Взяла я коромысло резное, ведерки нацепила, спустилась к колодцу. Раз ворот провернула, другой, слышу - окликает меня кто-то. Гляжу - стоит за воротами старуха убогая, клюкой суковатой подпирается. До чего отвратная бабка: платье ветхое, волос грязный, лицо сморщенное да злобное. Просит жалобно:
- Красна девица, сделай милость, поднеси напиться...
А сама во двор не заходит, у ворот держится. Кощей с воеводой как раз за амбар завернули, отсюда не видать. Да у меня своя голова на плечах имеется:
- Милости просим, бабушка, я как раз ведерко достала - заходи да пей!
- Что ты, милая! - Кряхтит старуха. - Я ить немощная совсем, едва на ногах держусь, где уж мне до колодца дойти...
"Что ж ты, - думаю, - карга старая, по самому солнцепеку шляешься, дома тебе не сидится? Провалиться тебе, окаянной... ". Вслух же говорю ласково, с улыбочкой:
- Так посиди, бабушка, отдохни, я мужа сейчас кликну, он тебе и напиться принесет, и... (хотела добавить - провалиться поможет, да удержалась)... милостыньку подаст.
- Да не надо, деточка, я уже отдохнула! - Заторопилась подозрительная старуха. - И пить мне что-то расхотелось. Как говорится, спасибо этому дому, пойду к другому!
Да не пошла - побежала, юбки драные подхвативши! У меня так ведро из рук и выпало, подол обрызгало. Кликнуть, что ли, Кощея? Все равно не догонит - уже и не видать ее, немощной!
И снова меня пером по хребту - вдругорядь смерти избежала. Сказать Кощею аль нет? Посмеется еще - котеныша да побирушки испугалась... Наполнила я ведерки и понесла Прасковье Лукинишне, ничего никому не сказавши.
Вареники на славу удались - сладкие да сочные, так во рту и тают. Пока миску на стол несла, три штуки проглотила - не заметила. Кощей с воеводой как раз к столу подоспели, оба упарились, дышат тяжело, промеж собой беседуют:
- Ты, Кощей, поменьше руку-то береги, иначе она у тебя никогда в прежнюю силу не войдет.
- Да знаю я, знаю, - оправдывается Кощей, - да уж больно обидно тебе уступать!
- Раз уступишь, вдругорядь осилишь! - Поучает воевода. - Ишь, Прасковья Лукинишна раздобрилась - цельную миску вареников налепила, да с вишней! Давненько я их не пробовал, вот ужо натешусь...
Кощей на вареники тоже глядит с одобрением - зря Прасковья Лукинишна над ним трясется, небось поголодал бы денек - и потчевать не пришлось!
Пока Матрена вареники по тарелкам раскладывала, маслом-сметаной поливала, я у Кощея исподволь выведываю:
- А верно ли, что твой оберег меня от любого врага защитить сумеет?
- Верно, - будто нехотя отвечает чернокнижник, - и не только от врага - от любого, кто руку на тебя поднимет, даже шуточно...
- А что, ежели он меня не трогает, а так стоит, разговаривает?
Кощей, не будь дурак, тут же насторожился:
- А кто с тобой разговаривал?
Чего, думаю, его полошить? Прочих жен не уберег, и мне только на себя уповать надобно.
- Никто, это я так, для примеру.
Призадумался чернокнижник:
- Да, кажись, тут у меня промашка вышла... Скрытой угрозы оберег не приметит, не упредит...
- Хватит вам языки чесать, ешьте вот! - Ворчит Прасковья Лукинишна. Вареники стынут!
Прожевал Кощей вареник, как-то пригорюнился.
- Дивные же, Прасковья Лукинишна, у тебя нынче вареники...
А старуха и рада меня похвалить:
- Это, - говорит, - Василисушка для тебя расстаралась!
Кощей еще больше погрустнел, ложку отложил:
- Да я и без того знал, что она ко мне любви великой не питает.
