Чтение 3–й страницы книги ~Оружие Возмездия~

Я замешкался.
— Клиренс, — повторил Вася. — Принеси. Ну?!
— Извини, — сказал я, — везде свои порядки. Понятия не имею, что здесь называют клиренсом.
— А по-твоему что такое клиренс? — прищурился Вася.
— Расстояние от нижней точки машины до земли.
— Образованный, сука, — заключил Вася.
И дал мне пендаля.
ТЕХНИКА НА ГРАНИ ФАНТАСТИКИ
трактат о сакральных артиллерийских приборах, секретных самоходных механизмах, тайных баллистических сущностях и поражающих воображение методах овладения ими, творчески переосмысленных бесстрашными солдатами и отважными сержантами Бригады Большой Мощности
Справедливости ради надо сказать, что с сержантом Васей Голинеем мы позже стали не разлей вода друзья, и многими знаниями по военной специальности я обязан именно ему. Хотя смысл ряда приборов был недоступен и Васе. "А хрен его знает, для чего эта хреновина, — говорил сержант в таком случае. И добавлял: — Думаешь, они сами знают? Да хрен там! Вот пойди, спроси у них. Потом мне расскажешь".
"Они" — это были те, кому положено знать.
В результате я так и не смог уяснить, зачем бывает теодолит. Отчего-то наши топогеодезисты окутали этот прибор завесой тайны. Про гирокомпас и курсопрокладчик они мне всякого наобъясняли, а как дойдет до теодолита — вдруг у них глаза мутнеют и голос садится.
Даже умница Тхя относился к теодолиту словно закоренелый язычник к самому уважаемому идолу.
— О-о… — рассказывал он мне про теодолит. — Это у-у…
Сакральный какой-то прибор. Когда солнце в зените, можно залезть под его треногу, усесться по-турецки, и макушка спрячется в тень. Сам видел. Может, он для этого?
Гирокомпас нужен чтобы уйти в радиомолчание. Потому что когда он крутится, ничего нельзя делать — чуткий очень инструмент. Даже ходить по броне, и то нельзя. Только спать можно. Далеко от рации, естественно. Если пропал экипаж на топосъемке, значит точно, когда отзовутся, то сонным голосом объяснят: не могли разговаривать, запускали гирокомпас.
А курсопрокладчик это умнейшая машина, которая иногда с непутевыми артиллеристами играет злые шутки. Функция его такая: ты едешь, а он за тобой записывает. Рисует на карте. Вот так катались наши по Германии, делом занимались, снимали какие-то пути куда-то, потом завернули в пивную, а курсопрокладчик выключить забыли. Ну, он соответствующую загогулину на карте и изобразил. Начальство было в восхищении — надо же, сами на себя донос настрочили!
А есть еще железный ящик под названием ПУО, сиречь Прибор Управления Огнем. Это чтобы вычислителям жизнь медом не казалась. Как они заартачатся, сразу ПУО в руки — и вон из машины, на броню, на свежий морозный воздух. Да он и летом не подарок, этот ПУО, недаром к нему ремни присобачены для переноски на спине.
И не спрашивайте меня, что такое "метеосредний".
А если на лазерный дальномер навинтить линзу-усилитель и замерить расстояние до сидящей на заборе вороны — кранты вороне.
Он так делает — вжжжжж! — лазерный дальномер. И кранты.
Полезный продукт высоких технологий.
А в командно-штабной машине система омывателя лобовых стекол на десять литров, которой все равно никто не пользуется, потому что ездим мы "по-походному", когда механик из люка торчит, и значит, в этой системе можно такое забодяжить — у-у-у!!!
А сколько консервов, сигарет, конфет, самогона удается в кашээмке спрятать — о-о-о!!!
Не сердитесь на солдата, он воюет как умеет.
Когда американцы кладут свои продвинутые высокоточные бомбы куда попало, а то и себе на голову, я не удивляюсь. "Потери от дружественного огня" самая больная тема для военных всего мира. И самая засекреченная, пожалуй. А чего вы хотите: если у нас на учениях случались иногда чистые аномалии, то на реальной войне просто должен твориться реальный же бардак.
Докажите обратное ребятам из бригады, где один и тот же экипаж пушкарей дважды пытался подорваться на собственном снаряде. Один раз традиционным способом, второй — в извращенной форме.
Или вот случай типа "оно само приползло". Сидим на НП, никого не трогаем, передаем целеуказания. Все идет по плану. Мы своим: цель сто вторая, пехота укрытая, внакладку подавить, огонь! Они: рады стараться, бух! Над нами: фрррр! Мы: слава богу, пронесло… Спереди: хлобысь!!! Минотавр: надо же, опять попали, бывает же такое, господабогадушумать!!!.. Короче, нормальная работа артиллерии большой мощности. И вдруг на нашей основной частоте возникает какой-то "Днепр", отважно штурмующий высоту сто пять и пять.
