холодильника - а я сел в кресло под торшером, спрятав ноги в промокших
носках под полированный журнальный столик, в центре которого лежала
красивая вязаная белая салфетка.
назад я учился в школе, как тогда говорилось, "с английским уклоном". Этот
английский уклон давно пропал за ненадобностью, но кое-что еще осталось по
углам - на уровне понимания отдельных слов и даже предложений - и я с
грехом пополам одолел первые страницы. Потом появилась говорливая Лариса,
потом Наташа принесла кофе и бутерброды, и я отложил книгу, уверенный в
том, что Роджер Желязны с помощью Гриши, безусловно, спасет мой субботний
выпуск.
безотказно работал словесный брандспойт Залужной, и темнота ласково
терлась в стекло сырым боком, и Наташа все чаще встречалась со мной
взглядом и едва уловимо улыбалась, медленно перебирая пальцами светлые
волосы у виска. Так начиналось...
себе. Я давно жил один, я запер прошлое в тяжелый старый сундук, и ночью,
распахнув окно, выбросил ключ в душную темноту, а потом тащил огромный
сундук по спящим улицам, спотыкаясь, падая и разбивая колени, - и столкнул
с моста. И бродил до утра, искренне желая, чтобы рассвета больше не было в
этом мире. Я давно жил один, я привык жить один, я дал себе слово ни о чем
не вспоминать, и дал себе слово больше не повторять этот путь. Мне
казалось, что я навсегда сыт по горло своим прошлым...
перебирая светлые волосы. Был вечер. День первый.
домой, словно только сейчас вспомнив, что завтра не воскресенье, а четверг
и всех нас ждет работа. Чертовски не хотелось уходить - вновь предстояло
пересечь без подручных средств какое-то совершенно венерианское Море
Грязи, и разве только потому?.. Я попробовал было намекнуть на еще одну,
кажется, пятую или шестую чашку кофе и Наташа, бросив на меня быстрый
одобрительный взгляд, уже поднялась и направилась в сторону кухни, но
Лариса вскочила с дивана и решительно заявила:
ждать. Мне завтра к семи к моим недоразвитым. Леха, собирайся! Книжку не
забудь.
телефон, и сразу и намертво запомнил эти шесть цифр, а потом Лариса
потянула меня к лифту, бормоча что-то о кофе, грязи и погоде.
подъезда. Было все так же сыро, да еще и холодно вдобавок, потому что с
окрестных полей дул неприятный порывистый ветер. Часы мои показывали
половину двенадцатого, однако, несмотря на столь позднее время и
премерзкое состояние атмосферы, подростки продолжали нести вахту в этих
междудомных пространствах, которые язык не поворачивался назвать дворами.
Я подумал, что мы в пятнадцать лет не сидели возле дома, мы шумной оравой
болтались по вечерним улицам, лихо курили и гоготали под фонарями на
перекрестках, и пели под гитару дурацкие песни, которые тогда вовсе не
казались нам дурацкими, и наперебой острили вслед спешащим в общежитие
студенткам.
слишком грязными были окрестности.
примечательную встречу. Я пытался разузнать у Залужной о Наташе: кто она,
что она, давно ли знает ее Залужная, но Лариса по обыкновению своему меня
не слушала, чертыхалась, говорила о чем-то своем и временами восклицала:
"Нет, Леха, признайся: спасла я тебе субботний номер или не спасла?" - и я
признавался, и мы договорились, что Лариса завтра разыщет Гришу, отдаст
книгу и в пятницу принесет перевод, сколько там Гриша успеет, а как
воздать Грише - это уже моя забота.
у меня совершенно промокли, и я чувствовал себя очень неуютно. Вокруг было
тихо и пусто, все, кому надо было покинуть Хутора, уже покинули их и давно
сидели у телевизоров или и вовсе спали. Утекали последние минуты очередных
суток и я уже начал подумывать о том, что никакой автобус до утра не
забредет в эти окаянные края, и придется идти к цивилизации по выбитому
дождями и колесами асфальту, уповая на шальное такси. Лариса повествовала
о происшедшем с ней очередном приключении. Будучи дома на больничном по
случаю простуды, она вдруг, по ее словам, почувствовала необычайную
слабость и желание немедленно бросить пост у газовой плиты и лечь на
диван. Она подчинилась этому странному то ли желанию, то ли даже
требованию, легла - и глаза ее сами собой закрылись и в голове замигала
огненная формула: дубль-ве или, скажем, дабл-ю в квадрате. А потом формула
пропала, но непонятная слабость не давала возможности подняться с дивана,
и только запах сгоревшей картошки... Тут Лариса прервала рассказ, потому
что из-за поворота огненной приятной формулой полыхнули фары автобуса.
