромные ломти, Хильдрид перетаскивала мясо с подносов и блюд на ячменную лепешку на своем колене, а потом уже, чуть ли не на весу, рассекала куски на меньшие части. Предлагала поделиться с соседями.

— Ловко у тебя получается, Равнемерк, — сказал ей Гутхорм, сын Гутхорма, который сидел рядом. — Будто ты и в самом деле мужчина.

— Может, я уже и в самом деле мужчина? — вяло отозвалась женщина.

— Дурная шутка, — огрызнулся он. — Каждый человек находится на своем месте, которое ни лучше и не хуже, чем все другие. У каждого места свои достоинства.

Дочь Гуннара отвернулась от него, чувствуя, что продолжение разговора приведет к ссоре. А ссора во время пира в честь нового конунга — это неуважение к новому конунгу.

Хакон какое-то время лакомился молодой свининой, запивая ее отличным пивом и заедая кусками горячей лепешки, которую рабыни и юные девушки, дочери бондов, строящие глазки молодым викингам и самому конунгу, жарили рядышком, на накаленной в огне каменной плите. Особого веселья его лицо не выражало, хотя, казалось бы, желаемое уже на расстоянии вытянутой руки, и все идет прекрасно. Вскоре пирующие разошлись окончательно, стали петь и что-то обсуждать, да в голос, и подняли такой шум, что над священной рощей (а она, как водится, была насажена не так далеко от судебного холма) с тревожным карканьем поднялись стаи ворон. Бонды и викинги повскакивали с мест:

— Один предрекает тебе удачу, конунг![17] — закричали они.

Хакон криво улыбнулся и кивнул.

Он дождался, пока веселье снова вошло в накатанную колею, незаметно встал и покинул праздник. Вряд ли кто-то заметил его уход, а если кто и обратил внимание, то, должно быть, решил, что юный правитель решил проветриться. Помедлив, Хильдрид положила на траву рог, который ей принесли для пива, тоже поднялась и последовала за Воспитанником Адальстейна. На ее уход уж и вовсе никто не посмотрел.

Дочь Гуннара нашла Хакона на берегу. Он сидел на краю плоского валуна и смотрел на корабли, замершие в неподвижности в стороне от линии прибоя. Море казалось темным, но на берегу по ночам гораздо светлее, чем в лесу или даже в горах. Светлые летние ночи миновали, приближался праздник Осеннего равноденствия, а после него начиналась подготовка к зиме и празднованию «Зимней ночи». На юге, в Британии тот же праздник назывался по-кельтски, Самайном, но, по сути, это было одно и то же, и праздновалось одинаково. «Зимней ночью» для скандинавов заканчивался старый год и начинался новый.

Воспитанник Адальстейна сидел совершенно неподвижно, и несколько мгновений Хильдрид ждала в отдалении, не зная, стоит ли мешать ему. Потом все-таки подошла.

Хакон медленно повернул к ней голову. Сделал рукой приглашающий жест. Женщина присела рядом, на край валуна.

— Неужели тебе не в радость этот праздник? — спросил он.

— В радость. Но я не слишком-то люблю праздники, — она покосилась на юного конунга. — Я не хочу мешать.

— Ты не мешаешь, — Хакон усмехнулся. — Ты даешь мудрые советы.

— Я даю советы лишь тогда, когда меня спрашивают.

— Я спрашиваю.

Дочь Гуннара смотрела на драккары. Их не утаскивали далеко от берега, понимая, что не далее, чем через неделю, вновь спустят на воду и отправятся в путь. Отложить встречу с Эйриком на год вряд ли удастся. Она улыбнулась. Ни ей, ни воинам, ни кораблям не привыкать. А с Кровавой Секирой она с удовольствием будет биться даже зимой, по пояс в снегу.

— Тебя что-то беспокоит?

Воспитанник Адальстейна долго молчал. В полутьме ночи его лицо казалось смертельно-бледным.

— Я не знаю, надо ли об этом говорить, — нехотя сказал он. — Наверное, об этом мне лучше поговорить со священником. Я поступил дурно. Мне следовало прямо ответить на вопрос, который задал тот крестьянин. Нельзя было уходить от ответа.

Хильдрид с недоумением взглянула на собеседника. Хакон пояснил:

— Он спросил меня, буду ли я почитать старых богов. Я не ответил «нет». Я сделал вид, что не слышал. Я заговорил о другом, — он обхватил голову руками, и женщина с удивлением поняла, что он всерьез. Эти раскаянье и горечь были неподдельны. — Я должен был сказать прямо, что Бог один, и только ему я буду служить.