— За мной! В атаку! — орет "Днепр" как резаный, уши вянут от него.
— Грёбаный ты несусветный Днепр! — кричит ему Минотавр. — Уйди с моей частоты к такой-то матери, чтоб тебя и так и эдак!
— Урррааа!!! — откликается "Днепр".
Я пытаюсь вызвать Минотавра по внутренней связи, но это дохлый номер. Встаю, из кормового отсека заглядываю в башню и вижу, как на Минотавре приподнимается шапка: лезут рога.
— Товарищ майор, разрешите перевести дивизион на запасную частоту!
Минотавр не слышит. Он в эфире. Кроет "Днепр" матом. А у нас всего ничего до следующего залпа, и дивизион натурально оглох из-за этого "Днепра" — чтоб его заколдобило там, у незнакомого поселка на безымянной высоте!.. От дальномера отрывается Тхя и машет мне: делай, что хочешь, только что-нибудь делай! Я сажусь на место и самовольно отдаю дивизиону приказ сменить частоту. Уповая на то, что обговорил резервные частоты с другими связистами лично. И для меня ребята — сделают. На Минотавра они клали с во-от таким теодолитом. С раннего утра стреляем, надоело уже, любой затык на связи воспринимается как лишний повод отдохнуть.
Потом целую минуту я обливаюсь потом. Ведь остальные радисты — такие же, как я, молодые дураки не старше двадцати лет. У них мозги набекрень от постоянных размышлений об еде, сне, сексе и увольнении в запас. Жрать, спать, трахаться и на дембель они хотят даже когда спят. "О чем вы думаете, сержант, глядя на это гордо возносящееся в небо красное знамя? — О бабах, товарищ майор…". Значит, не исключен вариант, что через минуту штаб со мной будет говорить на одной частоте, я окажусь на другой, а огневая просто затеряется в коротких волнах и сгинет. А Минотавр продолжит конструктивное общение с "Днепром". И кто будет виноват?!
А вы говорите — высокоточное оружие.
Минотавр так и не заметил, что мы частоту сменили. Тхя протянул руку у него за спиной и верньер крутанул, а дальше автоподстройка справилась. У нас старые были станции, без кнопочек.
— Ушел этот Днепр с нашей частоты, сука! — сказал довольный Минотавр, втягивая рога обратно. — Слыхал, как я его?..
Тридцать один и девять десятых килограмма взрывчатки тебе на голову! Мы же с Тхя чуть не сдохли! Только Зозуля, наш механик, в носовом отсеке от хохота давился, гад такой. С разбитой бровью.
Он поутру, вылезая из люка, зацепился капюшоном за стопор. Люк расстопорился, врезал Зозуле по затылку, и механик треснулся мордой о бронированный козырек триплекса. В дешевых комедиях такие трюки обожают. Уронил на себя шкаф, наступил на банановую кожуру и выпал в окно. А я, когда разбитую бровь увидел, чуть за голову не схватился. Ясно было: придет Минотавр, закатит истерику. Потому что таких идиотских травм люди сами себе не наносят. Зачем вы избили механика, сержант?! Дедовщина, трам-тарарам?!
Так и вышло. Хорошо, я с детства не терплю несправедливых обвинений. Реагирую неадекватно. Могу ступорнуть, могу начать дурацки хихикать. А могу и ответную истерику выдать.
На Минотавра я конкретно рявкнул. Он от удивления резко сменил тему.
А хитрый Тхя в носовом отсеке спал.
Это называется "стойко переносить тяготы и лишения воинской службы".
Вы-таки хотите, чтобы мы еще и воевали?
Думаю, перевести миномет 2С4 "Тюльпан" из походного положения в боевое и остаться в живых, я смогу даже сегодня. Наверное даже зарядить эту штуку сумею, не взорвавшись. И прицел к ней присобачить, не отдавив себе пальцы. И поглядеть в прицел с умным видом.
А дальше, поскольку без комплекса топопривязки и наведения "Тюльпан" просто груда крашеного железа, останется довернуть ствол на глазок, ткнуть кнопку… И кто не спрятался, я не виноват.
Впрочем, даже если передать мне целеуказания, толку не будет — я напрочь забыл, что все эти числа значат, и какие из них следуют команды наводчику. "Цель сто вторая, щель половая, внакладку подавить, трам-тарарам!"
Да ладно, чего стесняться, я младший сержант без классной квалификации, антисоветчик и раздолбай. А вот мне еще в учебке один старлей, отличник боевой и политической подготовки, рассказывал: "Поехали с минометом на показ. Долго распинались перед генералами. Всё объяснили, что только можно. А один генерал бродил-бродил вокруг "Тюльпана", восхищался, языком цокал, и вдруг спрашивает: а если танки на вашу огневую полезут, как отбиваться будете? Прямой наводкой сможете? Я: а как же! Сможем прямой наводкой! Генерал: ну-ну, молодцы…". Просто как в том анекдоте. "Товарищ майор, вот скажите, ведь снаряд из пушки летит по параболе? Значит, если положить пушку на бок, из-за угла стрелять можно? Майор: наверное, можно… Но по Уставу не положено!".
