Чтение 3–й страницы книги ~Московский полет~

И тогда ребе Голд, член городского раввината, потрогал пухлой рыжей
рукой воротник своей рубахи и сказал:

Ну- у- у, во-первых, секрет семейного счастья -- это секрет! А
во-вторых...

Дальше он стал рассказывать, что, по еврейскому закону, нужно
ежемесячно 12 дней воздерживаться от половой жизни, и тогда жена приходит к
мужу свежая, как невинная девушка. Что, по статистике, в религиозных семьях
значительно меньше разводов, чем в нерелигиозных. Ну и все такое прочее,
чего я уже не стал слушать, -- это я и сам писал, когда редактировал в
"Призыве" брошюры о еврейской религии. А вот ответ раввина, что "секрет
семейного счастья -- это секрет", развеселил меня до истерики -- он был
последней каплей в психическом перенапряге тех дней. Я вышел из синагоги,
сел на подстриженный газон и стал хохотать, как сумасшедший. Да я и был в те
дни сумасшедшим -- чего там! Каждый из нас бывает, одни -- минуту, другие --
несколько дней, третьи -- всю жизнь. И не говорите себе, что вы не
сумасшедший? никогда не говорите -- просто ваша минута еще не пришла...

"Секрет семейного счастья -- это секрет!"

Вашу мать!

Я пришел за Откровением, за Спасением, за Словом Божьим, а оказывается
-- это секрет! Моя жизнь и так превратилась в ничто: я теряю семью и
единственную дочку, я пишу книги, которые уже никто не помнит, кроме
московского КГБ, а когда я придумал сюжет про нормальных людей -- это
секрет!

Я катался по траве и хохотал, как плакал...

Папа! Папочка!-- вдруг услышал я голос дочки.

Я сел на траве, вытирая с лица слезы смеха.

Рядом, в пяти метрах, стояла моя бывшая "Тойота Корола", за рулем
машины сидела моя бывшая жена Лиза, а с заднего сиденья через открытое окно
выглядывала моя пятилетняя дочка Хана -- обе в купальниках и резиновых
плавательных шапочках на головах.

Папа, что ты там делаешь? Ты такой смешной! Ты поедешь с нами на пляж?
Мы едем купаться перед сном!

Я смотрел на дочку, пытаясь понять, откуда они тут взялись и о чем она
спрашивает. Но Лиза не стала ждать моего ответа. Перед ней на траве газона
лежало Ничто -- сумасшедший, которого она уже списала из своей жизни.
Презрительно отвернув голову, Лиза дала газ, и машина, шурхнув колесами по
асфальту, покатила прочь по Atlantic Avenue. Маленькое белое личико Ханочки
удивленно смотрело на меня через заднее стекло.

И вот это состоялось -- мы складывали вещи. Мы складывали их в
картонные фруктовые ящики из Smart- маркета. Я -- в своей комнате, а Лиза --
на кухне. Лиза с Ханочкой тоже съезжали из этого "дома любви" -- в Salem, в
другую квартиру, дешевую.

Вадим, у тебя есть сигареты?

Да. Вот на столе...

У меня будет маленькая квартира, твои ящики там не поместятся.

Но тут всего пять ящиков с книгами!

Там очень маленькая квартира.

0'кей! О' кей!

Конечно, дело не в пяти ящиках, подумал я. Просто ей не терпится
отрезать меня окончательно. И еще ее возмутило, что я не повесился и не
утопился, а наоборот, купил себе машину. Да, пошел вчера к диллеру и на
Master Card купил себе "Тойоту Терсел". Правда, нормальные люди покупают
машину на банковский заем, но я для банка, как и для жены, человек
ненормальный: у меня нет постоянной работы. Писатель! Кто в Америке считает
это работой? Если ты не Стефан Кинг и не Том Кланси, но называешь себя
писателем, то тебе говорят:

"О, поздравляю! А на что ты живешь?.." А если ты продолжаешь утверждать
(да еще на плохом английском), что живешь на свои литературные гонорары, то
с тобой перестают общаться, потому что в Америке не любят, когда люди врут
прямо в глаза. Скажи им, что ты заправщик на бензоколонке, идя развозишь
пиццу, или продаешь айсберги в Новую Зеландию,-- и тебе любой поверит, и
банк даст заем. Но если ты снимаешь дом в Марблхеде и при этом говоришь, что
ты только русский писатель,-- well, или ты агент КГБ, или ты в каком-нибудь
нелегальном бизнесе, это ясно.

Короче, когда банк отказал мне в займе, я купил себе машину на
кредитную карточку. Конечно, это был акт шизофрении, потому что в банке у
меня лежало всего семь сотен -- ровно половина следующего месячного платежа
алиментов, а мой агент вот уже полгода не может продать мой последний роман
о падении Горбачева -- ни один американский писатель не хочет, чтобы
Горбачев проиграл даже в романе! А этого я как раз не учел! Я не учел, что,
если пророк хочет преуспеть коммерчески, он должен не столько угадывать
будущее, сколько угадать желание клиента. Скажи человеку, что он через
десять лет станет миллионером, и он радостно отдаст тебе последнюю десятку,
и уйдет счастливый, и еще пришлет к тебе всех своих родных и знакомых. Но
попробуй сказать клиенту, что он разорится или заболеет раком,-- таких
пророков в древности били камнями! Два года я сочинял роман о перестройке,
ничего, кроме гражданской войны в России, у меня из этой перестройки не
получилось, а теперь ни один из моих издателей не дает за этот роман и
цента, как будто я виноват в том, что в России действительно начинается
гражданская война!