Я как захохочу с набитым ртом - вишня брызгами! Вот уж точно - везучий так везучий!
Воевода со стряпухой надивиться не могут: что это с хозяйкой приключилось?
- Да так, - говорю, - вспомнилось веселое...
Уже и Кощей в свои покои прошел, дверь затворил, а я все заснуть не могу: вареников сладких обкушалась, теперь на солененькое тянет - мочи нет. Грибочка бы мне моченого, капустки квашеной, огурчиков... Матрену звать зазорно - придет сонная, посмеется втихомолку над царевниной причудой, еще сплетню досужую про нас с Кощеем пустит. Затеплю-кось лучину да сама сбегаю, быстрей выйдет.
Спустилась я в погреба, отыскала закуток с соленьями. Стоят в том закутке две кадки высокие - одна под гнетом, самой не сдвинуть, вторая початая, рассолу в ней до середки, а огурцов что-то не видать - только ботва укропная поверху плавает. Пошарила я в рассоле, руку до плеча измочила, сыскала-таки один огурец, да какой! Всем огурцам царь, кабачкам дядька, на троих едоков дели смело, еще и четвертому останется. Ну да выбирать не из чего - не съем, так хоть покусаю всласть.
Поднимаюсь я неспешно по лесенке, огурец кушаю, вдруг слышу - кричат вверху, вроде на помощь зовут. Что за притча? А тут и Кощеев голос сквозь шум пробился: "Где Василиса?! Сыскать ее немедля!". Взлетела я по лестнице, ног под собой не чуя, гляжу - столпились все перед моей опочивальней, а из двери распахнутой так пламя и пышет, языки длинные кажет, да вот что-то никто его гасить не торопится, за песком не бежит, водой не плещет глазеют только. Пригляделась и я - что за диво? Горит опочивальня, да не сгорает: пляшет пламя по столу деревянному, одеялу пуховому - даже зачернить не может! А посередь кровати сидит столбиком, принюхивается, зверюшка малая, с мою ладошку, ни дать ни взять крыса домовая. Шерсть у ней - как золото расплавленное, так жар от него волнами и расходится, холодным пламенем растекается.
- А что это вы, - спрашиваю, - тут делаете?
Прасковья Лукинишна, как меня услыхала-увидала, так руками и всплеснула, слезами залилась:
- Василисушка, а мы уж не чаяли тебя живой увидеть, думали, ты с перепугу за ворота выбежала!
И давай меня обнимать-целовать, я едва руку с огурцом в сторону отставить поспела.
Прочая челядь тоже носами хлюпает-подвывает, воевода пот с лица утирает, а Кощеев взгляд шальной мне еще по свадьбе знаком. Мне аж неловко стало: стоит перед ними девка босоногая, простоволосая, в белой ночной сорочке, в руке - огурец громадный, надкусанный, и рассолом от той девки разит немеряно.
И было бы чего бояться - крысы мелкой, огня обманного!
- На-кось, - говорю, - подержи!
Всучила Кощею огурец обгрызенный, а сама за клетку золотую, подарок свадебный - и к жар-крысе. Накрыла ее клеткой, дно задвинула. Комната сей же час пылать перестала, ровным светом озарилась.
Кощей так с огурцом и стоит, передоверить никому не решается, да вдруг как напустится на меня:
-Ты где посреди ночи шляешься, перепугала всех мало не до смерти?!
Я в долгу не осталась:
- Помрешь ты без меня, как же! Вдругорядь к батюшке посватаешься, он те новую жену подберет - всем басурманам на устрашение!
А Кощей мне в ответ:
- Правда твоя, скорей бы уж я овдовел, никак дождаться не могу! Подсобить чуток, что ли?
Я в отместку как хлопну у мужа перед носом дверью опочивальни - пущай теперь он об нее пятки отбивает! Кощей перед челядинцами позориться не стал, ушел к себе без слова единого, а там и остальные разошлись, женоубийства не дождавшись.
