Чтение 3–й страницы книги ~Эллинский Секрет~

- Ярких много, а вот законченных нет, профессор. В том-то и дело,
что любое видение для меня постепенно как бы растворяется в тумане,
ускользает и обрывается.

- Это очень важно - то, что вы сказали, но об этом потом, а
сейчас мне нужны примеры ваших мыслеобразов.

- Вот одно из особенно ярких: берег спокойного моря в ярком
солнце. Топазовые волны медленно набегают на зеленоватый песок, и
верхушки их почти достигают опушки небольшой рощицы темно-зеленых
деревьев с густыми и широкими кронами. Налево низкая прибрежная
равнина, расширяясь, уходит в синеватую даль, в которой смутно
вырисовываются контуры множества небольших зданий. Направо от рощи
круто поднимается высокий скалистый склон. На него, извиваясь,
поднимается дорога, и эта же дорога чувствуется за деревьями рощи,
позади нее... - Лейтенант замолк и посмотрел на меня с прежним
виноватым выражением. - Видите, это все, что я могу сказать вам,
профессор.

- Отлично, отлично, но, во-первых, откуда вы знаете, что это
Эллада, а во-вторых, не похожи ли видения, подобные только что
рассказанному, на картины художников, воспроизводящих Элладу и ее
воображаемую жизнь?

- Я не могу сказать, почему я знаю, что это Эллада, но я знаю это
твердо. И ни одно из этих видений не является отражением виденных мною
картин на темы древнегреческой жизни. А в деталях есть и похожее, есть
и не похожее на общие всем нам представления, сложившиеся по
излюбленным художественным произведениям.

- Ну, сегодня не стоит больше утомлять вас. Расскажите еще
какой-нибудь другой мыслеобраз ваших галлюцинаций, и довольно.

- Опять каменистый высокий склон, пышущий зноем. По нему
поднимается узкая дорога, усыпанная горячей белой пылью. Ослепительный
свет в мерцающей дымке нагретого воздуха. Высоко на ребре склона
выделяются деревья, а за ними высится белое здание, охваченное поясом
стройных колонн, как бы выпрямившихся гордо над кручей обрыва. И
больше ничего.

Рассказы лейтенанта не дали мне ни одной трещины в стене
неизвестного, за которую можно было бы зацепиться мыслью. Я
распрощался с моим новым пациентом без чувства уверенности в том, что
я действительно смогу ему помочь, и обещал дня через два, обдумав
сообщенное им, позвонить ему.

Следующие два дня я был очень занят, и то ли вследствие усталости
мозга, то ли потому, что заключение еще не созрело, я не имел никакого
суждения о болезни Леонтьева. Однако назначенный срок кончился, и
вечером я с чувством вины взялся за трубку телефона. Леонтьев был
дома, и мне досадно было слышать, какая надежда сквозила в тоне его
вопроса. Я сказал, что не мог еще в куче других дел как следует
подумать, а потому позвоню еще через несколько дней, и спросил, видел
ли он еще что-нибудь.

- Конечно, очень многое, профессор, - ответил Леонтьев.

Я попросил передать тут же по телефону наиболее яркое видение. И
вот что он рассказал:

- Высоко над морем находится большое белое здание, и кажется, что
портик его с шестью высокими колоннами опасно выдвинут вперед над
обрывом. В стороны от портика разбегаются белые колоннады, полускрытые
яркой зеленью деревьев. К портику ведет широкая белая лестница,
обрамленная парапетом из мраморных глыб, пригнанных с геометрической
точностью. Верхний край парапета плавно закруглен, и под ним бегут
четкие барельефы движущихся обнаженных фигур. На каждом уступе широкая
площадка, обсаженная кипарисами, и на ней статуи. Я не могу разглядеть
эти статуи: глаза режет блеск ослепительного солнца на мраморных
ступенях, резкие тени деревьев пересекают площадку...

Кончив разговор, я откинулся в кресле, размышляя, и долго думал
над странным случаем, представшим передо мной. Не нужно передавать вам
всех моих попыток разрешения задачи. Они так же неинтересны, как и
обычная цепь фактов нашего повседневного существования; неинтересны,
пока не случится что-то яркое, вдруг изменяющее все.

Яркое и случилось. Ток мыслей замкнулся мгновенной вспышкой, в
которой пришло сознание, что виденные художником в его бредовых
картинах отрывки представляют собою кусочки одного целого в его
постепенном развитии... А если это так, то... неужели я встретился с
примером памяти поколений, сохранившейся и выступившей из веков именно
в этом человеке. Весь захваченный своим предположением, я продолжал
нанизывать известные мне факты на внезапно появившуюся нить. Леонтьев
жаловался на боли в верхней части затылка, а именно там, по моим
представлениям, в задних областях больших полушарий, гнездятся
наиболее древние связи - ячейки памяти. Очевидно, под влиянием
огромного душевного напряжения из недр мозга начали проступать древние
отпечатки, скрытые под всем богатством памяти его личной жизни. И его
навязчивое ощущение усилия вспомнить что-то, без сомнения, было
отзвуком подсознательного скольжения мысли по непроявленным отпечаткам
памяти. Как у художника, зрительная память у него была необыкновенно
сильно развита, следовательно, проявляющиеся кусочки отражались в
мышлении в виде картин.

