семья - разные вещи. Костя не уйдет. Он привык к налаженному, продуманному
до мелочей, удобному быту, к уютной тихой Надюше, которая облизывает его,
как новорожденного теленочка, и ничего взамен не просит. Ну кто еще способен
на такое самопожертвование, спрашивается? Какая молоденькая хорошенькая
станет гладить вороха рубашек, стирать руками в тазике свитера из альпаки и
кашемира, не терпящие машинной стирки, чистить светлые замшевые ботинки в
грязном слякотном ноябре, протирать байковой тряпочкой каждое утро коллекцию
старинного фарфора, чашку за чашкой, таскать пудовые сумки с рынка, кормить
два раза в неделю по нескольку десятков гостей, а потом до четырех утра
убирать после них дом, мыть посуду. Какая, спрашивается,
молоденькая-хорошенькая станет следить за Костиным пищеварением, со всеми
неприятными медицинскими подробностями? Влюбленность - это поэзия, а быт -
грязная, неблагодарная проза. Особенно быт гениального актера Константина
Ивановича Калашникова.
учла, что сумки с рынка можно возить в багажнике машины, гладить рубашки и
протирать сервизы сумеет высокооплачиваемая домработница, нежные свитера из
альпаки отлично выглядят после дорогой американской химчистки, и вообще,
когда денег очень много, быт уже не требует героических усилий.
рыжеволосой студентки театрального училища Маргариты Крестовской.
Маргаритины двадцать лет, длинные малахитовые глаза, хрупкая точеная
фигурка, румяный чувственный рот - все это оказалось куда существенней
многолетних уютных привычек.
расстаться не было сил. "О как на склоне наших дней нежней мы любим,
суеверней..." - знаменитые строки Тютчева звучали оправданием для Кости и
приговором для Нади.
детстве перед новогодней елкой, успел лишь зажмуриться. А когда открыл
глаза, рядом с ним была уже не пятидесятисемилетняя толстая верная Надя, а
свежая, радостная Маргоша. Хрупкий сияющий подарок, горячее утешение "на
склоне дней".
и деньгах у Калашникова не было. Надя оглушенно, молча поселилась в
двухкомнатной добротной квартирке в Крылатском. Разве так уж плохо в ее
возрасте? Чистый воздух, тишина, источник с целебной водой в двух шагах от
дома.
сложным бизнесом, связанным с кино, телевидением и рекламой. Взрослый сын и
бывший муж честно позаботились о том, чтобы Надя ни в чем не нуждалась на
старости лет...
почему-то вдруг подумал о том, что ни разу за многие годы не привез сюда
Надю. Она состарилась, так и не побывав в Париже. Нехорошо.
и карьере. Никто не неволил. Ей просто не хватило ума понять, что
самопожертвование выглядит красиво и благородно лишь в отдельных,
экстремальных ситуациях, когда война, голод, тяжелая болезнь. А быт пожирает
с потрохами даже самые высокие порывы. Ну что за подвиг - гладить рубашки и
тереть морковку? Ведь была красавицей, талантливой актрисой и все
простирала, проварила - добровольно. Спрашивается, кто виноват, что стала
старой, толстой, скучной? Никто. Надя никого и не винила, только смотрела
сухими глазами, которые с годами сделались совсем невыразительными.
вынужден повторять самому себе утешительные истины: нельзя жить с человеком
из жалости, насильно мил не будешь и так далее. Эти банальности нужны ему,
как витамины, для поддержки жизненного тонуса. Хотя Надя не просила о
жалости, не пыталась быть "милой насильно", все равно - сама виновата. Он
ведь артист до мозга костей. Он не может дышать без свежих страстей, без
ярких чувств, без юного праздничного личика Маргоши, наконец. Не может - и
все. Он тоскует по Маргоше каждую секунду, даже Париж без нее кажется пустым
и пресным. Она прилетает сегодня в половине третьего утра по местному
времени. Вырвалась к нему на пару дней, просто так, потому что соскучилась.
Ждать осталось совсем немного. Уже полночь, он побудет в кафе еще полчасика,
потом пройдет пешком по бульвару Сан-Жермен до платной стоянки, сядет в
маленький серебристый "Рено", который взял здесь напрокат, и отправится в
аэропорт встречать свою красавицу...
