Чтение 3–й страницы книги ~Эпоха игры~

добропорядочной общество. Добропорядочное, но состоящее наполовину из
негодяев и подонков. Я всегда доверяю своему первому впечатлению от
человеческого лица, возможно потому, что я художник. Я еще никогда не
обманывался в людях.

Айзека я пригласил сам, но не потому, что мне надоело одиночество, а
потому, что хотелось сделать маленькую безобидную глупость. Я люблю делать
глупости иногда, делать вещи, совершенно не имеющие смысла - это
расслабляет лучше, чем вино, женщины, купания в лагуне или лазание по
отвесным скалам.

Шум дождя мешает говорить, но это иллюзия - он нисколько не
смешивается со звуком человеческого голоса; этот грохот мешает так же, как
абсолютная, звонкая тишина - просто не хочется прерывать величественную
однообразную фугу природы.

Я нарушаю молчание самым примитивным вопросом, который только могу
придумать.

- Вам нравится на острове?

Он отвечает. Я смотрю на движение его губ; я всегда смотрю на губы
человека, когда он говорит. Линия губ выдает тебя с головой, а вот глаза
умеют и притворяться, и обманывать. Айзек рассказывает о себе и о своей
компании. Их восемь человек, пожалуй все, как на подбор, неприятные типы,
которых лучше не задевать. Но нам придется жить рядом. Сегодня они разбили
свой лагерь невдалеке от моего пляжа. В таких случаях лучше делать первый
шаг самому, чтобы самому диктовать стиль отношений.

Александр приносит еще бутылку и наливает два стакана, потом он
садится рядом и слушает наш разговор без особого желания говорить самому.

У меня тоже нет желания говорить. Я слушаю, изредка направляя нашу
беседу вопросами, когда она начинает блуждать или спотыкаться от
усталости.

- Это значит, вы здесь до конца сезона?

- Если повезет. Я покатался сегодня по острову и не нашел ни одного
красивого лица. Что, все ваши женщины уроды?

- Нет, не наши, - я говорю с наивной гордостью аборигена, - здешних
жителей совсем немного. Уроды - это те, кто приезжает.

Айзек смеется. Он еще и глуп вдобавок - он бы не понял моего намека,
даже если бы и не выпил почти бутылку. Иметь дело с глупым негодяем
гораздо приятнее. Достаточно лишь соблюдать стандартные правила
безопасности.

Но именно о правилах безопасности я и забываю:

- А как вам нравится это лицо? - я протягиваю лист с портретом
женщины, той, которую встретил сегодня утром.

- Ого! Это ваша подружка?

- Вот именно. Мы познакомились сегодня утром.

- Странное лицо. Как будто человек другой расы, не знаю какой.
Наверное, вы плохо рисуете. Но все равно... Она местная?

- Да, вы правы, я плохо рисую. Если вы встретите ее, то даже не
узнаете.

Дождь заканчивается. Еще час, и Айзек уйдет. Как много людей не
заслуживают определения: человек. Скоты. А ведь кто-то долгие, долгие годы
отдавал им свою душу, пробуждая в них человеческое, и нечто действительно
пробуждалось - ненадолго. Зачем все это? Зачем муки и смертельная жажда
истины, сжигавшая тысячи умерших поколений? Зачем все те Монбланы вечных
ценностей, за каждую из которых заплачено отказом от счастья, любви,
богатства, самой жизни? Как втиснуть это в пустую голову скота,
проклинающего тебя вполголоса, и какой в этом смысл, если после первого же
дня свободы он снова становится скотом - становится сразу и навсегда?

- Вы позволите налить вам еще? - я наливаю ему еще стакан.

Четыре дня спустя. Берег; белый песок; солнце, уже прожигающее туман;
солнце, висящее над водой неровной ослепительной кляксой. Керри.

Я смотрю на ее лицо - странное лицо человека иной расы, той расы, о
существовании которой никто никогда не знал. Я мысленно повторяю эти слова
Айзека. Иногда дураки бывают очень проницательны - они видят лишь
поверхность вещей, но зато видят ее осень четко. Мы же смотрим в глубину и
не видим очевидного - поверхность для нас прозрачна - но кто сказал, что
истина лишь в причудливом мелькании глубинных теней?

В ней необычно все: огромные глаза, знающие свою силу и иногда
играющие ею, как играет атлет пудами бугристых мышц; тонкие, очень тонкие
губы, иногда взрывающиеся улыбкой, - потом улыбка долго догорает,
доверчиво и мечтательно освещая ее лицо; короткая стрижка, которая не шла
бы ни одной другой женщине; голос, слова, которые она говорит совершенно
серьезно.

