Чтение 3–й страницы книги ~Дезертир~

самом Конвенте... Ну плохо, в общем...

- Плохо? - Я чуть не рассмеялся. С чего это в сатанинском логове будет
хорошо?

- Будто измена там. И не просто в Конвенте. Говорят, в каком-то из
комитетов...

Я даже привстал от неожиданности. Плохи, похоже, дела у Единой и Неделимой,
если о таком болтают лейтенанты!

- Ведь что получается, гражданин Шалье! Мы уже восьмой месяц воюем, сначала
в Бретани, потом у Лиона. Считай, десятки деревень прошли, если не сотни.
Хлеба-то везде - завались! Урожай в этом году - девать некуда! А в Париже хлеба
нет. Вот отец пишет - очередь с вечера занимают, и то не каждому хватает. И
разве это хлеб - серый, с отрубями...

Я чуть было не ляпнул, что гражданам санкюлотам отруби в самый раз, но
вовремя прикусил язык. А действительно, почему?

- Париж - большой город, - начал я осторожно. - Крестьяне напуганы, не
спешат везти хлеб. Кроме того, не все хотят продавать хлеб по "максимуму"'...

Лейтенант помотал головой:

- Я с крестьянами говорил... Многие хлеб в Париж везут, а он - как сквозь
землю. Это первое... Потом осел этот...

' В 1793 году Революционное правительство установило "максимум" -
максимальные цены на основные продукты питания.

- Осел?!

Мне показалось, что я ослышался, но Дюкло тут же повторил:

- Осел, гражданин Шалье. Когда мы из Нанта уходили, местный представитель -
гражданин Каррье ~ праздник устроил. Ну процессия, песни - все как обычно. А
потом смотрим - впереди осел идет. Гражданин Каррье приказал на осла епископскую
митру надеть, а к хвосту Библию привязать...

Я прикрыл веки, чтобы этот парень не заметил мой взгляд. Жаль, что я
мертвый...

- Там же все верующие, гражданин Шалье! Как же так можно?-Потом гражданин
Каррье приказал на площади иконы сжигать и книги священные. В Нанте церкви все
закрыли... Вы бы видели, как женщины плакали!

- А мужчины уходили в отряды Шаретта и Рош-жаклена1, - не сдержался я и
понял, что когда-то уже слыхал об этом. И об осле, и о закрытых церквах, и об
арестах священников...

- Мы хотели в Париж написать, в Конвент. Ведь это провокация, хуже не
придумаешь! А потом пришел "Монитор" из Парижа... Так там такое же гражданин
Шометт2 устроил. И совсем недавно - в Лионе. Я даже к гражданину представителю
Фуше3 ходил, а он мне сказал, что это борьба с фанатизмом. Какая же это борьба?!

1 Шаретт и Рошжаклен-вожди шуанов, вандейских повстанцев.

2 Шометт - прокурор Парижской Коммуны, якобинец, из студентов-недоучек.

3 Фуше - якобинец, палач Лиона. В дальнейшем - министр Наполеона Бонапарта.

Я с интересом покосился на лейтенанта. А парень неглуп!

- Гражданин Фуше приказал все часовни и церкви при кладбищах закрыть. А
потом собрать Библии, требники - книги, в общем, - и на могиле Шалье1 сжечь...

Наши глаза встретились, и рот лейтенанта удивленно открылся. Я поспешил
усмехнуться:

- Не родственник. Однофамилец.

Гражданин Дюкло, тут же успокоенный, кивнул, но я знал, что солгал этому
парню. Точнее, сказал лишь часть правды. Я, конечно, не имел никакого отношения
к безумному Шалье, вождю лионских якобинцев, которому отрубили голову
двенадцатью ударами тупого топора. Но тот Шалье, чей документ спрятан у меня в
кармане, был его двоюродным братом. Подумалось и о другом: такое "родство" может
пригодиться...

1Шалье- Мари Шалье, вождь лионских якобинцев. Казнен благодарными
земляками. Вместе с Маратом и Лепелетье считался "мучеником Революции".

Тут лейтенанта отвлекли - что-то случилось с одной из повозок, - и я был
избавлен от необходимости отвечать на его скользкие вопросы. Хотя для себя я уже
давно дал ответ. Конечно, никакой измены в Конвенте нет. Если не считать того,
что все эти "граждане представители" - цареубийцы и преступники, чье место -
рядом с гражданином Шалье Лионским, которого добрые горожане отправили на плаху.
И чем больше Единая и Неделимая будет совершать подобное, тем лучше. Глаза
откроются. Они уже открываются...

Эти дни, проведенные в повозке на старом колючем сене, позволили привыкнуть
к нелепому ощущению - мертвеца среди живых. Я уже знал, что со стороны кажусь
вполне обычным человеком. Я сменил залитую кровью рубашку и попытался очистить
плащ и камзол. Те, кто нашел меня, после некоторого раздумья пришли к выводу,
что я был контужен в бою у дороги, где какой-то "синий" отряд столкнулся с
бойцами армии

Святого Сердца. Меня попытались вынести из боя, но те, кто меня нес,
были убиты - или ранены, - и кровь их залила меня с ног до головы. Такая версия
всех устроила, и я, конечно, не спорил, хотя знал, что эта кровь - моя. Носить
покрытый засохшей кровью камзол было неприятно, но я не спешил расставаться с
ним. Камзол был частью меня - прежнего, настоящего, того, кем я был. А тот, кем
я был прежде, похоже, отличался предусмотрительностью.

