Чтение 3–й страницы книги ~Флегетон~

союзником флот кемалистских мятежников. Да и Крым после зимней "чистки",
проведенной ублюдком Пятаковым и его башибузуками, не способен дать нам
даже минимального пополнения.

И, наконец, даже в случае удачи, красные заткнут с севера крымскую
"бутылку" и повторится прошлогодняя ситуация. Так сказать, дурная
бесконечность в действии.

В заключение меня подмывало высказать предложение о наличии у нашего
командования секретного способа хождения по морю, аки по суху. В этом
случае, да еще с резервом в виде взвода архангелов с огненными мечами
можно гарантировать нашему десанту процентов этак сорок успеха. Впрочем,
последние соображения я придержал при себе.

Сказанного, однако, хватило. Полковник и возразить не успел, как один
из камер-лакеев нашего Фельдфебеля поспешил заметить, что штабс-капитану
Пташникову чрезвычайно милы здешние пляжи и что он ждет-не дождется
купального сезона. Признаться, я и не ожидал, что у меня осталось то, что
называют нервами. Во всяком случае, я довольно вежливо предложил автору
этой реплики вместе со мной и, само собой, c его высокоблагородием
господином полковником первой же шаландой отправиться в Крым, дабы
разведать все на месте, а по возвращении рассудить, кто прав, а кто нет.
Тут уж надлежало высказаться и полковнику, но он внезапно в самом
примирительном тоне заявил, что без колебаний отправится в Крым в компании
с ветераном Чернецовского отряда. Это уже было интересно, поскольку свой
Чернецовский крест я на кителе не ношу - он у меня без планки. В общем,
как только вся эта ворчащая свора расползлась, я подошел к нашему
парижскому гостю. Дело в том, что я его не помню у Чернецова, хотя те
славные и страшные недели вспоминаю часто. Чаще даже, чем величайший из
великих, Ледянящий из Ледяных анабазис.

Оказалось, что полковник, - собственно, тогда он был капитаном, -
все-таки был у Чернецова, но недолго. Под Дебальцевым его контузило, и он
был переправлен в Ростов. Меня он запомнил, а вот я его, к стыду своему,
нет. Тут, по логике, обязана была появиться бутылка, и бойцы за общим
столом должны были помянуть минувшие дни. Но бутылки не оказалось,
полковник спешил, да и пить с ним мне как-то не хотелось. Прощаясь, он
глубокомысленно посоветовал мне не впадать в пессимизм, поскольку великие
державы нам помогут, а большевиков через месяц свергнут разъяренные
крестьяне.

Ну да... Помогут... Свергнут... Езжай лучше в Париж, оптимист
хренов... Ладно, Бог с ним со всем. Вернусь к дневнику.

Да, следующая атака красной чухны должна была быть последней. Но
чухна что-то долго возилась, и тут вестовой позвал меня в штаб. Там уже
был штабс-капитан Дьяков, а бледный, едва державшийся на ногах
подполковник Сорокин радостно тыкал ему обрывок телеграфной ленты. Когда я
появился на пороге, обрывок был предъявлен и мне. Это был наш пропуск в
новый, 1920 год: штаб корпуса разрешил нам отступать на Мелитополь, и мы
имели шанс дожить до первого января. Правда, не все...

Мы переглянулись с подполковником Сорокиным. Ситуация была проста до
глупости и даже не нуждалась в обсуждении: у краснопузых покуда не было
конницы и мы вообще-то имели шансы оторваться, ежели, конечно, вынести за
скобки их тачанки. Но в любом случае, у Токмака надо было оставлять
заслон. Не менее взвода и обязательно с офицером.

Штабс-капитан Дьяков был уже мысленно в Мелитополе, а то и в
Карасубазаре, где его ждала семья, поэтому нам пришлось немного
растормошить его и предложить высказать свое мнение. В первую секунду он,
наверное, решил, что арьергард поручат ему, и смотреть на него в эту
секунду было неприятно. Умирать, безусловно, никому не хочется, но еще
через мгновение штабс-капитан Дьяков сообразил, что подполковник Сорокин
болен, а заместителя командира отряда никто в прикрытие не пошлет. Тут уж
он посмотрел на меня.

Я не скажу, что мне было все-равно. Просто меня не оставляла странная
уверенность, что этот бой - для меня не последний. Но я уже готов был
вызваться в арьергард - хотя бы для того, чтобы подполковник Сорокин не
подумал напоследок обо мне плохо. В конце концов, меня не ждет семья в
Карасубазаре, а чем Токмак хуже любого другого места в Таврии для
последнего, личного, так сказать, боя, я не знал. Архитектура, конечно,
своеобразная, но того, кто здесь останется, эта проблема скоро перестанет
беспокоить.

Вероятно, подполковник Сорокин меня понял. Он всегда меня понимал и,
похоже, что-то решив, поинтересовался, кто из офицеров остался у нас.
Штабс-капитану Дьякову и мне стало ясно, что мы должны уходить с отрядом.
Едва ли подполковник Сорокин нас пожалел, - просто он знал, что вот-вот
хворь свалит его окончательно, и оба ротных будут еще нужны отряду. А
может, и пожалел, - кто его знает...

У Дьякова лишних офицеров, естественно, не нашлось. У него никогда не
бывает ничего лишнего. Зато всегда есть все необходимое. Правда, взглянув
на меня, он поспешил добавить, что у него осталось трое офицеров; все трое
- молодые прапорщики, а тут требуется кое-кто другой. Это верно. Даже если
оставить здесь всех троих его прапорщиков, красные пройдут через Токмак,
как мож сквозь масло. Стало быть, оставался кто-нибудь из моих.