Утром Кощей с воеводой за столом о ночном переполохе судят-рядят:
- Я специально глянул - ставни изнутри заперты, а нор-щелей в опочивальне отродясь не бывало! - Говорит Кощей, от щуки заливной, Прасковьей Лукинишной поднесенной, привычно отмахиваясь. Интересно, думаю, что он с огурцом моим сделал? Выкинул, поди.
- Выходит, кто-то в клетке ее принес да в комнату и подпустил! Горячится воевода, кулаки сжимая. - Вот напасть, уже и в тереме покою нет!
- Как будто он был когда-то... - Качает головой Кощей. - Пес не лаял, ворота не скрипели, а злодей в опочивальню прошел невозбранно... Не там мы ищем, Черномор...
И на бабку эдак пристально, недобро глядит. Перепугалась бедная стряпуха:
- Окстись, Костюшенька, что ты такое удумал?! Куда ж мне, в мои-то годы, за царевнами с сабелькой наголо бегать?!
Кощей лоб нахмуренный расправил, улыбнулся, на левой щеке ямочка задорная заиграла:
- Да это я, Прасковья Лукинишна, смотрю, что ты примерилась мне цельную курицу на тарелку положить. Поставь на место блюдо, захочу - сам возьму.
- Захочешь ты, как же! - Ворчит стряпуха, и норовит-таки Кощею курицу подкинуть. - Прежде рак на горе свистнет! Какая там курица - цыпленок махонький, и пяти фунтов не потянет...
- Не до еды мне сейчас, - говорит Кощей, улыбку пряча, - ночь не заладилась, и день наперекосяк начинается - прискакал из степи гонец, принес весть черную - хитрые басурмане, как и обещались, наших купцов не трогают, а иноземных давеча подчистую вырезали и товары их себе забрали. А товары-то - шелка заморские, раньше их кораблями возили, но уж больно долго и дорого оказалось: за морем телушка - полушка, да рубль - перевоз. Только-только по степи торговый путь наладили, ан басурмане возьми да ордой своей тот путь перекрой - ни пройти, ни проехать. Дань просят непомерную, а кто упирается - все забирают и самого рубят досмерти. Надо ехать, разбираться.
- Дружину скликать али отряд малый? - Спрашивает воевода.
Кощей головой качает.
- Никого не надо, и сам дома посиди - вызнай, коли сможешь, как злодей в терем проник, нет ли где подкопа за оградой. На дружину снаряженную басурмане только озлятся, отряд же супротив орды, буде что, все равно не выстоит. Один поеду. Вот только Василису с собой прихвачу - пускай хан видит, что я кольцо не ради виду на палец вздел.
А я на Кощея с ночи злая, никак в толк не возьму, за что он на меня ополчился - огурца пожалел, что ли?
- Ты же, - говорю, - давеча вдоветь надумал, а теперь жена сызнова понадобилась, басурманина главного задабривать? Не поеду, не заставишь!
- Тебя заставлять - себе дороже. - Отвечает Кощей, из-за стола вставая. - Потом сраму не оберусь, коль при басурманах и мне шиш сложишь. Сиди дома, воля твоя.
Дался ему этот шиш!
Ушел Кощей, стряпуха на меня ворчит:
- Пошто Костюшу обидела? Не брал он прежде жен к басурманам, а за тебя, видать, беспокоится, как бы не случилось чего, пока он в отъезде.
- Или похвастаться решил, какая у него жена молодая да красивая! Упираюсь я, а самой лестно, да и на басурман живых поглядеть хочется.
Распахнула я окошко, смотрю - Кощей уже на коня вскочил, поводья подбирает. Не поспею спуститься, один уедет! Перегнулась я через подоконник, крикнула вдогонку:
- Стой, погоди, я передумала! При басурманах, так и быть, ничего складывать не буду!
Услыхал Кощей, вытянул Пашу плеткой вдоль зада лощеного, осерчал конь-огонь, скакнул до самого оконца, я только пискнуть и успела, как супруг меня, чисто морковку из гряды, из терема выдернул и к себе на колени пристроил.