Один бывший снайпер, узнав, что я служил по части навесной стрельбы, заскрипел зубами и признался: "Ненавижу минометы!". Оказалось, его однажды накрыло батальонными 82-мм. Бедняга от тоски и безысходности навалил в штаны. Когда я объяснил, что у нашего миномета ствол длиной пять метров, а в мине тридцать два кило взрывчатого вещества, снайпер пожал плечами и сказал: "Ну, это уже не страшно, наверное. Это уже… Все равно".
Близко к истине. Артиллерия большой мощности, она, знаете, такая стихия, навстречу которой можно только широко улыбнуться. Потому что тебя сдует как пушинку.
Ну, поскольку на каждую тяжелую гирю найдется своя глубокая лужа, нас тоже когда-нибудь сдует. Есть средняя цифра живучести артдивизиона БМ в условиях боя. Кажется, три часа. Подчеркну — средняя цифра. Кто-то успеет развернуться, жахнуть, свернуться и удрать. А кто-то не успеет свернуться, и его в ответ накроют ракетным залпом. И это, кстати, очень жаль, потому что солдата или сержанта запросто может родить любая баба, а установок 2С4 "Тюльпан", если верить статистике, на всей планете только четыреста штук. И в свободное от идиотских выходок время мы этими машинами очень гордились.
Я своей даже гусеницу покрасил.
Считается, что я. На самом деле этот миномет красили с незапамятных времен. С ним трахался сержант Верчич, потом мучился Вася Голиней, но какой-то внешне заметной стадии процесс достиг, когда формально отвечал за миномет уже я. И лавры героя, способного покрасить гусеницу, обрушились на мою ни в чем не повинную голову.
Вообще-то мы должны были покрасить всю машину, но это оказалось выше человеческих сил.
Представьте себе двадцать семь тонн железа сложной конфигурации. Если совсем тупо — гигантское охотничье ружье, привинченное к здоровому бронированному трактору. И вот этот, с позволения сказать, предмет, под управлением механика-водителя по прозвищу Батя, носится туда-сюда, как укушенный. Запросто развивая шестьдесят километров в час на любой местности. Ну, до сорока на пересеченной, а то "ружье" отвалится. Местность им с Батей по фиг. У них пятьсот двадцать лошадиных сил и широченные гусеницы. Правда, иногда вдруг кончается топливо, потому что Батя, увлекшись, забывает переключить крантик. И капитан Масякин грозится, что однажды в воспитательных целях заставит механика переливать солярку из бака в бак шлемофоном. Батя вяло огрызается. У него сколиоз, плоскостопие, геморрой, фурункулез и еще какая-то фигня. Как его такого вообще в армию взяли, загадка. Кто эту двухметровую унылую жердину записал в механики-водители, тоже вопрос. Но у 2С4 довольно просторный водительский отсек, удобное кресло, и Батя в нем помещается. И гонять на миномете он любит.
Миномет ездит, разворачивается, сворачивается, закапывается, откапывается, стреляет. Долбит так, что за два-три километра "бубух" слышно сквозь легкую броню. Гениальная машина. Но ее же после всего этого надо перед покраской отмыть! А потом тщательно протереть уайтспиритом! Чистим, моем, протираем. И тут наш экипаж отправляют рыть канавы. Или строить заборы. Или разгружать боеприпасы. Мы приходим через неделю и видим, что миномет запылился. Мы снова изводим на него литры растворителя и метры старых простыней. И нас опять куда-то срывают. И миномет опять пыльный.
В конце концов сержант Вася Голиней собирает консилиум — мы стоим вокруг машины и делаем вид, что думаем, как ее покрасить. На самом деле мы думаем, как нам все это надоело, до чего же хочется спать, есть, трахаться и домой к маме. Приходит капитан Масякин и интересуется, почему мы не красим миномет, а стоим вокруг него с глупыми лицами. Масякину объясняют, почему. Капитан включается в общий мыслительный процесс. Наконец кто-то говорит: надо красить по частям, иначе никак. Масякин сдвигает фуражку на нос и чешет в затылке. Капитан вовсе не глуп и все отлично понимает. Просто ему тоже здесь надоело, хочется есть, спать и так далее, хоть он и офицер. А еще капитану заранее ясно, чем может закончиться такая окраска. Но красить все равно надо, поэтому Масякин с тяжелым вздохом дает "добро". Мы выгоняем машину из бокса и срываем с нее гусеницу. Матерые деды оттирают молодняк, хватают кувалды и начинают с дикими воплями колошматить несчастную гусеницу, будто пытаясь выместить на ней всю свою ненависть к Советской Армии и заодно Военно-Морскому флоту. Потом они, конечно, устают, и дальше ржавчину сбивают молодые. Затем мы орудуем щетками с металлическим ворсом. И наконец-то красим эту гусеницу. Дочерна! Вусмерть! Тут как раз уходит на дембель Вася Голиней, и миномет с крашеной гусеницей достается по наследству мне. Экипаж сажает гусеницу на место, убирает машину в бокс, и больше я ее не вижу до конца службы. Потому что надо копать, строить, грузить-разгружать. Еще бирки писать и вешать. Как сказал один умный политработник — что останется от нашей армии после ядерного удара? Бирки и таблички.