- Всегда.

- Что всегда? - я не понимаю ответа.

- Ты спросил, сколько мне лет. Я говорю: всегда, я живу всегда и буду
жить всегда.

- Тогда я знаю, кто ты. Ты богиня, только богини живут всегда.

- Нет, неправда. Их забывают. Ты знаешь, сколько их уже забыто?

- Не знаю, Керри. А ты знаешь?

- Я знаю.

- Откуда?

- Но я ведь живу всегда, - она смеется.

- Ты зря смеешься. Я ведь умею разгадывать тайны.

- В этом нет никакой тайны, Генри. Спроси любого, и он скажет тебе,
что я живу всегда.

Она впервые назвала меня по имени. Она, похоже, намного моложе меня,
потому и не говорит и своем возрасте. Правильно, лучше говорить на равных.
Я ощущаю волну беспечной и какой-то детской радости, но быстро гашу в себе
это чувство. Мне пришлось пройти сквозь многое в этой жизни - в этой,
такой несовершенной, что каждый еще надеется на другую, лучшую. Испытания
либо ломали меня, либо делали меня тверже. Все же ломали, несколько раз.
Из этого я вынес убеждение: силен только тот, кто не имеет привязанностей.
Судьба, и те люди, которыми она пользуется, всегда бьет в саму слабую
точку, и ломает тебя, никогда не убивая, к сожалению. Она бьет по тем
людям, которых любишь ты. И ты можешь вынести все, но не это, и тогда ты
смиряешься, и вырываешь с корнем маленькое гордое деревце своей свободы и,
спустя много лет, сажаешь его снова. Но оно растет слишком медленно.
Свободен лишь тот, кто не имеет привязанностей.

- Почему ты молчишь? Ты думаешь обо мне?

- О твоих словах.

- Ну и что же?

- Свободен только тот, кто никого не любит.

- Но тогда зачем тебе твоя свобода?

Действительно, зачем? Я впервые спрашиваю себя об этом и не нахожу
ответа. Зачем, ведь миллиарды людей живут одинаково, как муравьи под
трухлявым пнем, и думают, и двигаются, и рождаются, и умирают одинаковые,
как муравьи. Пожалуй, большинство из них счастливы. Счастье - это так
просто, и так недоступно, если ты не можешь быть прост.

- Сегодня я провожу тебя, Керри.

Она отказывается. В ее голосе звучит нечто, напоминающее металл. Я не
ожидал этого.

- А хочешь, я разгадаю твою тайну?

- Нет, - на этот раз мягче.

- Разгадывать совсем несложно, Керри. Только что ты призналась, что у
тебя есть тайна. Не спорь, призналась. Ты не хочешь, чтобы я проводил тебя
- ты не хочешь, чтобы я знал, где ты живешь. Уходя, ты всегда переходишь
на тот берег ручья, а ведь в той стороне никто не живет.

- Я иду в город.

- Босиком по песку? Ты доберешься только к вечеру.

- У меня есть лодка.

- Почему же ты не оставляешь ее здесь?

- Я прихожу сюда по утрам потому, что здесь тихо. Это самое тихое
место на острове. Я не хочу разогнать тишину шумом мотора. Ты не умеешь
разгадывать тайны.

- Нет, Керри, я просто еще не начал. Если ты встречаешь сразу две
тайны, это значит, что ты встретился с одной, пустившей ростки в разные
стороны. Копай посредине и ты найдешь ответ.

В ее глазах испуг. Похоже, я угадал.

- На этих островах две тайны, Керри. Одна - это ты, странная женщина,
которую все видят, но о которой никто не знает ничего, я ведь спрашивал;
вторая - это остров, вон там, за горизонтом. Ты приезжаешь оттуда?

- Нет... Да.

- Значит, мне можно тебя проводить?

- Нельзя.

- Как знаешь. Но будь осторожна. Ты заметила новые палатки на
побережье - там, где кончается лес?

- Я знаю, Генри. Ты хочешь сказать, что эти люди опасны.

- Тогда в следующий раз подходи сразу сюда. Хорошо?

- Хорошо.

- Ты обещаешь?

- Да.

- Можно тебя поцеловать?

Ее губы сухие и жесткие. Я поднимаю глаза, солнце, наконец, стало
круглым; туман уходит; первый несмелый ветерок сегодняшнего утра уютно
устроился в ее волосах...

- Смотри-ка, у тебя седой волос... - я провожу ладонью.

- Нет! Не может быть...