пока в буфете не познакомился с летчиками. Они должны были лететь в Москву
на своем Ан-12 и, увидев мою жалкую физиономию, пожалели "салагу". "Не
горюй, служивый, - сказал командир. - До Чкаловской подбросим, а там на
электричке поедешь прямо на Ярославский вокзал". Этот полет, как оказалось,
определил мою дальнейшую судьбу.
Очутившись в кабине самолета, я с любопытством принялся рассматривать
сложную аппаратуру и весь полет так и простоял за спинкой кресла первого
пилота, который охотно объяснял мне сущность всех манипуляций и назначение
приборов. Роковой для меня оказалась ошибка штурмана, который неправильно
просчитал условия посадки, в результате чего пилот на несколько секунд
раньше положенного времени выключил двигатели, и самолет грохнулся на
взлетно-посадочную полосу с высоты нескольких метров. Ничего страшного не
произошло, за исключением того, что я упал на пол, сильно ударившись спиной
о железный порог. Боль была ужасной, но я стоически поднялся на ноги и даже
пробовал шутить.
Скрутило меня уже дома. Провалявшись почти весь отпуск на диване, я за три
дня до отъезда попросил мать устроить мне консультацию у специалиста.
Обращаться в военную поликлинику мне не хотелось, потому что карьера
офицера напрямую зависела от состояния здоровья (я и в дальнейшем тщательно
скрывал эту травму от командования и даже ухитрился пройти медкомиссию в
академию, со скрежетом зубов выполнив программу физподготовки).
Пожилой невропатолог, муж маминой подруги, долго исследовал мои рефлексы, а
затем направил на рентген. Поизучав несколько минут снимок моего
позвоночника, он попросил мать выйти, чтобы поговорить со мной "как мужчина
с мужчиной".
- Ты военный, будущий офицер, - сказал он, пристально глядя мне в глаза.
Что ты хочешь услышать?
- Давайте правду, - сказал я, замирая от страха. Богатое воображение уже
рисовало мне судьбу Николая Островского (но без литературной известности,
разумеется).
- Травма серьезная, и последствия я тебе предсказать не берусь, так как
позвоночник штука капризная и, по-моему, изученная еще меньше, чем головной
мозг. Возможен паралич через несколько лет. Ну а то что мужиком скоро
перестанешь быть, это наверняка.
- Что же мне делать? - спросил я, изо всех сил стараясь выглядеть мужчиной.
- Не знаю, что и посоветовать. На Бога надейся. В Бога веруешь?
Я отрицательно покачал головой.
- Напрасно.
С тех пор я жил в ожидании неизбежного. Женщин старательно избегал, что
было, в общем-то, нетрудно, так как особой тяги к ним я не чувствовал и до
травмы. Однокурсники даже прозвали меня стоиком. Позвоночник время от
времени давал о себе знать, но не сильно, и я, окончив училище, начал жизнь
офицера со всеми ее прелестями, именуемыми "тяготами и лишениями военной
службы". Теперь же впереди замаячила новая жизнь, причем тяготы и лишения
просматривались серьезные.
Моими попутчиками оказались такие же, как я, офицеры. Точнее, не такие, а
еще действующие, получившие новые назначения в разные концы Союза.
Завязавшаяся в купе беседа, естественно, была на старую русскую тему
"пропала Россия". Я рассеянно слушал жаркий спор моих попутчиков, время от
времени лениво высказывая свое мнение и кидая скептические реплики.
Один из них, наиболее ожесточенный, сказал мне, когда мы вышли покурить в
тамбур: "Я сейчас увольняюсь. Не как ты, я рапорт подал полгода назад. Ты в
Москве осядешь?" И, получив утвердительный ответ, предложил: "Я тоже
москвич. Давай сейчас осмотримся, а потом созвонимся где-нибудь через пару
месяцев. Эти шмаркачи (он пренебрежительно кивнул в сторону нашего купе)
дальше своего носа ничего не видят. А ты мне сразу приглянулся". Мы
обменялись телефонами и отправились спать.
На следующее утро я вошел в доставшуюся мне в наследство от отца крошечную
холостяцкую квартиру, в которую он ухитрился прописать меня, еще когда я
был курсантом. Нам тогда помогло то, что в ЖЭКе не отличали солдата от
курсанта, и для них я выглядел отслужившим положенный срок бойцом,
вернувшимся домой после демобилизации.