Конь бежит - земля дрожит, из камней искры высекает, реки с маху перелетает, хвостом следы заметает, ворчит недовольно сквозь узду железную:
- Вше-то шебе, хожаин, жуки жажпушкать, я пы и так допрыгнул...
Кощей перед конем извиняться не спешит, посмеивается:
- Тебе, Пашка, хворостину не покажи - с места не стронешься.
Всхрапнул конь обиженно, да как припустит напоказ - у меня коса колом назад встала!
Кощей коня осаживает, плеткой охаживает:
- Ах ты, волчья сыть, травяной мешок, куда тебя черти несут, не ровен час, сызнова споткнешься, потом оправдываться будешь!
- Ну ты и жлопамятный, хожаин! - Ржет конь, на трусцу переходя. - У меня, может, дар вешшый - шпотыкатша, когда дома што неладно! Вшпомни - как я шпоткнусь, так в тереме труп и шышшут!
- Будет врать-то, Паша, ты через раз спотыкаешься! По тебе судить - у меня окромя жен вся челядь разом с дружиной перемерла!
- Ну, не вшегда шрабатывает, а так - вешшый! - Не сдается конь.
Засмеялась я, перебранку их слушая, тут Кощей мне и говорит:
- Я тебя, Василиса, об одном попрошу - в тереме измывайся надо мной, как хочешь: вареники соли, супружеским долгом попрекай, при челяди бранись, ночами спать не давай, но у басурман, будь добра, веди себя тише воды, ниже травы. А то решат басурмане - если Кощей с одной женой управиться не может, то и нам он не указ.
Сказал - как из ушата водой студеной окатил. И не думала я над ним измываться!
- Один только вареник и присолила, знать не знала, кому он достанется! И жар-крысу в терем не приносила! А бранится ты первым начал!
- ... и перечить тоже дома будешь. - Добавляет Кощей невозмутимо.
- Ах, так? Могу и вовсе рта не раскрывать!
- Ох, и возрадовался бы я, да что-то не верится, - посмеивается муж.
Я только глазами на него сверкнула - мол, плохо же ты меня знаешь!
Пашка туда же:
- Пошпоим, хожаин? И шашу не выдегжит!
- Ты скачи давай, кляча ледащая! Как бы это мне еще с тебя эдакий обет взять, а?!
То не туча черная на землю тень бросила - стоит во степи орда басурманская, куда ни глянь - все шатры бессчетные, табуны коней неоглядные, басурман полчища несметные. Увидали нас - да как завоют, заскачут, сабельками кривыми затрясут! Я к Кощею прижалась, а он поясняет тихонечко:
- Басурмане почет нам выказывают, хуже, кабы молчали...
Дивлюсь я на басурман: затылки выбритые, глаза раскосые, усы ниже бороденок жидких свисают. На всех платье долгополое, полосатое, как батюшкин халат банный, шапки высокие, мехом отороченные, по виду - мяукал тот мех когда-то.
Встал конь, как вкопанный, двадцати саженей до самого богатого шатра не доехали. Спешился Кощей, меня ссадил. Выходит из шатра главный басурманин, хан по-ихнему - шапка на нем белая, красной лисой опушенная, червленые сапоги жемчугом расшиты, чекмень соболем подбит. По-лукоморски с запинкой изъясняется:
- Ай-ай, какой важный гость наш орда пожаловал! Здравствуй тысяча лет, великий шаман Кощей!
Басурмане перед ханом так на землю и повалились, лицами в нее уткнулись, глаз поднять не осмеливаются.
- И тебе многие лета, хан басурманский. - Неспешно отвечает Кощей, колен не преклоняя, взгляда гордого не отводя. Гляжу я на него - поневоле любуюсь: экий у меня муж статный да отважный, перед самим ханом шапки не ломит. Таким мужем и перед подружками похвалиться не зазорно, это тебе не Муромец - за тем знай следи, чтобы перед гостями не зевнул али промеж ног не почесался. - Дело у меня к тебе великое, разговор нешуточный.
