Чтение 3–й страницы книги ~Микрокосм~

распрямились. Стефан Трефуль, замерев смотрел на тело своей ученицы. И
вдруг вскочил.

Кристина, умирая, добралась от своего дома сюда, чтобы он мог
закончить этот проклятый опыт! А он сидит, смотрит, как тепло уходит из ее
тела, и ничего не делает!

Одну за другой Трефуль подпалил двенадцать свечей в высоком шандале и
бросился к ящику с инструментами.

День и ночь в запертой лаборатории звенели, падая в фаянсовые чаши,
капли, свистел пар и дребезжало стекло. Стефан Трефуль, состарившийся и
полубезумный, колдовал вокруг большого аламбика, который теперь воистину
был яйцом философов. На теплую стенку яйца он смотрел с ненавистью, но
никогда не забывал питать его процеженными экстрактами, тончайшей живой
материей, извлеченной из плоти новорожденных ягнят или печени теленка.

День и ночь в дальней комнате горел огонь, чтобы воздух, идущий по
трубам умеренной теплотой согревал аламбик. За всем Стефан следил сам, не
пуская наемных рабочих дальше двора, так что даже еженедельные беседы с
Ратинусом не имели вида прежней степенной неторопливости, ибо хозяин то и
дело срывался с места, чтобы проверить действие анаторов и работу
дистилляторов.

Одна ненависть двигала Трефулем. Он обязательно должен довести до
конца свой труд. И когда огненный и безупречный человек появится на свет,
Стефан задаст ему всего один вопрос: "Правда ли, что тебе известно все в
прошлом, настоящем и будущем?" - и, услышав гордое: "Да", добавит:
"Значит, ты знаешь, что сделаю я с тобой сейчас..."

Сорок недель огонь пожирал сухой березовый уголь, искрились растворы,
просачиваясь сквозь плотный шелк, гремел агатовый пест, дробивший части
животных, и надсадно жужжала карусель. Яйцо философов, в котором неуклонно
созревал микрокосм, дышало теплом.

И срок пришел.

Яйцо раскололось, впустив внутрь свет и воздух. Стефан стоял в двух
шагах, сжимая в кулаке тонкий стилет, и ждал, когда из глубины поднимется
ему навстречу дивное существо, отнявшее у него все, что только можно
отнять у человека. Но никто не поднимался, зато неожиданно в полной тишине
раздался громкий детский крик.

Стефан подался вперед. На дне яйца лежал младенец, новорожденная
девочка. Говорят, что во время первого крика у новорожденного то лицо,
какое вновь будет годы спустя у взрослого человека. Трефуль узнал
Кристину.

Он выронил стилет, схватил живой вопящий комочек, покрасневший от
холодного воздуха, мгновенно утративший сходство с оригиналом, прижал к
груди, не зная, куда девать его в успевшей почернеть и пропахнуть крепкими
кислотами лаборатории...

В четверг вечером как всегда в это время пришел Мельхиор Ратинус.
Молча оглядел помещение, вновь изменившееся до неузнаваемости, с тяжким
вздохом опустил себя в кресло, двумя руками придвинул кружку с горячим
вином, попробовал и привычным движением добавил кусочек сахара. И только
потом неторопливо начал разговор:

- В городе говорят, что ты завершил свой труд. Честное слово, разум
отказывается верить в подобные вещи.

- Разум отказывается верить в огромное количество куда более простых
вещей, - откликнулся Стефан, - и тем не менее, они существуют.

- Значит, делание закончилось удачно... - протянул Ратинус. Он
опасливо глянул в сторону занавески, скрывающей часть комнаты, и
шепотом спросил:

- Это там?

- Да.

- А что делает?

- Спит.

- Вот уж не думал, что подобное существо нуждается во сне. Но он, во
всяком случае, открыл тебе сокровенные тайны мироздания?

- Я узнал вчера величайшую тайну сущего, - твердо сказал Трефуль.

- Какую же, позволь спросить? - оживился Мельхиор.

- Это трудно объяснить...

- Да, конечно, - Ратинус закивал головой. - Признаюсь, что я и сам
никому не стал бы передавать драгоценные откровения гомункулуса.

- Мельхиор Ратинус! - произнес Стефан. - Предупреждаю, что если ты
еще раз назовешь ее этим мерзким словом, то я тебя ударю!

Ратинус замер с открытым ртом. Наконец он справился с изумлением,
хотел что-то спросить, но Стефан, предостерегающе подняв руку, заставил
его молчать.

Неведомо каким чувством Стефан Трефуль угадал, что девочка, лежащая в
люльке за занавеской, открыла глаза. Чуть слышно бормоча какие-то
успокаивающие слова, наивные и нелепые в устах пожилого профессора, Стефан
двинулся к колыбели, и лишь через секунду оттуда послышался плач.

Ребенок звал маму.