В процессе работы над гусеницей происшествий не случилось, только навернулся вниз головой с двухметровой высоты младший сержант Ващик. Надел сапоги с победитовыми подковами. Так, для форсу — ходил, высекая искры из бетона. Потом зачем-то полез на миномет. Самоходчики вообще подков не носят. Не потому что можно поскользнуться и вонзиться головой в бетонку, а чтобы краска с машины не обдиралась.
Да, и еще обалдуй Батя, маневрируя в боксе, размазал по стене бочку со ста литрами уайтспирита.
Спасибо, бокс не развалил.
Мы такие, нам врагов не надо, сами обойдемся. Помню, направили капитана Черемисина машины в боксе подровнять. Чтобы стояли как по линейке в ожидании проверки. Механик заводит кашээмку, Черемисин ему руками семафорит. И то ли механик слишком резко сцепление бросил, то ли еще чего, но машина прыгает назад и дает кормой по морде кашээмке, стоящей в заднем ряду. Вас никогда по морде задницей не прикладывали? Ничего смешного, говорю ответственно, как игравший в регби… Так эта дура мало того, что бьет заднюю машину, она еще сдвигает ее с места, упирает в стену, и гусеницами по бетонке вхолостую шварк-шварк-шварк! Капитан Черемисин, недолго думая, срывает со стенда пожарный багор. Механик вышибает из-под сиденья стопор, проваливается в люк и захлопывает крышку. А Черемисин, подпрыгнув, багром по крышке — хрясь!
Минут пятнадцать он вокруг машины бегает, размахивая багром и крича: "Выходи, подлый трус!". А механик ему в ответ глухо из-за брони: не выйду я, товарищ капитан, вы же меня убьете на фиг…
Вот зачем они так оба, а, кто ответит?
Вот зачем новый командир приказал сцепить тросами машины переднего и заднего ряда? У нас в боксах спереди машины учебно-боевой группы стояли, а сзади те, что на консервации. И командир говорит: а вдруг пожар?
Любят новые командиры, едва в части появившись и еще ничего не поняв, огорошить старожилов таким вопросом. А вдруг пожар, а вдруг война со Швецией, а вдруг, что самое ужасное, внезапная проверка?
Делать нечего, народ полдня корячится с тросами. Чтобы, значит, если пожар или война со Швецией, завести передние машины и вытащить задние из боксов волоком.
Хиханьки-то хаханьки, только наша кашээмка, смешная такая железная коробочка на гусеницах, застрявший в песке БТР выдергивает в одно касание. Сам участвовал. И когда задумаешься, какая в этой коробочке дизельная мощь с турбонаддувом, шутить уже не хочется. Движки в "консервированных" машинах не сухие, топливо есть, а то, что без аккумуляторов, это несущественно. Дизель летом "с толкача" заводится только так. И едет, едет, едет… Вот передняя машина дернет, а через пару секунд задняя ей носом по корме ка-ак треснет!
Все это знают, но молчат. Поэтому я к Минотавру подхожу и тихонько говорю:
— Товарищ майор, вы сами-то понимаете, что приказ дурацкий?
— А что ты предлагаешь?
— После того, как командир проверит выполнение приказа, надо машины по-тихому расцепить. Пусть тросы на полу валяются.
Минотавр глядит на меня со сдержанным уважением и вдруг спрашивает:
— Теперь понимаешь, каково это — быть командиром дивизиона?
— Теперь понимаю. Мне вас даже иногда жалко.
Минотавр смеется и хлопает меня по плечу.
— И все-таки, — говорю, — товарищ майор, а если хотя бы для успокоения совести вскрыть задние машины и переставить их на нейтралку?
— Они и так должны стоять на нейтралке.
— Они много, чего должны.
— Да, это точно…
Ничего мы решить так и не успели, потому что началась беготня, какие-то дурацкие тревоги и строевые смотры. Внезапная тревога ввергла нового командира в шок: минут десять ББМ просто не понимала, чего от нее хотят. Все сидели в кроватях, вертели головами и удивлялись — зачем это по проходу так отчаянно скачет дежурный офицер и так страшно кричит?!.. Строевой смотр тоже, мягко говоря, не задался.
А через неделю сержант Карнаухов (для друзей просто Ухо) решил за каким-то чертом выгнать из бокса свою кашээмку. Ухо позвал механика и сказал: заводи. Тот завел. А Ухо пошел спрашивать разрешения на старт у своего комбата капитана Мужецкого, как нарочно стоявшего дежурным по парку.