Я возвращался на околицу, где изредка постреливали в ожидании атаки
и, помнится, думал о том, что честнее и проще остаться здесь самому, чем
оставлять кого-то из тех, кто еще жив и надеется выжить. Но мне было
приказано уходить, и оставалось решить, кому уйти не суждено.

Вероятне всего, надо было оставить здесь поручика Дидковского.
Воевать поручик умел и сделал бы все как надо. Конечно, поручики Голуб и
Успенский сделали бы все не хуже, но жертвовать ими я не имел права - хотя
бы потому, что оба они могли бы заменить меня, ежели мне не повезет. Они
могли, а вот поручик Дидковский не мог бы.

Все так, но оставлять в прикрытии поручика Дидковского было нельзя, и
вовсе не потому, что он был моим приятелем, как шептали все вокруг, и я
его берег пуще прочих. Просто, поручик Дидковский был уже не тот, что
полгода назад. Попросту говоря, сломался.

В общем, как бывает. Храбрый офицер, воевавший не один год и не
кланявшийся пулям, вдруг гачинает проситься в тыл, ошивается в лазарете,
рвется во второй эшалон. Те, кто помоложе, ну хотя бы штабс-капитан
Дьяков, склонны видеть тут чуть ли не трусость. Поглядели бы они на
поручика Дидковского в июне 17-го под Ковелем или годом позже под
Екатеринодаром, и охота болтать ерунду тут пропала бы. Это не трусость.
Еще на германской мы называли это "Ангел пролетел". Тот самый Ангел, что
прилетает рано или поздно за нами всеми. Просто перед некоторыми он
появляется раньше, и они, в отличие от нас прочих, мнящих благодаря Божьей
милости себя бессмертными, уже знают, что они смертны. И знают, что им
осталось недолго.

Поручик Дидковский сломался после Волновахи. Тогда, в самом пекле,
когда этот бес Билаш, его махновское превосходительство бандитский
фельдмаршал размазал по закаменевшей донецкой земле нашу третью роту и
прижал к терриконам оставшиеся две, поручик Дидковский сутки не отлипал от
пелемета; и в том, что Якову Александровичу, прорвавшемуся к нам со своим
корпусом, было еще кого спасать, немалая его заслуга. Тогда о его трусости
никто не болтал. А днем позже, когда Билаша мы все-таки отбросили и даже
погнали на юг, поручика Дидковского было не узнать. Я-то понял сразу, в
чем тут дело, и не отпускал его с тех пор далеко от себя. А сломала его
окончательно, конечно, смерть прапорщика Морозко, Татьяны Николаевны,
нашей Танечки, в которую он... Или с которой он... Впрочем, теперь это уже
не имеет никакого значения.

Танечка прошла с нами все, - и чернецовскую эпопею, и Ледяной забег,
и Кубанский анабазис, и бои в Донбассе, и Волноваху. Мы берегли ее от
пуль, но от воспаления легких спасти не смогли. Мы похоронили ее за неделю
до Токмака в безымянном хохлацком селе, сорвав предварительно с ее шинели
погоны, чтоб проклятые пейзане не сообщили антихристам, что тут похоронен
офицер. Ее солдатский Георгий я отдал подполковнику Сорокину. Еще год
назад его коллекция вымороченных наград вмещалась в коробке из-под
леденцов Жевержиева, а сейчас он набил ими свою полевую сумку чуть ли не
доверху. Теперь уже не установишь, где чьи, да и к чему? Сегодня в его
сумку перекочевала скромная красная ленточка - "клюква" Сени Новикова.

Да, на поручика Дидковского надежды было мало, химик и сельский
учитель были незаменимы, мне было приказано жить дальше, - значит,
оставаться выпало подпоручмку Михайлюку. Я отозвал его с правого фланга и
приказал отобрать двадцать нижних чинов по его выбору. Это все, что я мог
сделать. Ему оставалось двадцать человек, пулемет и полный цинк патронов.

Подпоручик Михайлюк всегда был гусаром, недаром покойный генерал
Марков постоянно ставил его в пример. А между прочим, понравиться генералу
Маркову - это было нечто другое, чем понравиться, скажем, нашему
Фельдфебелю. Генерал Марков знал, как должно воевать. И как должно
умирать, знал тоже. Поэтому подпоручик даже не мигнул, когда я сказал ему
о полном цинке патронов. Вернее, нет, он как раз мигнул, точнене,
подмигнул мне и потребовал впридачу пачку "Мемфиса". Он знал, что просит:
я носил в полевой сумке нераспечатанный "Мемфис" - чтобы покурить
напоследок. Я вынул из сумки"Мемфис", сунул подпоручику Михайлюку и, не
оглядываясь, пошел распоряжаться об отходе.

Все оказалось даже хуже, чем я думал. С нами было восемь
тяжелораненных, которых нельзя было эвакуировать в такой мороз; вдобавок,
подполковнику Сорокину стало совсем плохо, и он присоединился девятым к
этой компании. Штабс-капитан Дьяков првзошел самого себя и выволок
откуда-то из-под земли три подводы вместе с возницами, но мы оба знали,
что до Мелитополя довезем немногих. Впрочем, вариантов не было: оставлять
кого-либо чухне мы не имели права.

Мы вышли из Токмака минут за десять до того, как пушки краснопузых
вновь рявкнули и жидо-чухна полезла на приступ. Уже на околице меня догнал