Найдя себе точку опоры, я продолжал еще и еще подкреплять свою
догадку, но прервал рассуждения и с волнением взялся снова за телефон.
Если мои рассуждения верны, то я сейчас услышу от Леонтьева именно то,
что и нужно услышать. Если не услышу, все неверно и снова впереди
гладкая, непроницаемая стена неизвестного. Я забыл даже о позднем
времени. Леонтьев по обыкновению не спал и сразу подошел к телефону.

- Это вы, профессор, - услышал я в трубку его по-обычному
напряженный голос, - значит, вы что-то решили?

- Вот что, дорогой мой, известна ли вам ваша родословная?

- О, сколько раз меня уже спрашивали об этом! Насколько я знаю, у
нас в роду нет сумасшедших и пьяниц.

- Бросьте сумасшедших, мне совсем не то требуется. Знаете ли вы,
кто по национальности были ваши предки, откуда они, из какой страны?
Вы, должно быть, южанин!

- Это так, профессор, но я не могу понять, как...

- Объясню потом, не перебивайте меня! Так кто же у вас в роду
южанин?

- Я не знатная персона и точной генеалогии не имею. Знаю только,
что родители моего деда оба были родом с острова Кипра. Но это было
очень давно, а дед переселился в Грецию, а оттуда в Россию, в Крым. Я
и сам крымчак по месту рождения. Но зачем это вам нужно, профессор?

- Увидите, если моя догадка верна, - не скрывая своей радости,
ответил я, договорился с Леонтьевым о приеме на завтра и повесил
трубку.

Лежа в постели, я еще долго размышлял. Задача была ясна, и
диагноз верен, теперь нужно было усилить и продолжить проявление
памяти поколений до какого-то важного для Леонтьева предела. Но, что
это за предел, Леонтьев, конечно, не знал, и я тоже не мог догадаться.
Уже засыпая, я решил, что будущее само покажет. На следующий день в
том же кабинете и в прежней позе сидел Леонтьев. Его бледное лицо уже
не было хмурым, и он безотрывно следил глазами за мной, пока я
расхаживал по кабинету и посвящал его в свою теорию. Кончив, я
опустился в кресло за столом, а он сидел в глубокой задумчивости. Я
пошевелился, и он вздрогнул, затем, упорно глядя мне в глаза, спросил:

- А не думаете ли вы, профессор, что и самая идея статуи из
слоновой кости не случайно возникла именно у меня?

- Что ж, может быть, - коротко ответил я, не желая отвлекаться от
пришедшего мне в голову способа дальнейшего выяснения воспоминаний
Леонтьева.

- А не имеет ли то, что я должен вспомнить, отношения к моей
статуе? - продолжал настаивать художник.

- О, вот это очень вероятно, - сразу отозвался я, так как слова
художника как бы поставили точку в мыслях.

Загоревшиеся глаза Леонтьева показали, как сильно подействовала
на него моя догадка. Может быть, он инстинктивно чувствовал
правильность пути к разрешению загадки и сам уже помогал мне в
поисках.

Мы условились, что художник постарается немедленно изолироваться
от всех внешних воздействий. Запершись в своей квартире, он в полутьме
будет стараться сосредоточиться на своих видениях, а когда картины
будут исчезать, попробует их снова вызвать мыслями о своей статуе. Не
бороться с ощущением необходимости что-то вспомнить, а, наоборот,
усиливать его, возбуждая память некоторыми особыми приемами по моим
указаниям. В усилиях вспомнить нервное возбуждение может достичь
опасного предела, но на этот риск придется пойти. О видениях и о своем
состоянии Леонтьев будет сообщать мне по телефону вечером.

На этот раз лейтенант заторопился домой. Провожая глазами его
стройную фигуру, я еще раз подумал о редкой привлекательности этого
человека, который неведомо как стал мне дорог. Вечером, против
ожидания, звонка не последовало. Слегка беспокоясь, я собирался уже
позвонить сам, но раздумал, решив не мешать одинокому сосредоточению
своего пациента. Однако где-то внутри меня грызло сомнение в
безопасности изобретенной мной системы лечения, и, когда на следующий
вечер зазвонил телефон, я посмотрел на противный аппарат с
облегчением.

- Дорогой профессор, вы, наверное, правы... Я вошел, - без
предисловия сообщил мне Леонтьев, и в голосе его как будто не
чувствовалось нездоровой напряженности.

- Что такое, куда вошли? - не понял я.