Будь Мужецкий индейцем, его прозвали бы Приносящий Геморрои. Вечно в его присутствии случалась какая-то фигня. Не война со Швецией, так пожар. Но мы были не индейцы, поэтому именовали комбата просто Капитан Африка — он давно собирался и никак не мог уехать рашен милитэри специалистом на Черный Континент.
Вероятно Ухо решил, что раз пожар мы с Мужецким уже однажды устроили, то войны со Швецией можно не опасаться.
А зря.
В общем, минут десять механик грел машину, вокруг бродили люди, и никто ничего не вспомнил, никто не задал ни одного недоуменного вопроса. Тут подошли Ухо с капитаном. Ухо махнул рукой. Механик воткнул передачу и поддал газку.
"Это случилось так быстро, я рта не успел открыть!" — говорил потом капитан Мужецкий. По моим наблюдениям (мы же вместе с ним горели), он всегда так говорил. И всегда успевал именно что открыть рот, широко-широко.
Не на нейтралке стояла задняя машина, ох, не на нейтралке. На второй. Едва тросы, о которых все забыли, натянулись, она мгновенно завелась. Прыгнула вперед и так наподдала бронированным носом передней машине под хвост, что звон разлетелся по всему парку.
Еще разлетелась в клочья СЭП, станция электропитания — недешевенький железный ящик, висевший у передней кашээмки на корме.
В тот же день командир отдал приказ: расцепить все машины к чертовой матери! Что мы и проделали с немалым удовольствием. Военная техника, она особенная. Производит впечатление одушевленной. А может, и есть такая. И фамильярности не терпит. Задавит, костей не соберешь.
Мальчишки военную технику любят. Любовью искренней и несколько разрушительной — ну, свойственной нежному своему возрасту. Вот, скажем, иду я ночью по делам. Прохожу мимо парка. А за бетонным забором ревут дизеля, и снопы света разрывают темноту. Кто-то там носится между боксов на колесных машинах. Покатушки там.
Это заступил в наряд героический ВОХ, взвод обслуживания и хранения. Напоил мертвецки своего прапорщика. Расселся по грузовикам — пара техничек у них, самосвал, что-то еще.
И играет в догонялки.
ГЛАВА 5.
Теперь, когда вы, уважаемый читатель, познакомились с Бригадой Большой Мощности и может быть даже прониклись к ней симпатией, настало время рассказать, как молодые люди попадали в ББМ. Мы с вами скоро вернемся в бригаду, увидим ее под неожиданными углами, от души посмеемся, немного попереживаем — книга длинная, впереди много интересного.
Нас ждут стрельбы и хозяйственные работы, выезд на командно-штабные учения, безумные армейские ритуалы, гонки по пересеченной местности, встреча с Кинг-Конгом, общение с генералами, "стодневка" и так далее, вплоть до "дембельского аккорда", увольнения в запас и чисто мужского кошмарного сна "снова в армию забрали". Некоторые главы будут тематическими, но и в них армия рассматривается сквозь призму Бригады Большой Мощности.
А сейчас отвлечемся на несколько глав и узнаем кое-что о самом авторе и извилистом армейском пути, который привел его в ББМ.
КЛЮЧ — НА "СТАРТ"
краткое содержание предыдущих серий, вырезанных из-за несоответствия теме сериала
Прибыл я в армию красиво. Везли меня прямо как жениха какого: одного в целом автобусе, да еще при капитане-сопровождающем.
— Что бы это значило? — спросили капитана на сборном пункте.
— Да вот, студенты, роскошные парни, служить не хотят, — процедил капитан сквозь зубы.
— Повестки надо вовремя присылать, — буркнул я.
— Умный какой, — сказал капитан.
И на всякий случай крепко взял меня за локоть.
До конца осеннего призыва 1987 года оставалась неделя.
"Угрешка" — слово, хорошо знакомое большинству мужчин-москвичей. Это сборный пункт на Угрешской улице. Сумрачное место, совершенно не приспособленное для жизни. Если призывник засиживался "на угрешке" день-другой в ожидании своей партии, его отправляли домой, а потом вызывали снова.
Армия для москвича начиналась "на угрешке", и там же начинались неуставные отношения. Первое, что я услышал от моих товарищей по партии — как здешние солдаты пытались заставить одного призывника мыть туалеты. Парень был не из тех, кто посылает в ответ, и уже взялся за швабру, но тут прибежали наши. Надо сказать, солдаты рисковали. Столичная прописка лишала нас права служить в Москве. И за предложение вымыть туалет в этом благословенном городе, который был для нас закрыт, что называется, "по праву рождения", непуганые призывники могли крепко вломить товарищам военнослужащим.