денежными купюрами разных государств. Вон ту старую советскую десятку с
профилем Ленина подарил хозяину Константин Иванович в семьдесят девятом
году. И в каждый свой приезд он дарит хозяину кафе на площади Сен-Мишель
бумажную денежку на память. Деньги в России все время меняются. Хозяин берет
купюру, кивает без всякой улыбки, говорит: "Мерси, месье". Но не помнит, не
узнает.
города в мире. Сколько раз театр приезжал на гастроли, сколько фильмов
переведено на французский, показано по телевидению, а все не узнают. В упор
не видят.
Нью-Йорке, и в Квебеке, и в Риме обязательно кто-то оглянется, улыбнется,
произнесет имя если не самого Калашникова, то кого-нибудь из его известных
персонажей. А по Москве пройти пешком невозможно, в магазинах вот уже лет
двадцать замирают кассирши, глядят с открытыми ртами, гаишники не штрафуют,
просят автограф.
вопросительно, без улыбки. - Анкор кафе?
тонкогубое французское лицо, смотрел и не видел, думал о своем. А кофейная
чашка давно опустела.
пристально глядеть в блестящие черные глаза хозяина, добавил на своем
хорошем французском: - Вы не узнаете меня? Я ведь много раз заходил к вам. Я
очень известный русский артист.
Даже если этот гаденыш меня узнал, все равно не скажет. Будет молчать, как
партизан, и с гордым видом шлифовать свои бокалы".
какую-нибудь забавную штуку. Просто так, потому что прилетает Маргоша,
потому что теплая сентябрьская ночь, Париж, и какие там пятьдесят девять
лет? Опять восемнадцать, не больше. Жаль, нет зрителей. Тонкогубый потомок
Наполеона не в счет.
невестки Кати, удивился и скосил глаза на часы. Здесь полночь, а в Москве,
стало быть, два часа ночи.
премьеры. Прилетайте, пожалуйста, в Москву.
центральные станции. Ее раздражало все: подсвеченные попуганные мозаики
"Новослободской", планеристы, колхозники и пионеры на плафонах "Маяковки".
Даже если не глядишь в расписной потолок, все равно чувствуешь присутствие
этих плоских жизнерадостных призраков. Над платформами станции "Проспект
Мира" огромные люстры свисают с потолка, качаются, словно хотят упасть на
голову.
резиной, вспыхивают огни. Люстры держатся на тонких, ненадежных крючьях, вот
сейчас еще один порыв ветра - и ледяная сверкающая громадина рухнет прямо на
Олю. Возможно, так будет лучше для всех...
желтоватые световые блики неприятно скользнули по лицу, когда Оля вошла в
вагон.
подальше от двух одинаково одетых, накрашенных, надушенных девиц, и вообще,
подальше от всех. Благо народу в это время совсем мало. Ее раздражали
запахи, звуки, взгляды. Так раздражали, словно вся кожа содрана, каждый нерв
оголен.
читать, низко опустив голову.
от многих и лютых воспоминаний..." - губы ее чуть вздрагивали. Она
старательно повторяла про себя слова, которые знала наизусть.
механический голос.
линию. Поздно уже, метро закрывается, поезд может оказаться последним. Если
успеть на пересадку, всего через полчаса Оля будет дома. Потом придется
покормить бабушку Иветту, вымыть, уложить в постель, поговорить, вернее -
выслушать очередную лекцию о том, что она, Оля, живет неправильно. Да,
придется выслушать, сжав зубы и согласно, понимающе кивая, иначе Иветта
Тихоновна не даст покоя, будет стонать всю ночь, разыграет красивый
сердечный приступ, заставит вызвать "Скорую". Затем Оля будет тихо
извиняться перед врачом, смиренно стерпит грубый выговор за напрасный вызов
к старой сумасбродке. ("Девушка, ну вы что, сами не понимаете? У вашей...
кто она вам? Бабушка? У вашей бабушки старческий маразм, а сердце здоровое,
Дальский Алекс
Сертаков Виталий
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Доценко Виктор
Сапковский Анджей