брезгливо морщась и подбирая полы плащей, посыпались в грязь последние
поздние хуторяне. Лариса вскочила на подножку, я собирался последовать за
ней и нашаривал в кармане талоны, и вдруг заметил в маленькой колонне,
двинувшейся в нелегкий путь, Костю. Костя удалялся, засунув руки в карманы
короткой куртки, в своей обычной бело-голубой динамовской спортивной
шапочке, и смотрел под ноги, хотя и не делал никаких попыток выбирать, где
почище.
Попытался еще раз увидеть Костю из окна, но увидел только свое нечеткое
отражение. Автобус рывком тронулся и я едва удержался на ногах. Извлек
талоны, клацнул компостером и сел рядом с Залужной.
ночь глядя.
по пассиям ходить, стихи в подъездах читать. Пейзанки, то бишь хуторянки,
тоже любить умеют.
направляться на свидание, я в пятнадцать лет тоже околачивался под окнами
одноклассниц, но вот только время... Как-никак, первый час новых суток.
развода по обмену, я въезжал в то же время, когда в соседнюю въезжали
Рябчуны. До этого они несколько лет жили в столице, но вынуждены были
вернуться в полупровинциальный Степоград, дабы присматривать за
одолеваемой болезнями матерью Бориса. Костиного отца. Борис устроился в
наш сельхозинститут, Марина работала в школе. Нельзя сказать, что мы уж
очень дружили, но друг к другу захаживали и были в хороших отношениях.
Чаще всего я общался с Костей - спокойным, рассудительным долговязым
подростком, увлекавшимся, как это ни странно в наше время, чтением. Не
восточными единоборствами, и не тяжелым роком вперемешку с "Ласковым
маем", и не хождением в видеосалоны, где на экранах однообразно восклицали
и всеми возможными способами лупцевали друг друга мускулистые
человекоподобия, а именно чтением. Книгами. Книг у меня было немало.
Пожалуй, они были единственным богатством, которое я накопил, не считая
серенькой моей "Любавы", и Костя иногда вечерами заходил ко мне, возвращал
прочитанные книги и брал новые. Мы обменивались мнениями, просто говорили,
и мне были интересны наши разговоры, потому что я на двадцать с лишним лет
обошел этих сегодняшних подростков, и хоть и помнились мне мои пятнадцать
- далеко уже уплыли мои пятнадцать... Видимо, наши разговоры были
интересны и Косте, потому что он никогда не торопился уходить. Правда,
последние недели две он не появлялся.
мою дочь. После размена квартир Ира ко мне не заходила, и не звонила на
работу, и я тоже не искал встреч с ней, потому что считал: если не звонит
и не заходит - значит, ей неплохо и без меня.
наблюдаешь? Нам выползать.
исключительно частными предпринимателями, и пожилой автоизвозчик
согласился за пятерку доставить Ларису до самых дверей, хотя езды там было
от силы на полтинник. Лариса забрала у меня книжку и укатила, посулив
забежать на днях, а я направился домой по тихим улицам, мечтая о теплом
душе и постели. Рукописи я решил прочитать на работе, на свежую голову -
не мог я заставить себя читать их перед сном, да и необходимость в этом
отпала, потому что у меня теперь был надежный американский фантаст. И
выходило, что я зря протаскал их весь вечер.
сегодняшнюю встречу с Наташей. И какие-то странные полузабытые
воспоминания всплывали из глубины, словно не я это шагал по мокрому
асфальту, и словно не было еще тысяч прожитых вечеров, а было одно
безмятежное утро.
Цыгульский явно решил обзвонить половину города, причем эта половина
состояла из людей с дефектами слуха, потому что он кричал в трубку,
багровея от напряжения, и заглушал все остальные звуки мира. Во-вторых,
меня накрыл насморк во всем великолепии - с носовыми платками, головной
болью и безудержным чиханием. В-третьих, Цыгульский в поисках своей ручки
- дешевенького шарикового писала - разметал и перепутал все бумаги на моем
столе и теперь повествование Александра Константинова о космическом
советском супермене, перманентно полуобнаженной девушке и нехороших