Указание "убрать москвичей из города" прозвучало еще весной. Исполняли его так рьяно, что загремел на кудыкину гору даже мой приятель-журналист, проходивший срочную в пожарной охране и выпускавший "пожарную полосу" в милицейской газете "На боевом посту". Вышвыривали наших отовсюду и усылали далеко, поначалу минимум километров за триста. Причиной дискриминации стала, по слухам, дорожная авария, когда военный грузовик с пьяными москвичами, ехавшими то ли по бабам, то ли в магазин за добавкой, задавил кагэбэшную "Волгу". В реальности наверняка было не так, но все равно мы стали персонами нон грата в собственном городе.
Случались и исключения, где за взятку, где по наплевательству, где по особому распоряжению. Один мой одноклассник как сидел на узле связи в подмосковных Мытищах, так на нем и остался. И не тронули, понятное дело, "мосфильмовский" кавалерийский полк, базирующийся в Голицыно: там служили дети работников киноиндустрии.
В общем, "на угрешке" собрались заметно озлобленые ребята. И одинаковые. Из Москвы тогда было модно призываться одетым в заношенные джинсы, телогрейку и дурацкую вязаную шапочку с помпоном. Плюс старый брезентовый рюкзак. Столичный шик, так сказать.
Было очень муторно ждать. Призывники надрывно шутили, подбадривая друг друга. Я сидел на жестком топчане и пытался не думать, куда меня отсюда занесет нелегкая. По идее, я не должен был уехать совсем далеко. Один мой университетский одногруппник угодил аж на мыс Шмидта — практически край Земли, — и куковал там в обнимку с какой-то страшной ракетой. Другого угораздило мало, что в Монголию, еще и в железнодорожные войска, и теперь он клал шпалы через Гоби и Хинган. Я ни в Монголию, ни на край Земли не собирался. Не потому что был особенный, а из личной вредности. Ну, разозлили. Это случайно вышло. Чтобы все объяснить, придется вкратце изложить предысторию.
Я учился на факультете журналистики МГУ. Международное отделение — тридцать человек на курс, только мужчины, "годные к строевой". По большей части отпрыски дипломатов, журналистов-международников и прочей внешней разведки, слегка разбавленные детьми "творческой интеллигенции", военных и партработников. Чистая анкета, рекомендация от райкома комсомола, два творческих конкурса. Нам твердили, что мы элита и штучный товар, единственные конкуренты МГИМО. А чтобы не задирали носы — вот вам "программа сбивания спеси с международников". То есть 1 сентября, когда все пошли учиться, мы двинули на овощную базу. А через месяц — на "картошку". И так далее. Хотя график занятий у нас был плотнее, чем у других, и экзаменовали "международников" строго.
И все мы, как один, должны были отслужить в армии, иначе — пошел вон, на "общее отделение".
Армия была пропуском в ВУЗ для многих. Дембель имел льготу на поступление, которая перевешивала не только слабые оценки, но иногда и минусы в биографии. Один из моих ближайших друзей по ББМ, связист Генка Шнейдер, мог "откосить" по болезни. Но когда он сдавал экзамены на харьковский истфак, ему прозрачно намекнули, что с такой широченной жидовской мордой не мешало бы сначала Родине послужить, а потом уже в историки лезть. Генка, сын сапожника, плюнул — и призвался.
А мы, "международники" нацеливались на самую престижную советскую профессию. "Опять нелегкая судьба журналиста забросила меня в Париж…" Ради такого стоило в армию сходить.
Мы считали, что это справедливо.
Иллюзии начали развеиваться к концу первого курса. Журфак образца 80-х давал неплохое "общегуманитарное" образование, но ввести человека в профессию не мог: что такое один час занятий по специальности в неделю?! Поэтому все, кто хотел работать, делать реальное дело, сами пристраивались в газеты и на радио. Конечно, они "забивали на учебу". Иногда намертво. Чемпионом журналистского сообщества был Юрий Щекочихин, числившийся на факультете десять лет, но так и не получивший диплом. В "Комсомольской правде" считалось нормальным позвонить на журфак и спросить: извините, я у вас еще учусь, или уже выгнали?
Оставаться на международном отделении имело смысл, чтобы впоследствии устроиться туда, откуда "посылают за границу". Но кому нужен этот журавль в небе, когда в руки сама просится синица размером с курицу? Уже на втором курсе половину отделения было днем с огнем не сыскать: люди зарабатывали себе имя и нарабатывали связи. Их фамилии появлялись на полосах центральных газет.