Но без машины как мне навещать дочку, если я собираюсь жить в
Нью-Йорке? И вообще, решил я, мрачно отправляясь к ближайшему саг- диллеру,
разве вся Америка не живет в долг? Пора и мне переходить на эту
психологию...

Теперь я отнес ящики с книгами в свою Tersel, повертел в руках старую
кинохлопушку, вывезенную из России как память о моем последнем фильме "Зима
бесконечна", но потом швырнул ее в мусорный ящик, где уже находились все мои
сто двадцать папок с вырезками из последних советских газет про шахтерские
забастовки в Донбассе, национальные волнения в Прибалтике и в Армении,
выборы в советский парламент, с речами Горбачева и т.п. Все это мне уже не
понадобится никогда. Я вздохнул и позвал дочку в свою опустевшую комнату.

Сядь, Ханочка, на этот стул,-- сказал я. -- А я сяду на этот.

Зачем?-- сказала Ханочка.

Ну, так полагается. Перед дорогой надо посидеть.

Она полезла на стул, говоря:

А мы завтра тоже едем на новую квартиру, в Салем. И там у меня будет
новый папа.

Я обмер. Так вот почему Лиза настояла, чтобы я съехал из дома на день
раньше нее!

Ханочка, кто тебе сказал про нового папу?

Никто. Я сама знаю.

Детка, я хочу, чтобы ты запомнила навсегда,-- произнес я старательно
ровным тоном.-- У мамы может быть другой муж или друг, а потом другой муж
или друг. Но никто из них не будет твоим папой. Папа бывает только один.
Только один бывает папа. Тот, который научил тебя ходить, говорить, любить
сказки... Понимаешь?

Понимаю, папочка. А почему ты не хочешь с нами жить? Ты нас больше не
любишь?

Я посмотрел ей в глаза. Конечно, она повторяет то, что ей сказала Лиза.
"Новый папа"! Значит, Лиза уже готовит Хану называть "папой" ее, Лизиного,
будущего (или уже существующего) хахаля!..

Но я приказал себе сдержаться. У детей короткая память, и ты ничего не
помнишь, моя дорогая дочка. Ты не помнишь, как во Флориде Лиза схватила
тебя, пятимесячную, и уехала от меня в Торонто к своей матери, потому что я
эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за пишущей машинкой и не уделяю
ей, Лизе, внимания. А потом в Нью-Йорке, когда тебе было десять месяцев,
Лиза просто выгнала меня из квартиры, потому что я эгоист, я сижу по
двенадцать часов в день за IBM Typewriter и не уделяю ей, Лизе, внимания. А
потом в Торонто, в Канаде, когда тебе было четыре года, Лиза взяла тебя и
два чемодана и улетела от меня в Бостон к своей подруге, потому что я
эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за компьютером и не уделяю ей,
Лизе, внимания. И каждый раз я догонял вас, находил и добивался примирения с
ней -- ради тебя, Ханочка! Ведь я назвал тебя именем своей матери, как же я
мог бросить тебя? Пока был мне фарт, пока печатали мои книги, Лиза целыми
днями смотрела по телевизору The Young and The Restlles, As the World Turns
и прочие "мыльные оперы", а в перерывах меняла домработниц и рисовала
абстрактные картинки. А теперь она считает, что я сгубил в ней великую
актрису, потому что я занят только своими книгами и сведением счетов с КГБ
за то, что они запретили мой фильм и, практически, выгнали из России. А вот
если бы я думал о своей жене, то мог бы написать для нее пьесу, устроить ее
в театр или, по крайней мере, научить ее писать книги..

Ханочка, дорогая,-- я взял маленькую дочкину ручку.

Рука у нее была доверчиво-легонькая и прохладная, как ландыш. И от
этого у меня уже совершенно зажало душу, и я сказал:

Когда ты вырастешь, ты все- все узнаешь, я тебе обещаю! А сейчас
послушай меня внимательно. Раньше я любил и маму и тебя. И моя любовь
делилась -- тебе половина имаме половина. Понимаешь? А теперь вся моя любовь
будет только тебе. Не половина любви, а вся любовь -- только тебе.
Понимаешь?

Понимаю, папочка. А как ты поедешь? Смотри, какой ветер.

Я глянул в окно. Действительно, ветер уже рвал с деревьев листву --
это, как еще с утра обещали по радио, с Атлантики шел ураган "Глория".

Ничего, дочка,-- сказал я и стал целовать ее маленькую и легонькую
ручку, этот разговор уже давил мне душу, как плохая сцена в сентиментальном
фильме. И Хана, словно чуткая актриса, сделала личико грустным-грустным.

Но я поднял дочку на руки: