Чтение 3–й страницы книги ~Осенние визиты~

недолгим осенним ковром. Накрапывал мелкий дождик, и прохожие были
торопливы. Хороший день для работы.

Пройдя мимо рядов киосков и маленького базарчика, он смешался с
толпой, втекающей на станцию метро. Четверти часа от "Электрозаводской" до
"Комсомольской" было вполне достаточно, чтобы расслабиться окончательно. В
переходе Илья купил пару газет и рассеяно просмотрел их в вагоне,
поглядывая то на текст, то на стоявшую в нескольких шагах девочку лет
десяти. Девочка была очень серьезная и деловитая, ее сосредоточенное лицо
вполне подошло бы взрослой женщине. Илье такие нравились.

Ему захотелось побыстрее попасть домой.

Кирилл любил осень.

Если мы спросим себя, как отражается на человеческой судьбе любовь к
тому или иному времени года, то вряд ли найдем ответ. Связь, наверное,
есть, но какова она - не подскажет самый талантливый психолог. Можно
любить зиму и нести в себе тепло, можно предпочитать лето, оставаясь
осколком льда.

Кириллу нравилась осень, и не та, багряно-золотая, воспетая Пушкиным,
а самая обычная московская - с тоскливым серым небом и холодным влажным
ветром, гуляющим по проспектам. Он никогда не пробовал разобраться, какие
струны задевают в его душе слякоть и дождь. В тринадцать лет редко
задаются такими вопросами. Но аналогия с Пушкиным ему слегка льстила.
Когда тебя с четырехлетнего возраста называют поэтом, это может привести к
чему угодно - но только не к заниженной самооценке.

Для своего возраста он был высоким, но хрупким мальчиком с совсем еще
детским лицом. Многие его сверстники уже раздавались в плечах, грубели, с
достойным лучшего применения упорством превращаясь в пародию на взрослых.
Кирилл еще оставался мальчишкой.

Скажи, кто-нибудь, что он этому рад, Кирилл бы искренне возмутился.
Однако это было именно так.

Кирилл Корсаков боялся взрослеть.

Он ушел из школы после третьего урока - занятия никогда не казались
ему чем-то, требующим особо серьезного отношения. Какое-то странное
настроение владело им с утра - давным-давно, в ту пору, когда его прозвали
"самым юным в мире поэтом", Кирилл называл такое настроение "стишным". Он
употреблял это словечко и сейчас - когда надо было оправдаться за
невыученное задание или увильнуть от какой-нибудь домашней работы. В школе
это уже перестало помогать, а вот дома... "Мама, у меня стишное
настроение", - фраза всегда действовала безотказно.

Единственной проблемой было то, что Кирилл давным-давно не писал
никаких стихов.

- Ты куда сейчас? - одноклассник Кирилла, Максим Слугин, убежавший с
последних уроков "за компанию", обнял его за плечи. Наверное, это был
самый странный из друзей Кирилла - крепкий, абсолютно прямолинейный
паренек, непонятно как и зачем переходящий из класса в класс. Из поэтов он
знал только Пушкина и Корсакова, причем в правильности своих знаний был
уверен ровно наполовину. При этом он сохранял трепетное уважение к чужому
таланту - возникшее с первого класса, когда Кирилл за один день наградил
всех ребят стихотворными дразнилками.

- Домой.

- Стихи писать?

Самым простым выходом было кивнуть, что Кирилл и сделал.

- Угу, - удовлетворенно буркнул Максим, доставая сигареты. Ловко
закурил, не замедляя шага и демонстрируя хороший опыт в этом занятии. -
Давай пива попьем?

- У меня денег нет, - соврал Кирилл.

- А я угощаю.

- Холодно, горло заболит.

Максим пожал плечами. Проблем с ангинами у него никогда не было, и он
на всякий случай уточнил:

- "Медведя" возьмем, он крепкий, простуду как водка лечит...

- Да не хочу я, отвяжись!

- Как знаешь, - не обижаясь, сказал Максим. - Ну, давай, пиши. Потом
прочитаешь.

Последняя просьба была традиционной и совершенно необязательной к
выполнению. Слугин довольствовался дружбой с поэтом, сами стихи его не
слишком волновали. У ближайшего ларька он отстал, придирчиво разглядывая
шеренгу пивных банок.

Кирилл свернул на первом же повороте, чтобы добродушный словно
теленок и липкий как скотч Максим не передумал, и не бросился догонять его
с банкой в руке. Потеряв Кирилла из виду, он через минуту забудет о его
существовании, как, впрочем, и сам Корсаков.

