Чтение 3–й страницы книги ~Бегство в Египет~

потому что на его месте вдруг возникла Суламифь Соломоновна, мама Женьки.
И жалкими высохшими тенями, будто уменьшенные с помощью волшебного
порошка, маячили между пальмами на обоях Женька и его скрипка.

Оконная створка щелкнула и отскочила наружу. Солнце ударило из-за
труб, волосы Суламифь Соломоновны окутались золотым дымом. Теперь она была
не просто Женькиной мамой, она была библейской Юдифью со знаменитой
эрмитажной картины. Я чувствовал, что моя голова почти уже не держится на
плечах.

Я поднял глаза и хотел промычать "здрасьте", но ее жемчужное ожерелье
слепило, будто электросварка.

- Это жестоко, молодой человек. Посмотрите, что вы сделали с птицей.

В ямке ее ладоней лежал контуженный попугай Степа. Голова его была
вся в мелу, хохолок, когда-то изумрудно-зеленый, стал грязнее обшарпанной
штукатурки. Он с трудом повернул голову и хрипло воскликнул: "Умер-р!".
Потом трагически закатил глаза. Потом приподнялся на правом крыле и,
откинув левое в сторону, тихо сказал: "Вр-рача".

К горлу Суламифь Соломоновны подкатилась соленая волна жалости. Она
взглотнула, шея ее надулась, она хотела что-то сказать, но не успела -
нитка с жемчугом оборвалась и на серый асфальт земли просыпался звонкий
дождь.

Несчастная Суламифь Соломоновна заметалась, словно пламя в окне.

- Ты... ты... - Она тыкала в меня пальцем, как будто это я перетер
ниточку взглядом.

- Ты... - И вдруг она замолчала, вместо губ заговорили глаза,
наливаясь жемчужинами-слезами.

Попугай в секунду превратился в живого и, разбрасывая облачка мела,
поскорей улетел в комнату.

Надо было Суламифь Соломоновну выручать. "Сейчас", - крикнул я и
первым делом кинулся выручать ниточку, которую ветер прилепил к урне. Я
поднял ее, бережно намотал на палец и, ерзая коленями по асфальту, пополз
собирать жемчужины.

Но ветер оказался проворнее. Он ударил тугой струей, полетели по
мостовой листья, упали с проводов воробьи, толстые осенние голуби
запрыгали, как войлочные мячи, и застряли в Климовом переулке.

А когда улеглась пыль, жемчужин больше не было ни одной, всех их
склевали птицы. Тогда я смотал с пальца ниточку и весело помахал ею в
воздухе.

- Вот...

Наверно, улыбка моя была слишком широкой, потому что Суламифь
Соломоновна вдруг сделалась белой-белой, а потом вдруг сделалась красной,
почти бордовой, но это была уже не она, это была каменная плита комода,
нависшая над моей могилой.

Воскресенье кончилось, начался понедельник.

Опять было утро, но квартира уже молчала - родители ушли на работу,
соседи тоже, остался лишь инвалид Ртов. Он сидел на кухне на табурете,
ремонтировал свой костыль. Потом хлопнула дверь на лестницу, это пришел с
ночного дежурства еще один наш сосед - Кузьмин.

Дядя Петя Кузьмин работал где-то в охране и зимой и летом носил
шинель и зеленую пограничную фуражку. Еще он курил трубку - "в память о
товарище Сталине".

В школу я ходил во вторую смену, утро было свободное, уроков на
понедельник не задавали.

Я валялся на продавленной оттоманке и грыз в зубах авторучку. Передо
мной лежала тетрадка, на обложке было написано красивыми буквами: "Тайна
ракеты". Ниже тянулись буквы помельче: "научно-фантастический роман".

Писать роман я начал еще в прошлое воскресенье от скуки - потому что
день был пропащий, с утра поливало как из ведра, и на улицу идти не
хотелось.

Первая глава начиналась так:

"Я шел по дремучему лесу и вдруг увидел человека в скафандре, который
со зловещей улыбкой смотрел мне прямо в спину. Я почуял недоброе. Вдруг он
выхватил атомный пистолет и нажал курок. Я нагнулся, и атомная пуля
пролетела мне прямо над головой. Пока он перезаряжался, я отбежал за
дерево и вдруг увидел ракету, которая стояла, как зловещая сигара. Вдруг в
ракете открылся люк. Я залез в люк, и вдруг она полетела вверх. Я увидел в
иллюминатор, как человек в скафандре бежит к ракете, но было поздно.
Ракета уже приближалась к космическому пространству".

На этом месте первая глава обрывалась, и я кусал несчастную
авторучку, не зная, что написать дальше. Будто это она была виновата.

На кухне грохнул об пол костыль. Я приоткрыл дверь в коридор.

- Пестиком, я тебе говорю, - сказали голосом дяди Пети.

- А я говорю, пальцем. - И снова бухнула деревяшка Ртова.

- Знаешь, что пальцем делают? Им в носу ковыряют. А трубку товарищ
Сталин всегда набивал пестиком. У него был такой специальный, ему тульские
оружейники его к юбилею сделали.

- Ты это старухе своей рассказывай насчет пестика. Трубку товарищ
Сталин набивал пальцем, вот этим, большим, потому что был человек простой.

Что-то там у них заскрипело, видно, инвалид стал показывать, как
товарищ Сталин набивал трубку.

Через пару секунд я услышал:

- Ртов, ты на фронте был? Вшей в окопах кормил? Может, скажешь,
фашистским танком ногу тебе отдавило? Чемоданом тебе ее отдавили, когда
драпал за Урал в тыл.

"Чемоданом." Я даже вздрогнул, едва услышал знакомое слово.

На кухне затрещал табурет.

- В тыл, говоришь? За Урал? Ну все, вохра поганая, сейчас я тебя буду
ставить к стенке.

Дядя Петя хрипло расхохотался.

- Сам я таких, как ты, ставил к стенке, бендера.

На кухне запахло порохом. Надо было срочно бежать во двор, пока не
ударила тяжелая артиллерия.

Человек Лодыгин аккуратно подышал на очки и протер их насухо
тряпочкой. Телескоп он приготовил заранее: тот с вечера дремал на треноге
и дулом был повернут во двор.

Будильник прозвенел девять.

Лодыгин окунул глаз в окуляр и увидел черную ночь. Он еще раз
посмотрел на будильник: утро, две минуты десятого. Приставил будильник к
уху: ходит.

Тогда почему ночь?

Он сдвинул шляпу на лоб и подергал волосы на затылке. Походил,
подумал, хлопнул себя по шляпе, танцуя подошел к телескопу и снял с него
переднюю крышку. Потом снова заглянул в окуляр.

Теперь он увидел двор. Во дворе было пусто и тихо. Ни травинки, ни
человека - осень.

- Опаздывает, - сказал он вслух. - Вот и связывайся с такими.

На стене висела картина "Утро в сосновом бору". Под картиной стоял
аквариум - стеклянный пятиведерный ящик, наполненный рыбками и водой.
Декоративная пластмассовая коряга изображала морское дно. Рыбки плавали у
поверхности и тянули из воды рты.

- Нате жрите, - сказал человек Лодыгин, снял со стены картину и
стряхнул в аквариум тараканов, пригревшихся на заднике полотна.

На лицо его выскочила улыбка. Он затер ее рукавом и только потянулся
за папиросами, как ухо его задрожало и повернулось к окну. Что-то в нем, в
его ухе, аукнулось.

Человек Лодыгин вмиг позабыл про рыбок и папиросы и бросился к
телескопу.

На сморщенной ладони двора стоял человек. Человек этот был я, но
только большой и сильный. В этом был виноват телескоп.

Лодыгин все-таки дотянулся до папиросы и выпустил стебелек дыма.

- Ты-то мне, голубчик, и нужен, - сказал человек Лодыгин и выпустил
еще один стебелек дыма. На конце его вырос дымчато-голубой цветок, пожил
немного и умер от сквозняка.

- А этого мерзавца все нет, - он хмуро посмотрел на будильник, -
опаздывает на пятнадцать минут. Если минута - рубль, то с него пятнадцать
рублей.

- Шестнадцать. - Человек Лодыгин проследил, как стрелка перепрыгнула
на одно деление, и стал ждать, когда выскочит еще рубль.

Я вышел в наш молчаливый двор и задумался о времени и о дружбе.

К Женьке было нельзя, теперь уже, наверно, навечно. Черепаха Таня еще
спала, она у нас была полуночница. Делать было решительно нечего. Ладно,
пойду домой, может, бойцы на кухне перебили друг друга, и можно спокойно
повыпиливать лобзиком.

И тут я услышал голос. Он вырвался из трубы подворотни, как полоумный
пес.

- Ножи точу! - закряхтело над моим ухом, и в облаке серебряной пыли