Чтение 3–й страницы книги ~Горелая башня~

Крышу кабины задела ветка, потом еще одна. Дорога сузилась и
нырнула в маленькую рощу.

- Тебе что, больше негде подработать? Все-таки студент блестящего
университета...

- Что сейчас блестит... - пробормотал Гай угрюмо. - Ничего не
осталось... блестящего...

- Да репетитором бы нанялся... несложно и пристойно, а здесь...
пыль глотаешь...

- Здесь лучше.

- Объясни.

Гай разозлился не на шутку. Вот прицепился, клещ, ничего не было в
договоре о том, что он будет болтать всю дорогу...

- Платят хорошо, - выдавил он неохотно. Передохнул и добавил
совершенно неожиданно для себя: - И потом, я отсюда родом.

Нет, ну что за сила дернула за его неболтливый, в общем-то, язык?!

Крысолов хмыкнул. Поерзал, устраиваясь поудобнее:

- Ой как интересно... Из Лура?

- Из Косых Углов. Это западнее.

- Смотри ты, совсем ведь рядом... К родителям ездишь?

Гай хотел соврать, но не решился:

- Нет.

Этим "нет" он изо всех сил попытался поставить жирную точку;
Крысолов, однако, плевать хотел на все знаки препинания.

- Нет? Но родители живы, надеюсь?

- И я надеюсь, - пробормотал Гай устало.

- Да где же они у тебя?

- А кто его знает...

И снова они молчали, но Крысолов не отводил взгляда, смотрел на
Гая, и сквозь Гая, и внутрь Гая, в самое нутро, и тот не выдержал
наконец:

- Ну не хочу я говорить! Причем тут... Мы что, об этом
уговаривались? "За жизнь" рассказывать - уговаривались, да?!

- Не кричи.

Гай осекся. Фургончик, пискнув тормозами, остановился у обочины;
Гай стискивал зубы, ему казалось, что он - закупоренный кувшин со
жгучим содержимым, и печать во-вот слетит, потому что нечто,
наполняющее сосуд по самое горлышко, поднимается и растет, и просит
выхода...

Его распирали слова. Он как мог сдерживался - но слова стояли уже
у самого горла.

- Ну... Да ладно, не держи себя. Я слушаю, парень.

И, как ребенок, на чье плечо легла рука неумолимого взрослого, Гай
начал, сперва медленно и запинаясь, а потом все быстрее и проще, и
даже с неким странным облегчением:

- Ну... мать моя родом из столицы. Двадцать лет назад там была
заварушка, еще самая первая... А она на вид была явная северянка, а к
северянам относились что ни день, то гаже, ей пришлось бежать... В
Косых Углах она как раз и осела. А отец тоже был пришлый, из
предгорий, там ему видение было или что-то в этом роде, что он
человечество должен... спасать... И когда я родился, отца уже и близко
не было - предназначение у него... штука суровая, на месте не
посидишь... Он пошел творить благо, мать осталась одна, и ей, я думаю,
туго пришлось, и я, как говорили, потому только выжил, что родился уж
больно здоровущим, килограммов на пять. Я очень долго себя не помню, в
пять лет - не помню, в семь - не помню еще... А потом появился Иль.

Он был... ну, вообще-то он был рыжий. В дом войдет - будто факел
внесли... Он тоже когда-то бежал из Столицы, потому что северяне -
северянами, а рыжих тогда не то что не любили - лютой ненавистью,
будто это они во всем виноваты... И вот он прибился в Косые Углы и
стал мне вместо отца. И мать при нем успокоилась, повеселела, орать
перестала... на всех... Кем он был в Столице - не знаю, он молчал...
но уж был он не из простых, это точно. Выучил меня грамоте, сказки
сочинять... Кораблики в лужах, змеи какие-то воздушные, с хвостами,
как у драконов, и все говорил, говорил - чужие страны, лето круглый
год, а в других круглый год зима... Я с ним был, как в крепости, и
мать с ним была, как в крепости, он пах табаком, но не сильно, а
приятно, он мало курил... У него был шрам над левой бровью. Он каждое
утро мылся в бадье, даже в холода, и меня приучил... И он был очень
добрый...

Гай замолчал. Старые, забитые в дальний угол памяти, запретные
воспоминания все еще имели над ним власть.

- А потом?

Гай проглотил комок в горле:

- Потом мы поехали на ярмарку, там мальчишка стянул у кого-то
кошелек, а его поймали... мальчишку... И забили ногами до смерти. То
есть они только начали его бить, а тут Иль стал белый, как стенка,
даже веснушки... пропали. И... кинулся отбивать того... пацана. А ведь
рыжий, рыжих все ненавидели... и до сих пор. Ему бы в тени
держаться... внимания к себе... А он кинулся. И они его тоже забили -
много, целая толпа, и женщины, и все хотели пнуть, когда привезли
домой, то только по волосам и... узнали.