На бегу Кирилл наткнулся на какого-то парня, вяло ругнувшегося вслед,
завернул еще раз и остановился на углу, обтекаемый редкими прохожими. Он
понял, что безумно хотел остаться в одиночестве. Что-то было неладно, но
он никак не мог понять, что именно.

Он вдруг почувствовал, что задыхается. Ничего конкретного - просто не
хватает воздуха. Когда-то такое было с ним, если упорно не шел уже
совсем-совсем придуманный стих. Ощущение было в чем-то даже слегка
приятным - после у него получались действительно хорошие строчки. Но
сейчас о стихах не было и речи. Лишь давящая пелена.

- Мальчик, тебе плохо?

Пожилая женщина, из тех, что регулярно пишут письма в газеты,
помогают пьяным на остановках сесть в нужный троллейбус и терроризируют
продавцов в супермаркетах, остановилась возле него.

- Ты не болен? Никакой гадости не глотал?

Кириллу сразу стало легче.

- Оставьте меня в покое! - звонко выкрикнул он. - Ничего я не глотал!

Женщина, оскорбленная в лучших чувствах, мгновенно двинулась дальше.
Кирилл проводил ее растерянным взглядом.

ЧТО ЭТО СО МНОЙ?

Он медленно пошел, машинально следуя за женщиной. Та, отойдя немного,
обернулась, увидела идущего за ней мальчишку и ускорила шаг. Малолетний
наркоман - не слишком полезный для здоровья собеседник. Кирилл,
опомнившись, остановился.

Еще час назад он собирался побродить по старым улицам центра. Теперь
же ему и впрямь захотелось оказаться дома. Закрыться в своей комнате,
избавиться от... от чего?

ОТ ДАВЯЩЕГО ВЗГЛЯДА...

Он сам поразился той легкости, с которой далась разгадка. Просто
"взгляд в спину"... Кирилл обернулся, подозрительно рассматривая прохожих.
Никого, кто бы хоть мимолетно посмотрел на мальчугана с испуганными
глазами. Никого... Да и не могло быть - это ощущение, душное ощущение
чужого взгляда, преследовало Кирилла с самого утра. И дома, и в школе. Оно
лишь нарастало - с каждой минутой, накатывая, словно морская волна на
пологий берег.

Кирилл подавил безумное желание разреветься и побежал обратно - к
метро, в смутной надежде, что под землей, в рвущейся во все стороны толпе,
"взгляд в спину" исчезнет.

Через десять минут он понял, что это была напрасная надежда.

Только молодые могут называть старость временем покоя.

Их ошибка пройдет, как любые ошибки, когда они сами постареют.

Аркадий Львович стоял у запотевшего окна, глядя на моросящий дождь.
Дождь - не огонь, и не морская волна, на него нельзя смотреть бесконечно,
погружаясь в почти живое движение. Дождь всегда умирает: даже для ливня
всемирного потопа был сорок первый день.

Это была последняя осень - и дождь нес с собой последнее горькое
утешение.

Медленно повернувшись, Аркадий Львович вслушался в собственное
движение. Ничего - ни боли, ни даже малейшего дискомфорта. То, что убьет
его, еще дремало, набирая силу.

Жизнь никогда не сдается без боя - но и никогда не побеждает смерть.

- Папа, я ухожу, - донеслось из коридора.

Аркадий Львович прошел через комнату, где незаправленная кровать
терялась среди стеллажей с книгами. Когда-то давно ему сказали, что эта
комната похожа на декорацию из фильма об известном ученом. Он ответил не
раздумывая - "я и сам декорация", и лишь много позже понял, что это
правда.

Зять зашнуровывал ботинки, согнувшись с мучительной решимостью
толстого человека. Покосился на вышедшего в коридор тестя.

- Продукты в холодильнике. А чайник я поставил на огонь.

- Спасибо, Андрюша.

Аркадий Львович любил зятя так, как только можно любить человека, не
оправдавшего ни худших надежд, ни лучших ожиданий. Андрей никогда, ни
двадцать лет назад, ни сейчас не смотрел на жену-еврейку как на средство
передвижения, а на тестя-профессора как на трамплин в карьере. Правда, он
так и остался, теперь уже - очевидно - навсегда, совершенно бесталанным и
рядовым ученым. Но это уже от Бога, а все доступное человеку Андрей
выполнил честно.

- Вера заглянет завтра, - выпрямляясь, сообщил он. - Приберется...
ремонт бы вам сделать, Аркадий Львович...