А хан и сам прекрасно знает, чего Кощею от него надобно, но виду не кажет:
- Ай-ай, дорога долгий, солнце жаркий, какой-такой дела на усталый голова? Заходи в шатер, дорогой гость будешь! Будем кумыс пить, жареный мясо есть, мой жена песни слушать, потом дело говорить. Заходи, и персика своего с собой веди! Ай-ай, какой женщин! Кобылица степной, кошка дикий, кумыс пенный! У кого ограбил? - скажи по секрету, да?
Смутился Кощей, я хихикаю, глазки скромно потупивши, хан же все не унимается:
-Продай, а? Десять кобылица даю белый, десять рыжий, десять черный и мой старый первый жена в придача!
Кощей на "старый жена" мельком глянул - едва на ногах удержался.
- Извини, хан басурманский, у нас в Лукоморье женами меняться не принято - примета плохая.
Поверил хан, языком огорченно зацокал.
- Ай-ай, слово гость закон, сердце хозяин печаль! Заходи шатер, будем печаль кумыс топить!
Кощею топить нечего, да отказываться неудобно. Пошли мы за ханом в шатер. Пашка вслед шипит змеей подколодной:
- Только шмотрите, будут мяшом угошшать - не кушайше, у башурман энтих нишего швятого нет...
В шатре у хана ни столов, ни стульев, только подушки по всему полу разбросаны да на коврике плетеном цельное блюдо мяса печеного дымится, виду дивного - не свиное и не коровье, отродясь такого не пробовала. Хан на подушку сел, ноги хитро заплел, в ладони трижды плеснул. Засуетились жены ханские, одна мужа каким-то веником обмахивает, вторая чашу подает, третья из горшка фарфорового с ручкой ту чашу кумысом наполняет. Кощею не привыкать, сел напротив хана и ноги по-басурмански сложил, а я все никак то одна нога выпрямится, то другая завернется. Только заплела как следует чую, на спину валюсь! Едва-едва удержалась, как буду вставать - не знаю, ноги накрепко перепутались.
Повели Кощей с ханом беседу пустяшную - как кобылицы жеребятся, верблюдицы доятся, солнце светит да ветер дует. Я кумыс понюхала украдкой а он с брагой какой-то, сивухой разит. Примечаю я - Кощей чашу всякий раз подставляет, а как хан отвернется, за плечо выплескивает. Да вот беда забыл он, видать, слова Пашины, взял кусок мяса и кумыс заедает, чтобы сильно не пьянеть. Мне же заместо кумыса сластей заморских цельное блюдо поднесли и чаю в блюдце высокое налили - трава вареная, на вкус как веник запаренный. С халвой да щербетом пить можно.
Наелись-напились, хан Кощею и говорит:
- Скажи свой красавица, пускай выйдет - серьезный разговор не для женский ум!
Ханским женам и говорить не надобно: как мыши из шатра прыснули. Кощей меня пальцем поманил, на ухо шепчет:
- Не отходи далече... До Пашки и обратно...
Как будто я без него не помню! Распутала я ноги затекшие, поклонилась мужу поясно, с издевочкой, вышла вон, а стража ханская полог наглухо задернула и с сабельками при входе встала: мол, хан посольство иноземное принимает, судьбы государственные вершит - посторонние не допущаются.
Пашка недалече стоит, мрачный, как туча, вокруг басурмане со своим лошаденками худосочными столпились, словно ждут чего-то. Завидели меня похватали своих кляч и врассыпную! Посмотрела я им вслед удивленно, Пашку от узды освободила.
- Наконеш-то! - С явным облегчением вздохнул конь, сплевывая железо. Нет, ну ты их видела? Ноги кривые, волосатые, губы отвислые, глаза раскосые, а про хвосты и вовсе говорить нечего - мочала мочалой!
