считала приличным не заметить его недолгой сноровистой возни с
супернадежным, электронно испытанным изделием сингапурского
индустриального чуда.
соседями-индусами. Никак они не могли привыкнуть к Юлькиной манере
идти утром в деревенский магазин по-пляжному. Почему-то вблизи моря
вид голых сисек их не шокировал, по Форментору уже и пятидесятилетние
бродили, размахивая и шлепая своими пустыми останками, а в лавке их,
видите ли, это коробило. Если б не Юлькин паспорт с орлом - могло бы
кончиться и хуже.
с милой подругой - благо ей подошло время переезжать на очередной
месяц в Дубровник. Юлька ждала в машине, матеря на двух языках
индусов, испанцев, немцев и прочих дикарей. Сергей расцеловался,
искренне пожелав мамаше веселой любви с сербскими коллегами, шагнул к
двери, глянул на расписную ацтекскую сумочку, валявшуюся на полу, - и
поднял ее, посмотрел хозяйке в глаза. Наполненные светлыми старческими
слезами глаза мигнули, дама закивала: "Si, si... moneda... si,
Serhio... si..." Она всегда почему-то говорила с ним, собирая свой
десяток испанских слов, говорить с русским по-английски или тем более
по-немецки ей казалось странным. Сергей раскрыл сумку и из свалки
банковских карточек, узких крон, мятых рыжих пятидесятимарковых
бумажек вытащил серо-зеленые, узкие и длинные доллары, будто
специально для него туго свернутые в толстую трубку, перехваченную
желтой резинкой. Она кивнула еще раз, уже не так уверенно. Сергей
сунул деньги во вздувшийся задний карман шортов и вышел.
собирались в Лондон - еще в марте один малый предлагал Сергею место
гарда в какой-то пакистанской конторе, контора была не слишком чистая,
наверняка приторговывали и оружием, и гарду обещали платить прилично.
Когда они вошли, Сергей удивился, почему он понял все и сразу. Тот,
что стоял справа, наверняка и сам прошел через Афган, может, даже
прапор. Левый был похож на комсомольского вожака - обрюзгло-бабье лицо
бывшего мальчика, причесан старательно, чуть на уши, и воротничок
рубашки аккуратно отложен. Сергей опустил руку - на полу с его
стороны, рядом с кроватью, всегда лежал нож, мощное оружие marines,
черный широкий клинок и ручка в кожаных кольцах, ровно и тяжко, как
снаряд, летящий нож со странным названием "Ka-Bar". Тот, что стоял
справа, поднял руку с короткоствольной "коброй". "Не дергайся, Серега,
- сказал он, - я не тебя, а девку, если что, мочить буду".
интересно? Интересно, но не похоже на правду. Если будет похоже, ты не
будешь слушать, и потом у нас ничего не получится. А так немного
отдохнем - и снова... Разве плохо? Хорошо. Ну, рассказывай,
рассказывай... И вот еще что я хочу тебе объяснить: это на нашу жизнь
не похоже, на твою и мою. Так ведь мы же не такие, я не жиголо, а
сочинитель московский, и ты не черная бродяжка, а мирная дикторша,
царица перестроечного эфира, здравствуйте, дорогие телезрители,
сегодня на съезде народных депутатов... Но уже и здесь, рядом с нами,
живут другие люди, в кооперативных обжорках стреляют из автоматов, в
роще у Лобни вешают на деревьях и мозжат голени монтировками,
лубянские специалисты готовят автокатастрофы - что же ты можешь
представить себе про ту жизнь, где жара, белое небо без облачка и
свобода? Поверь, там все покруче... Да ладно, не заводись,
рассказывай, рассказывай... Уже не хочу. Лучше иди сюда... Вот так.
Так лучше. Вот. Хорошо.
тротуара свеженакрашенной белой полосой, еще стояла влажная чернота.
Двадцатый трамвай, чуть громыхнув, пересек Принцрегентенштрассе и
понесся вдоль низкой ограды Энглишгартена.