Она помолчала, рассматривая его кулаки, лежащие на коленях, стиснутые настолько сильно, что они, казалось, даже не побелели, а посинели. Дочь Гуннара знала, конечно, что Воспитанник Адальстейна был крещен по настоянию своего опекуна, и при дворе считался добрым христианином — посещал церковь почти каждое воскресенье, совершал все необходимые таинства... Хильдрид знала об этом лишь потому, что была по-женски любопытна, а еще потому, что вера христиан всегда интересовала ее. С тех пор, как однажды на торгу она увидела вырезанное из кости распятие, женщина пыталась понять — почему христиане изображали своего Бога не могучим, вооруженным и устрашающим, не мудрым и великим — а страдающим. Не страх ты испытывал, когда смотрел на распятие, не уважение или преклонение, а жалость. Что же это за чувство к Богу?

— Я не слишком много знаю о твоей вере, — осторожно начала женщина. — Вопрос можно задать?

— Конечно.

— Ты считаешь, что так уж необходимо было говорить о своем боге именно сегодня?

Хакон медленно повернул к ней голову.

— То есть? Я не понимаю... — сказал он. — Разве можно думать избирательно? Избирательно верить? Сегодня так, завтра иначе?

— Речь не о том, чтоб думать, а о том, чтоб говорить. Думают и верят незримо. На тинге нужно беседовать о делах, как ты и делал — о земле, о сане конунга. Споры о богах на тинге неуместны. И ты правильно поступил, что не обратил внимания на неуместный вопрос.

Воспитанник Адальстейна покачал головой.

— Добрый христианин всюду должен нести свет веры. И никогда не отрекаться от Бога, даже если ему грозит смерть. И тогда удостоится он венца праведника после смерти. И попадет в рай.

Хильдрид слушала с недоумением.

— Ты конунг, — ответила она. — Конунг, а не бритоголовый священник. Пусть они читают свои проповеди. Ты должен заботиться о земле и о народе.

— Разве забота о людских душах — не забота о народе?

— Все так. Но ты же веришь, что будешь лучшим конунгом, чем Эйрик. Потому, ради общего блага, тебе надо добиться этого сана. Ты его добился. Теперь его надо удержать. А уж потом, когда твоя власть будет устойчива, ты сможешь рассказать всем о своем боге. И если он так хорош, то люди поверят в него, как готовы сейчас идти за тобой в битву, — женщина улыбнулась. — А если ты не укрепишь власть, то и увлечь за собой навстречу новому богу не сможешь никого. Разве не так?

Он смотрел в ее улыбающиеся глаза и поневоле заулыбался сам.

— Ты очень мудрая женщина, Хильдрид Гуннарсдоттер. Ты умеешь убедить человека в чем угодно.

— В том, что противоречит здравому смыслу, я убедить не могу.

— Как жаль, что ты не христианка.

— Разве так важно, в кого я верю? Главное — характер, поступки... Надежность.

— Если благие душевные черты осиянны истинной верой, они вдвойне ценны... Впрочем, это неважно, — он подобрал горсть камушков и стал с размаху кидать в воду. Полоса прибоя была далековато, и до нее долетали не все камушки. — Ты совершенно права. Я одолею Эйрика, укреплюсь в Нордвегр, и тогда смогу сделать христианской всю страну. Я низвергну идолов, и над моей родиной так же, как над Британией, воссияет крест.

— Никого нельзя принудить к вере, — сказала Хильдрид, вставая. — Только это и стоит помнить... Идем, конунг. Люди будут удивляться, куда ты пропал. Ведь это твой пир.

Впрочем, недолгого отсутствия Хакона никто не заметил. Все были слишком увлечены пивом и лакомым мясом — на вертеле и накаленных камнях готовили уже второго жеребца. Юный правитель повеселел, с большим удовольствием пригубливал рог, который наполнял для него Гутхорм, а когда и сам Сигурд. Но когда один из викингов протянул ему только что испеченную конскую печень — особое блюдо, значимый кусок — слегка поморщился и отказался.