К весне 1987-го еще один фактор принялся расшатывать международное отделение нашего курса. Некоторых уже призвали, а остальные почуяли, что вот-вот призовут. И народ загулял. Все, как один, страстно влюбились и крепко запили. Вскоре раздолбайство "международников" достигло таких размеров, что нас вздрючил лично декан. Не хотите, говорит, учиться, тогда отчисляйтесь. А грехов за нами набралось — куда отчислять, расстреливать можно. Хроническое непосещение занятий, пьянство, блядство, антисоветская болтовня. Крутовато для элитного отделения, кузницы кадров внешней разведки. И началась бойня — аттестация. Мы заходили по одному в кабинет, где нас терзала комиссия. "А я этого молодого человека вообще не знаю!" — "А я вас знаю! Вы ведете русский у 16-й группы" — "А вы из какой?" — "А я из 15-й!!! (ура, ура, ура)" — "Да, но в этом семестре я веду русский и у 15-й тоже!". Пауза. Абзац. Я потом сорок минут эту даму уговаривал принять у меня экзамен. Сдал на пять, дама сказала, из принципа ставит четыре, я не возражал. Мне было почти девятнадцать, я шел в армию, многих мы уже проводили, традиционно занося в военкоматовский автобус на руках…
Ходить или не ходить в армию, такого вопроса не стояло. Даже у тех, кто разочаровался в "международке". И у тех, кто вообще наплевал на факультет, неделями пропадая в редакциях. Мы были слишком давно и плотно замотивированы на военную службу. Нас несло в армию по инерции.
Горячего желания служить никто не проявлял. Если бы сказали, что это не обязательно, почти все остались бы, кроме самых идейных. Встречались еще мечтающие об Афганистане, но на них смотрели косо. Человек, рвущийся на откровенно "не нашу войну", выглядел то ли очень глупым, то ли очень кровожадным. Да и видели мы уже, с какими странными глазами оттуда возвращаются. Но, повторяю, все понимали, что идти служить придется. Во-первых, нас, мужчин 1967-68 годов рождения, очень мало. Военкоматы гребли всех, не обращая внимания даже на явные болячки (некоторых через месяц-два возвращали домой уже из войск). Во-вторых, было понимание того, что не служивший — человек, мягко говоря, трусоватый и не пригодный к нашей профессии. Мы воспринимали армию как жестокое испытание, и это тоже заводило: настоящий журналист должен увидеть всё. И дедовщину, и пресловутый "армейский тупизм".
Мы очень быстро взрослели. Нам просто надо было отслужить, чтобы почувствовать себя состоявшимися мужчинами.
Мы были готовы к холоду, голоду и грязи. Две "картошки" на поле Бородинской битвы даром не прошли. Но всеобщая бесхозяйственность и бестолковость, которую мы видели тут и там, отчего-то не подтолкнула нас к мысли, что в армии еще хуже. Мне не нравилась обстановка в стране, ухудшавшаяся год от года, а работа "журналистом на побегушках" и сортировка "писем в газету" укрепила во мнении, что у нас полный бардак. Но хотя бы в армии должен сохраниться относительный порядок! Она ведь армия!
К тотальной армейской безнадёге мы оказались не готовы. В письмах от ребят, ушедших первыми, между строк сквозило: здесь пусто, братцы, здесь ничего нет, нас ждут два потерянных года.
Тем не менее, я собрался уходить. Надо было увидеть все своими глазами. Да и пример родственников, которые служили, подстегивал — я уважал этих людей. Наконец, хотелось самой службой "расплатиться с государством", не чувствовать за собой долга по отношению к Советской власти, которой мы все по гроб жизни обязаны — это нам вдалбливали с раннего детства.
В общем, я был морально готов к весеннему призыву 1987 года — и вдруг начались чудеса.
Мне полагалась отсрочка, чтобы доучиться второй курс и сразу после весенней сессии уйти. Я, собственно, так и планировал. И тут произошло странное: на меня открыл настоящую охоту военно-учетный стол. Задача этой неприметной конторы — следить, чтобы студент не засиделся на гражданке. Но если мои сокурсники вовсе не чувствовали вмешательства "стола" в свою жизнь, то вашего покорного слугу натурально "пасли". С какой стати? Что за чертовщина? Из "стола" звонили мне домой, присылали какие-то бумажки, и теребили военкомат, чтобы там не забыли студента призвать.
В военкомате, где тоже живые люди служат, меня спросили с неподдельным интересом: парень, ты чего натворил у себя в МГУ? Твоя фамилия уже у нас в печенках. Университет хочет от тебя конкретно избавиться. Сознайся, ты дочку ректора трахнул?
Я в ответ только улыбнулся — и они сразу все поняли, что хотели понять. И мои родители пришли к тем же выводам. Дело-то житейское, обычная история. Один я не хотел этого понимать, да и сейчас не понимаю. А тогда я вообще мыслил строго рационально: поздно искать причину, надо выкручиваться.
Я еще не знал выражения "это черный песец, военно-морской зверь". Но почуял, что кусачее животное подбирается вплотную. Вашего покорного слугу выталкивали с факультета в армию. И кто знает, закончится ли "опека" после отправки в войска? Вдруг постараются услать как можно дальше. И куда погорячее.
Меня эта ситуация даже забавляла, но тут жестко вмешались родители. Неприятно, когда твоим сыном играют, как шахматной фигурой, просто из-за того, что он не ту девочку осчастливил. Нет, не дочь ректора, сразу говорю. Между прочим, два года разлуки не сыграли особой роли — точка в той любовной истории будет поставлена только в середине 90-х, всем спасибо.