рельсами, он привычно спешил, треща косыми каблуками ковбойских сапог
по мокрому серому гравию. Ветер еще был не летний, прохладный, на ходу
он поймал и застегнул молнию черной кожаной куртки, мысленно обругал
свою модную прическу, выстриженные виски - холодно же, мать бы их с
ихней модой!
страшным, проклятым, срезающим любой открытый выступ - хоть палец,
хоть нос - ветрам, по-лировавшим палубу в Северной Атлантике, ни к
ледяной мороси норвежской осени, когда, голодный до кругов в глазах,
шатался он бессмысленно по Гренсен, сворачивал на Акерсгата, и чистые
грубоносые норвежцы сторонились колеблющейся, неверно шагающей фигуры,
ни к сырости здесь, в сравнительно теплой - а все ж не Украина! -
Баварии.
жирной воды между черными, уходящими в черное небо стенами бортов,
когда он плыл, и плыл, и плыл, с эквадорского рефрижератора на весь
порт грохотала музыка, на причалах сияли слезливые огни, и он плыл,
делая перед самим собой вид, что не замечает, как теряет дыхание...
несущейся водой и вышел к станции, пошел вдоль забора. На
противоположной стороне улицы жались одна к другой машины сотрудников.
Как повезло все же, подумал он, что среди этих приличных, хорошо
образованных, серьезных людей нашлось место. Кто он такой, в сущности,
какой из него оператор? Два года возился с убогими пультами
непрофессиональной советской рок-группы, да три года службы... Беглый
корабельный радист, вот и вся профессия. Диплом нужен, диплом, а то
выпрут со станции - и конец...
подмигнул - мол, опять без мотоцикла, значит, вечером по пиву, как-то
они потрепались немного с этим немцем, - он поднялся на низкое
крыльцо, прошел мимо еще одного охранника, не останавливаясь,
поскольку тот проверял только сумки, - и тут из-за стеклянной двери
ему замахал Глебка из украинской службы, выскочил навстречу:
шось с хлопчиком, не зна шо...
мову, хотя они с Глебом обычно говорили по-русски, на чем и
сдружились: и хохлы нечистопородные, и в москали не вышли,
харьковчане. - Шо зробылось?
пиду скажу, а ты в такси да ехай...
ехал, в уме мелькало, повторяясь, Юра унд Ютта... Юра унд Ютта... Едва
ли не первые слова по-немецки, которые он услышал. Они ехали в ночном
грязноватом поезде, в соседнем купе турки громко спорили за картами.
"Юрик?" - не поняла она его харьковского имени. "О, Юра, я, я... - И
несколько раз повторила: - Юра унд Ютта, Юра унд Ютта". И вдруг
погладила его по голове - сразу, в мгновенье, став и матерью, и женой,
и сестренкой, и любовницей - хотя еще месяц гуляли вечерами по
Кауфингерштрассе, держась за ручки и даже не целуясь... А теперь не
было дня, чтобы хоть раз он не подумал: лучшей семьи, чем эта немка на
десять лет старше и ее тринадцатилетний пацан, для него, харьковского
хулигана - "ракла", да еще и еврея, только здесь, не в России,
ставшего "русским", - лучшей семьи не могло быть, хоть бы всю жизнь
искал...
крикнул: "Ютхен... Ютта...", и тут же заткнулся, почувствовав словно
давно ожидаемое: ствол, прижатый к спине, к пояснице, к почкам...
солнце шпарило над Пушкинской, над средоточием новой жизни - между
рекламой "кока-колы" на доме, где еще помнилась стоявшая на ротонде
имперская каменная девушка, и мавзолейной очередью в "Макдональдс",
котлетный остров свободы на месте еще вчерашней хулиганско-фарцовочной
"Лиры". Над шизоидной тусовкой у полусгоревшей газеты, над подземным
переходом, собравшим все девять кругов нового ада, заменившего