Стояло безветрие.

Солнце подернулось дымкой, и с запада на него ползло, надвигалось
нечто зловещее и серое; в кузове тихонько возились нутрии.

- И сколько тебе было лет?

- Десять.

- Ты точно все помнишь?

- А что мне еще помнить? - Гай даже засмеялся, правда, не особенно
весело. - Уж то, что было потом, помнить совершенно незачем. Мать
после похорон неделю молчала, потом собрала вещички, меня - и вперед,
к черту на кулички, в веселый город Гейл... Сперва чуть с голоду не
померли, потом мать устроилась на работу и стало полегче. А еще потом
в одночасье разбогатели, у матери завелась куча платьев, она по
нескольку дней... короче, не было ее. Потом она отдала меня в пансион,
что-то вроде привилегированного приюта; вот тут-то мне стало совсем
кисло, я сбежал раз - вернули и выпороли, я сбежал два... Не знаю, чем
кончилось бы, но мать снова осталась без гроша, бросила прежнюю
работу, переехала со мной в предместье... И я очутился в бесплатной
школе для бедных. А там был учитель Ким.

Он был... ничего в нем не было рыжего, он лысый был, совсем, как
колено, но это был первый человек, который напомнил мне Иля. Жил при
школе... Глобус с дырой в боку. Пыль... книжная, она не просто пыль,
она будто... будто время слежалось. Собственно, если бы не учитель
Ким, черта с два мне быть в университете. У него была дочка... Ольга.
Она писала стихи, то есть не писала, а они из нее лезли. Ночью
проснется, плачет, дрожит, температура... тридцать восемь... пока не
запишет. Запишет - все... Она их потом жгла. И рвала, а они все равно
ее мучили, она мне говорила - ну что это, может я ненормальная...

Гай остановился. Перевел дыхание; сумерки, щель в обветшавшем
заборе, а за щелью бледное лицо, серый глаз, круглый, как глобус, в
обрамлении светлых коротких ресниц...

Ну что за странное существо. Платьице серенькое, как глаза... И
шея такая тонкая, что страшно коснуться - вдруг переломишь... Тень,
просто тень, серая ночная бабочка на дне белой фарфоровой чашки,
живая, даже, кажется, теплая, безбоязненная...

Гай оперся локтями о руль:

- Ну, а потом ее изнасиловали в темном углу двое парней с
лесопилки. Соседи узнали, ославили шлюхой... Те парни - она даже лиц
не запомнила... Они же наемные, сегодня здесь, а завтра след
простыл...

Он криво улыбнулся. Те ли, другие - побить его успели; он помнил
исступленную жажду крови, когда, ввалившись в деревенский кабачок,
сгреб за грудки первого попавшегося верзилу - ведь это он, он! - и
приложил мордой об стол, и что было потом, и как он не чувствовал
боли, и как кулаки стесались до мяса, а он все выплескивал ненависть и
жажду возмездия, пока, наконец, мир не сжался до размеров ладошки и не
померк...

- Короче говоря, учитель с дочкой уехали. Потому как... ну, она
даже на улицу не могла выйти. Они уехали, адрес... сперва писали,
потом... ну, неразбериха была. Потерялись...

Гай потупился. Вздохнул:

- Вот тут-то мать... встретила свою большую любовь. Я, по счастью,
уже большой был. Все понятно... я никогда не смел бы... никогда в
жизни... ну... осуждать.

Он замолчал. Наваждение закончилось так же внезапно, как и
началось - теперь он был пуст. Пустой сосуд, гулкий, спокойный, и даже
дно уже успело высохнуть...

А ведь все это не то что для чужих ушей - это для собственных
досужих воспоминаний не предназначено!.. Обрывки и отрезки - да,
вспомнятся иногда, ничего с этим не поделать, но чтобы так
последовательно, будто на бумаге, не то исповедь, не то мемуары, вот
черт...

Он сжал зубы, удерживая раздражение:

- Да уж. Развлек я вас, да?.. А вот все это враки, на самом-то
деле я побочный сын герцога, подброшенный в пеленках с гербом... к
стенам монастыря. А ведь в пеленки с гербом - в них тоже писают и
это... какают, короче. И герб от этого... страдает. И мой августейший
отец...

Он осекся. Собеседник молчал; Гай посидел, опершись локтями о