В квартире все было так, как и десять лет назад, когда я последний раз
заходил к отцу. Тогда мы просидели весь вечер вдвоем, обсуждая дальнейшие
перспективы моей службы и его гражданской жизни. Перед выходом в отставку
он получил дачный участок и собирался построить зимний домик, чтобы
поселиться на природе. Он даже показывал мне эскизы домика, искренне
огорчаясь моему равнодушию. А через неделю умер от обширного инфаркта на
этом самом дачном участке. Приехав на похороны, я так и не смог пойти туда
где еще неделю назад слушал его полные юношеского оптимизма планы на
будущее.
На оформление документов в военкомате и получение паспорта ушли две недели,
которые я провел лежа на диване, бездумно глядя в телевизор и читая газеты.
Жрать в Москве, кроме хлеба и плавленых сырков, было нечего, но страна была
полна надежд на то, что самое страшное уже позади и теперь всех ждет новая
буржуазная жизнь с колбасным изобилием и равными возможностями.
Получив наконец паспорт и военный билет (в военкомате начальник отделения,
курирующего офицеров запаса, взглянув на статью, по которой я был уволен,
вопросительно посмотрел мне в лицо и выразительно щелкнул себя по горлу, на
что я утвердительно кивнул головой, и он тут же выразил свое полное
понимание и сочувствие), я приступил к поискам работы.
Первым местом работы стал кооператив "Улыбка", который занимался ремонтом
квартир. Я исправно клеил обои и красил потолки, пока мой напарник Дима
(кандидат физико-математических наук) клал плитку. Мы проработали два
месяца, после чего учредители кооператива тихо исчезли, по рассеянности
забыв выдать нам зарплату за последний месяц.
Дима, интеллигентно выругавшись, устроился в другой кооператив, который был
создан на базе пельменной, а я превратился в безработного нового образца.
Время от времени я выполнял кое-какую работу, сшибая мелкие суммы денег.
Вынужденная диета не слишком благотворно действовала на мои нервы, а тот
факт, что я за время "безупречной службы" как-то не удосужился обзавестись
верхней зимней одеждой, высвечивал перспективу проходить предстоящую зиму в
шинели со споротыми погонами, поскольку одежда, оставшаяся мне от отца,
была великовата.
В тот вечер, когда я в сто первый раз просматривал записную книжку,
выискивая фамилию кого-нибудь, способного помочь мне с трудоустройством,
раздался телефонный звонок. Это был Валентин Постников, подполковник, с
которым мы ехали в одном купе и обменялись телефонами. Беседа длилась
довольно долго, и я чувствовал, что он прощупывает меня со всех сторон. В
конце концов он попросил меня немедленно приехать к нему для серьезного
разговора, поскольку на следующий день он уезжал далеко и надолго.
Впустив меня в прихожую своей коммунальной квартиры, где ему принадлежала
одна комната, Постников по-братски обнял меня, что, видимо, означало полное
доверие. Я огляделся. Стены длинного коридора украшали плакаты "Битлз",
жестяное корыто и всевозможные шкафчики, запертые на висячие замки, что
свидетельствовало о сложных отношениях обитателей этой "вороньей слободки".
Из кухни доносился разговор соседок, где-то раздавался детский визг, в
крайней каморке гремела музыка. Сильно пахло жареным луком.
Постников провел меня в свою крохотную комнатку, где на обеденном столе уже
стояла бутылка водки, а на тарелках лежала нехитрая закуска. У стены стояли
два чемодана, уже, видимо, собранные.
Первую рюмку опрокинули не чокаясь, как на поминках. Я положил на кусок
черного хлеба круг вареной колбасы, которую не ел уже полгода, и откусил
здоровый кусок, стараясь, впрочем, не показывать, что голод не такое уж
редкое явление в стране победившей демократии.
- Ну, так еще раз. Что намерен делать? Чем заниматься? - спросил Постников,
как-то жестко глядя мне в глаза.
- Не знаю, - пожав плечами, ответил я. - Я же уже говорил.
Потыкался-помыкался и пришел к выводу, что на хрен никому не нужен. Да все
мы здесь никому не нужны.
- Это верно, - жестко сказал Постников, наливая еще по одной. - В этой
стране мы на хрен никому не нужны. Ты хоть понимаешь, что происходит? В
какое дерьмо нас всех столкнули?
Шилова Юлия
Адамов Григорий
Орлов Алекс
Ильин Андрей
Сертаков Виталий
Андреев Николай