- Где ты там хвосты под халатами разглядел?!
- Под какими халатами! - Сердится конь. - Ты кобылиц басурманских видела? Да по ним живодерня плачет! Ихнему поголовью ни один богатырский конь не поможет, тем более задарма и супротив воли энтого самого коня! Пущай не надеются, так низко я в жисть не паду!
Не до кобылиц мне:
- Будет тебе, Пашка, браниться, лучше присоветуй, что делать? Там Кощей с басурманином какое-то мясо ест да нахваливает!
- Что?! Ах он, душегубец! И знает же, кого басурмане давеча свежевали! Ну, я ему это попомню...
Мне чуть дурно не стало:
- Паш, неужели басурмане купца зарубленного... с подливкой?!
- Хуже! - Буркнул жеребец. - Коня!!!
Я его чуть на месте не придушила:
- И ты меня из-за конины в такой страх вогнал?! Я уж думала, басурмане отравы какой в мясо подсыпали!
Где там его задушишь! Шея в две обхвата, как у бугая. Умаялась только. Пашка головой трясет покорно, со стороны смешно глядеть, да вдруг как топнет копытом! Гляжу -окружили басурмане шатер ханский, луки с плеч снимают, каленые стрелы на жилы перевитые кладут. Подходит ко мне их старшой, подбородок задравши - я его на сам-пядь выше буду. Протянул руку, за косу меня подергал - настоящая ли:
- Харош Кащеев жена Василис!
Я наказ Кощеев помню - отвечаю ему приветливо:
- Чего тебе надобно, морда басурманская?
А тот языком цокает довольно:
- Ай-ай, такой жена и ханский сын иметь не стыдно, пойдешь в мой большой шатер, будешь седьмой любимый жена! Изюм-финик каждый день кушать, мой белый жеребец копыта мыть!
- Спасибо за высокое доверие, - отвечаю, - да только мне второй муж без надобности, я первого не знаю, как избыть.
Обрадовался ханыч:
- Ай-ай, первый муж скоро совсем нет! Как выйти он из шатер, мой стража его стрелой стрелять, голова на копье воткнет, Василис подарит!
Тут уж мне не до смеху стало - вижу, не шутит косоглазый.
- Э, нет, так я не согласная! Какой ни есть муж, а все лучше тебя! Пошто ты его загубить хочешь, коль сам хан с ним замирился?!
Ханыч зубы мелкие скалит, обнять меня норовит:
- Хан старый стал, свой тень боится, степной бурундук поклоны бьет. Половина орда его слушать, половина меня! Убьем Кощей, только спасибо нам скажет, пойдет Лукоморье воевать, купец грабить!
Хоть и учил меня волхв мудреной науке дипломатии, когда врага спервоначала лаской сдаться уговаривают, а уж потом ногами бьют, да где ж тут утерпеть, когда басурманин поганый на мое родное Лукоморье замахнулся и к самому святому лапу тянет - персям моим девичьим?!
- Рановато вы разбрехались, псы смердящие, мой муж от вас мокрого места не оставит, а я подсоблю с превеликой радостью!
Да как дам ему ногой пониже пояса! Взвыл басурманин тоненько, всякий интерес ко мне потерял. Стража на выручку кинулась, занесла сабельки вострые, да тут из черепа изумрудного как плеснет зеленым пламенем - так басурман в стороны и разметало! Полетел над ордой крик великий, басурмане со страху луки-стрелы пороняли, выскочили из шатра Кощей с ханом басурманским, глядь - ханыч с воем по земле катается, из-под халата узорчатого рыжий хвост видать, а стража ханская все скулит да тявкает, по слову моему шавками дворовыми перекинувшись!
Слышу, за моей спиной басурмане шепчутся: "Ай-ай, если у Кощей жена такой шаман могучий, сам он точно мокрый места от орда не оставит, нипочем его не одолеть, лучше шелками откупиться!".
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Зыков Виталий
Майер Стефани
Андреев Николай