Викинги удивились, но настаивать не собирались. Потом начались танцы и песни. При Хладире, конечно, как и раньше, жило несколько приличных скальдов и, по крайней мере, один очень хороший. Все они считали своим долгом спеть новому конунгу хоть одну драпу, сочиненную тут же, на празднике, а это, как всегда, давало повод к соперничеству и состязанию, в котором в качестве судей с удовольствием принимали участие все присутствующие. Хильдрид, сидевшая неподалеку от Воспитанника Адальстейна, сперва не поняла, почему при первых звуках голоса скальда на его лице отразилось искреннее недоумение, которое он, впрочем, попытался скрыть. А потом догадалась, в чем дело.

Юный правитель Нордвегр, конечно, знал родной язык достаточно, чтоб без труда общаться с соотечественниками. Да и то сказать, язык саксов не так уж далек от скандинавских наречий. Общение с выходцами из Области датского права и с викингами, служащими королю Мерсии, не позволяло Хакону забыть язык своего отца и своей матери.

Но думать он привык на другом наречии. И теперь песня скальдов в его сознании рассыпалась на отдельные слова, мало чем связанные друг с другом. Драпа была сдобрена кеннингами, как наваристая каша — крупой, и юноша не понимал почти ни одного. Да и то, как без привычки с ходу догадаться, что такое «радетель утки браги вражьей» или «мор морской травы склонов»[18]. А скальды старались, скальды выдумывали все более и более неожиданные сравнения — их счастье, что, заливаясь вовсю, не слыша и не видя ничего вокруг, они не замечали и выражения лица юного конунга.

Воспитанник Адальстейна покосился сперва на Сигурда, а потом и на Хильдрид. Женщина улыбнулась и глазами дала понять, что нужно делать вид, будто нравится. Хакон старательно начал прислушиваться.

Скальд закончил, и слушатели разразились одобрительными выкриками, кто-то рукоплескал. Один из викингов привстал, чтоб протянуть певцу свой рог с пивом — промочить горло — но скальду этого было мало. Он пристально смотрел на того, кого только что воспевал — на юного конунга и его ближайших сподвижников — мол, вы-то не хотите мне что-нибудь сказать?

Сигурд покивал головой и проворчал что-то неразборчивое, давая понять, что драпа получилась изрядная, очень даже изрядная. Хильдрид ждала и от Хакона чего-то подобного, но молодой викинг, немного помолчав, в наступившей ненадолго тишине, произнес:

— Да, неплохо. Очень даже неплохо. Я, правда, не слишком-то понимаю в поэзии... К сожалению. Но рифма — «биться — упиться» показалась мне замечательной.

Скальд залился краской, а окружающие ответили своему конунгу хохотом. Кто-то даже принялся рукоплескать ему, словно он бросил не остроумную фразу, а целое восьмистишие, достойное того, чтоб его петь. Певец пропал с глаз — видно, отправился заливать свою неудачу — а остальные договорились, что состязание должно быть честным, и в эту ночь все они будут петь перед конунгом драпы, сложенные рунгендой[19], и только рунгендой.

— У тебя острый слух, конунг, — сказала Хакону Хильдрид. Тихонько, на ухо — она подобралась поближе, потеснив Гутхорма, который как раз отлучился за порцией свинины с пылу с жару. — Эту рифму даже я не заметила.

— Единственная рифма, которую уловил я ... В чем был смысл этой песни? Ничего не понял.

— О тебе и твоих будущих подвигах. Впрочем, это совершенно не важно. Уверяю тебя, песни остальных будут о том же самом.

— Их я тоже не пойму.

Женщина рассмеялась, прикрывая лицо рукой; впрочем, в поднявшемся шуме ее все равно никто бы не услышал. Воспитанник Адальстейна справился со своим лицом, лишь глаза его искрились весельем, когда он кивал следующему скальду, готовому продемонстрировать перед ним свое искусство.

— Ты ведь со мной? — вполголоса спросил он Гуннарсдоттер. — Ты останешься со мной?

— С чего ты мог решить, конунг, что будет иначе?

— Твой сын остался в Британии. Я мог бы отправить тебя туда, с известием к королю Адальстейну. С известием, что все идет хорошо. Встреча с Эйриком вряд ли будет мирной.

— Я не ребенок, которого надо оберегать. Я — воин.

— Я знаю, что ты благоразумно не лезешь в драку, Равнемерк. О тебе говорят, что ты привыкла сидеть на корме и словом направлять и корабль свой, и людей.

— На этот раз, пожалуй, я изменю своим привычкам, — усмехнулась она.

— У тебя есть какие-то личные причины ненавидеть Эйрика?

— Да, пожалуй, — поколебавшись, ответила она. — Есть.