А пока что папа с мамой хорошенько промыли мне мозги. Я увидел, как они взволнованы, и согласился: ладно, спасайте бедненького. Но одно условие. Я буду служить, как все нормальные люди. Не надо тепличных условий. Хочу, вернувшись, честно глядеть в глаза друзьям и колллегам.
Да-да, сказали мне. Мы только попробуем устроить, чтобы ты — вернулся. Чтобы не загнали за тридевять земель, или туда, где по тебе будут стрелять боевыми.
Знай они, что над головой их сына будут летать "чемоданы" по сто с лишим кило… Это ерунда, этим только гражданских напугать можно. А вот объясни мне кто тогда, что я по собственной дурости сунусь после учебки в Бригаду Большой Мощности… В бригаду, которая по-настоящему страшна не в поле, а в казарме, и не для чужих, а для своих… Ой, мама. Плевать, чего я там насмотрелся. Главное — что я вырастил из себя в ответ. Весной 89-го молодой сержант мне бросит, чуть не плача: Олег, посмотри в зеркало, у тебя стали мертвые глаза. А сердобольные деды будут объяснять духам: вы нашего москвича не бойтесь, он запугать может до усёру, но бить-то не бьет. И Минотавр скажет: да, знаю, ты их не бьешь, но ты их одними словами в узлы вяжешь, будь помягче, Олег…
А мне нельзя бить людей, я это в армии открыл.
Сейчас я понимаю, что приобрел важный и полезный опыт. А двадцать лет назад я ужаснулся бы. Вообще бы в армию не пошел, удрал бы на волю в пампасы, влез на пальму и откусил себе хвост.
Но двадцать лет назад я не знал о порядках в организациях типа белоцерковской ББМ, и потому смотрел в будущее уверенно. Да, служба не сахар. Да, дедовщина почти везде. Да, офицеры по большей части существа равнодушные, и ты для них расходный материал. Ничего, поглядим, как оно там.
"Договорились" — сказал я родителям.
Через пару дней у меня обнаружилась травма колена, несовместимая с весенним призывом, и черный песец остался голодным. В военкомате, подозреваю, от души посмеялись. Я чудесно провел лето. Только раздражала модная песня "You're in the army now". Она звучала повсюду, напоминая: парень, ты здесь временно. Особенным успехом пользовался русский народный вариант, который распевали спьяну:
Твои друзья пьют водку и вино,
Твоя подруга спит с другим давно,
А ты же в армии, да-да-да,
Теперь ты в армии.
До сих пор терпеть ее не могу.
К осеннему призыву стало известно, что за моей воинской судьбой ненавязчиво проследят. Ничего особенного, просто зададут направление. И сидя "на угрешке", я не боялся отправки в тьмутаракань, Камрань или Нахичевань. Правда от первого взгляда на армию было впечатление, что здесь полный кабак, и если тебя не водит за руку полковник, случиться может всякое. Ведь едва не забыл обо мне военкомат. Еще пара дней, и пришлось бы самому к ним стучаться: ау, отправьте Родине служить. И фраза капитана: "Студенты, роскошные парни, служить не хотят", была тем, на чем вся армия держится — "отмазкой", оправданием своей беспечности.
Да, отвечу на естественные вопросы. Откуда взялась травма колена? Справку о ней устроил мой покойный ныне двоюродный дед, крупный травматолог. Бывший фронтовой хирург, он встретил меня словами: "Наконец-то взялся за ум!". И заметно обиделся, когда я объяснил, что служить буду, только позже. А где работали мои родители, что у них нашлись контакты в армии? Как бы вам сказать… У них могли найтись контакты где угодно. Есть такая вредная профессия — художник-реставратор. Действительно вредная, дышать растворителями не подарок. В советское время хороший реставратор мог очень многое. Мы жили не шикарно, но деньги тут не главное. В СССР вообще деньги мало что решали. Все решали связи.
Мне еще маленькому объяснили: нет в мире недостижимого, просто вкалывать надо и не бояться ставить перед собой высокие цели. И я видел, с кого брать пример: кругом были профессионалы, яркие и сильные люди, что-то умеющие делать лучше всех. Знакомые у родителей попадались очень разные. Когда я служил в ББМ, дежурного по части чуть не хватил кондратий: позвонил Иосиф Кобзон спросить, как у меня дела. Ну, он был проездом в Белой Церкви — и звякнул. А я, матёрый сержантище, дрых где-то, вот и не поговорили. Кстати, Иосиф Давыдович, золотой вы человек, спасибо вам огромное за всё.
Дополнительную уверенность в том, что я не пропаду за забором Вооруженных Сил, придавал мой собственный камень за пазухой, личный козырь. Я шел в армию не просто отслужить положенное, но и конкретно выполнять долг журналиста. У меня было задание, ни больше ни меньше, от газеты "Правда". Неплохо для поднятия настроения девятнадцатилетнего советского мальчишки.