пленка лопнула со звонким чмокающим звуком, и василиск, конвульсивно
вздрогнув всем своим затекшим телом, издал оглушительный стон. Он открыл
глаза и чуть приподнял голову. Тут же тройка гадюк-ехидн, ожидавших своего
часа, кинулась к Хозяину и принялась разминать ему туловище и члены.
мерзкий обычай беременеть через уста, а главное - за похотливость и
стремление к совокуплению с самым гнусным из живых существ - со зловредной
морской муреной. Но никто другой не умеет делать массаж так, как делают
его гадюки-ехидны, ведь они одни, будучи змеями, имеют в то же время
гибкие и сильные конечности.
Чернила!" Письмо он закончил так: "Хорошо учись и слушайся маму. Любящий
тебя папа. Северный полюс. Станция "Мирная". 21.15."
отец - полярник. Это многое объясняло. А автором идеи был не он.
современном увлечении покорителями Арктики, она сразу, как только он ушел
жить в общежитие, объяснила Витале, что "папа уехал в экспедицию". Точнее,
не сразу, а почти сразу - когда узнала, что он там, в общежитии, не один.
женщина-радуга, женщина-гибель. Женщина по имени Майя.
(как она позже рассказывала) она пришла туда, где я жил еще недавно, и
Ирина объяснила, как меня теперь можно найти. И она нашла меня и принялась
уговаривать лечь на операцию. Она сказала, что Грибов все хорошенько
обдумал, досконально изучил мою историю болезни и уверен в успехе. И ждет
только моего согласия. Она не знала, что именно благодаря ей я в курсе
действительного положения дел. Ведь она - та самая красивая сестричка,
которая уронила мою карточку возле двери кабинета. Она, конечно, не
запомнила меня. А я-то запомнил. Но сейчас обнаружил, что запомнил
неправильно. Она не просто "красивая сестричка", она - богиня. Я слушал и
слушал ее, и, хотя, не желая быть подопытным кроликом, твердо решил на
уговоры ее не поддаваться, а спокойно дожидаться своей участи, больше
всего в тот момент я боялся, что она прекратит эти уговоры. И уйдет.
Колька Грибов не посчитал нужным придти лично.
занят! Он в день спасает по нескольку жизней. Если он будет ходить за
каждым больным... Он просто права такого не имеет.
Другие сами приходят и по году в очереди стоят. Вам очень-очень
по-вез-ло...
вправду повезло. Что я разговариваю с вами. Что вы здесь.
- пришла и осталась. И помчались, звеня, цветные стеклянные ночи, цветные
стеклянные утра, цветные стеклянные полдни и вечера. Стеклянные, потому
что только витражные стекла вызывают то же ощущение ясности. И я уже
простил судьбе, что жить мне осталось несколько месяцев, если все они
будут такими.
Спящая, она была милым безмятежным ребенком с головой, укутанной в светлую
пену волос. Он жарил яичницу, заваривал чай и намазывал на хлеб масло. Он
ставил перед диваном табурет и превращал его в столик. Он опускался перед
ней на колени и осторожно трогал ее волосы, иногда окунаясь в них носом,
вдыхая запахи детского тела и парикмахерской. И вот ресницы вздрагивали, и
дитя превращалось в прелестную юную женщину - благодарную и бескорыстную.
ноги - такими длинными и такими пронзительно стройными, что чай успевал
окончательно остыть, а яичница - напрочь засохнуть.
какие-либо угрызения совести, оставляя ему чистый свет.
ней всегда жила рядом.
ощущениями и мыслями их первого дня, первого вечера и первой ночи. Ему
было интересно узнать каким неприятным, некрасивым и все-таки
притягательным нашла она его. Он не спрашивал ее ни о чем, довольствуясь
тем, что она решала рассказать сама. Зато она расспрашивала его много и
подробно. И даже не пыталась скрыть, что интерес этот в большой степени -
профессиональный. Интерес врача ко всему, что касается больного. Он прощал
ей это хотя бы потому, что несколько раз именно ей приходилось возиться с
ним во время приступов. Хотя его и подмывало поинтересоваться, не заносит
ли она информацию о нем в историю болезни; но он не решался этого сделать,
страшась получить утвердительный ответ.
встречу. Но день ото дня все рельефнее проступала скорбь скорого
вынужденного расставания. Раньше оно не страшило его. Жаль было Витальку,
но к мысли, что когда-нибудь самого его не будет, а сын останется, он
привык уже давно; ему не жаль было покидать Любимое Дело, потому что
работу свою он не любил; ему не жаль было решительно ничего, пока он не
узнал Майю.
ямба, когда Майка вдруг сообщила индифферентным тоном:
говорила! - (Цифра была реальной, плюс-минус два).
прямо в кофе.
показалось, слегка торжествующе.
конечно, понимал, что оригинальность и ненормальность - не одно и то же.
Но четкой границы не чувствовал. А потому предпочитал обходиться без
оригинальности. Кривоногов уважал четкость. В большой степени неприязнь к
оригинальности была связана и с тем, что по долгу службы ему постоянно
приходилось иметь дело с необычными людьми и необычными событиями.
Оригинальность болезненно интересовала его: он искал ее, чтобы пресечь.
он обнаружил спящую на скамейке-диванчике неопрятную, окончательно
опустившуюся собаку - здоровенного нью-фаундленда. Ничуть не убоявшись
размеров пса, он подошел к скамейке и ткнул кулаком в черный медвежий бок.
Собака лениво шевельнула хвостом.
явственно почувствовал острую смесь чесночного запаха и перегара. "Сука, -
подумал Кривоногов. - Или кобель."
понурившись, села возле Кривоногова.
кабинете мохнатую, облепленную репьем собаку, удивился не особенно. Он
доверял Кривоногову, хотя врожденное чувство субординации иной раз и
вынуждала его вносить в речь с подчиненными чуть пренебрежительные нотки:
она.
дыхни, - сказал он собаке.
туда же.
Кривоногов, достал папиросу и закурил.
Кривоногову. - Где ж тебя угораздило суку эту подцепит?
Кривоногов. - Не хозяин пил. Сама.