Это я понял в первый же день, когда постарался незаметно осмотреть свою
одежду. Итак, во внутреннем кармане лежало сложенное вчетверо удостоверение
национального агента, в боковом - толстая пачка ассигнатов, которая столь
удивила сержанта, решившего обшарить покойника. Деньги - более восьмисот ливров
-оказались настоящие, хотя цена этим бумажкам была: невысока. Но под подкладкой
камзола я нащупал нечто более интересное - тяжелые кружочки, размером (память не
подвела и на этот раз) как раз с гинею, которую чеканил двор Его Величества
Георга Английского. Двадцать гиней и еще одна монета, какая-то странная. Не
удержавшись, я попросил нож и аккуратно достал монету из тайника.

...Три ливра - новенькие, сверкающие хорошим серебром. На одной сторое -
крылатый Гений со стилосом, пишущий на большой грифельной доске, возле которой
пристроился маленький галльский петух. Нелепая надпись "Царство Разума" и год -
не Второй, а истинный - 1793-й. На другой - номинал, непонятная буква "А" и,
конечно же, надпись "Французская Республика". В общем, обычная монета, на
которую можно прожить целый день, а то и два (благо не ассигнат, а настоящее
серебро), если бы не одна странность. Край был испорчен - слева от крылатого
Гения чьи-то руки аккуратно вырезали небольшой треугольник. Конечно, деньги
обрезают, особенно высокопробные, но здесь дело было в чем-то другом. Я спрятал
монету и решил пока ее никому не показывать.

Итак, тот, кем я был раньше, предусмотрел если не все то многое. За эти дни
мне уже не раз приходилось задумываться над непростым вопросом - кем я был?
Вначале думалось, что невозможность вспомнить собственное имя будет не давать
покоя, даже сводить с ума. Но вышло иначе. Я почему-то совсем не волновался.
Просто ко многим загадкам прибавилась еще и эта. Впрочем, кое-что я понял сразу.
Тот, кого нашли возле вспаханного поля, воевал за Родину и Короля, защищая Лион
от орд Кутона и Колло д'Эрбуа. Но смерть встретила его не там, он погиб в самом
Лионе, и имя его смерти - Бротто. Я чуть было не спросил у лейтенанта Дюкло, что
означает это странное имя, но что-то удержало. Лишь потом я понял, в чем дело.
Мне - нынешнему - незачем знать, кем был я раньше. Жизнь прожита, и мне осталось
одно - добраться до Парижа и найти "Синий циферблат". А дальше все устроится
само собой, ведь мне, мертвому, абсолютно нечего опасаться. Если я и волновался,
то не за себя, а за то, что оставил в "Синем циферблате". Но и об этом я
старался пока не думать. Успею - Париж совсем близко.

В ближайшей деревне, где отряд намеревался остановиться на ночлег, нас ждал
сюрприз. Деревня оказалась битком набита солдатами, но не из Внутренней армии, а
почему-то из Западной. Вскоре все разъяснилось. Один из отрядов армии Святого
Сердца, прорывавшийся из Лиона на север, столкнулся с батальоном Внутренней
армии и был вынужден свернуть прямо на парижскую дорогу. Неудивительно, что в
Париже началась паника, и две сотни драгун, которые ждали отправки куда-то на
границу с Бельгией, были брошены в сторону Лиона. Здесь, возле этой деревни, и
произошла встреча. Кто-то из беглецов сумел уйти, но большая часть - около
полусотни - была изрублена возле самой околицы. И теперь победители весело
праздновали успех. На деревенской площади местные "патриоты" накрыли столы,
Дерево Свободы - неказистый тополек с высохшей кроной - было украшено
трехцветными лентами, а хор, состоявший все из тех же "патриотов", пел
"Марсельезу" и "Саira" до полной хрипоты.

Рота лейтенанта Дюкло, пришедшая к шапочному разбору, была встречена тем не
менее весьма приветливо, и на площади принялись устанавливать новые столы. Не
желая участвовать в подобном сонмище, я сослался на строгие рекомендации
гражданина Леруа и пристроился в сторонке - в совершенно пустом деревенском
кабачке, завсегдатаи которого присоединились к толпе "патриотов". Хозяйка - дама
чудовищной толщины с тройным подбородком - была рада закормить своего
единственного клиента до смерти, но обедать я не стал и внезапно понял, что
очень хочу курить. То, что я прежний не брезговал табаком, стало ясно почти
сразу, как только я обследовал карманы камзола. Странно,- но трубки я не нашел
ни там, ни в карманах плаща, более того, крошки табака показались какими-то
необычными. Не трубочный табак - но и не нюхательный. И я ощутил суетное
любопытство. И сейчас, пользуясь удобным моментом, я попросил у хозяйки табаку.

Как я и думал, она выложила на стойку несколько пачек трубочного - очень
неплохого, виргинского, но я покачал головой и попросил чего-нибудь другого.
Почтенная дама пожала необъятными плечами и заметила, что если у "гражданина"
куры денег не клюют...

На стойке оказалась деревянная коробка, обклеенная золотистой бумагой. Я
чуть не хлопнул себя по лбу. Конечно! Именно это мне и нужно. "Папелито"', а
попросту говоря, папелитки - маленькие, на дюжину затяжек каждая. Испанский
табак, но не темный, а легкий, ароматный, не чета грубому трубочному.
Папелито- нечто среднее между сигарой и папиросой.

На радостях я купил всю коробку и с удовольствием сделал первую затяжку.
Выходит, такому, как я, все-таки кое-что может доставить удовольствие. Похоже,
привычки не умирают вместе с человеком. Мне даже показалось, что табачный дым
напоминает мне о чем-то давнем. Я пристрастился к папелиткам не здесь, во