на его песню и упала перед ним на колени.
ни слова, и вместе они вошли в замок.
возвращался с охоты, затравив кабана.
ублюдка? А ты, красотка, взяла бы лучше меня! Удовольствия, право, ты
получила бы больше!
лестнице в свой покой.
девушку донага - и дочь Клааса сказала, что ей холодно.
сердце упало на лезвие, он выпил из него кровь.
стены вышел маленький каменный человечек и, ухмыляясь, сказал:
повесит девушку на Виселичном поле, и тело ее будет висеть там, пока не
пробьет час для Божьего суда.
громко стучит, прирастая к его коже. Вдруг его согбенный стан распрямился,
а рука исполнилась такой силы, что, пожелав испытать ее крепость, он
сломал дубовую...
деревьев, давая место крохотным фиолетовым соцветиям, старый Джессика
начал бить меня палкой. Сучковатый кизиловый посох методично гулял по
тощей спине, склоненной за перебиранием овощей - нашего основного меню;
острым концом въезжал между ребрами, вздымающимися от бесконечной беготни
за водой, и непременно родниковой; обидно хлопал по пальцам, тянущимся к
сохнущим на металлическом листе травам...
знахаря, совершенно не ценившего новоприобретенного дарового слугу - а
именно таковым я и был склонен себя считать! - и если сто раз я собирался
удрать от выжившего из ума Джессики, то сто раз меня останавливало одно
обстоятельство, никак не лезущее в рамки происходящего. Ну хоть какой-то
из ударов взял да и вызвал бы на лице старика улыбку, или другой признак
видимого удовольствия! - ничего подобного, Джессика лупил меня с таким
хмурым видом, словно выполнял тяжелую, нудную, но жизненно необходимую
работу, давно ему опротивевшую, и лишь по природной добросовестности...
берийскому волкодаву Чарме, весьма довольному таким оборотом дела; в
отличие от меня, чей впалый живот набивался исключительно гнусной
безвкусной зеленью; и столь же добросовестно, два раза в день - на восходе
и на закате - седой знахарь ходил обнимать дерево. Он выбирал один и тот
же ствол могучего, обугленного молнией бука, возле которого и застывал
надолго, приседая на полусогнутых ногах и охватив ладонями коричневый торс
лесного патриарха на уровне груди. Веки опускались на выцветшие глазки,
Чарма ложился поодаль, рыча на меня и наглых голубей, появлявшихся вблизи
его драгоценного повелителя, и тишина спускалась в окрестностях
потрепанной лачуги, пользовавшейся у местных жителей дурной славой.
но выражение Чарминой морды живо охлаждало мой пыл; а когда берийский
зверюга прикончил пятнистого горного пардуса и, изорванный, но гордый,
отлеживался на задворках - я вновь приблизился к старику, обнимавшему
дерево - и очнулся ярдах в трех от бука; вот до сих пор и не знаю, что
меня отшвырнуло - незаметный толчок знахаря или сук возмущенного дерева...
с узорчатой бархатистой листвой, и, обхватив его, застывал в надежде
представить таинственные ощущения старого Джессики; но ободрав о кору
голый живот и отвлеченный жужжанием мухи, я разочарованно сопел и
отваливал от ствола, высунувшего язык Чармы и близкого к тому же Джессики.
брал палку.
поставленных под командование моего приятеля. Надо заметить, что за
последнее время веселый Би потерял изрядную толику своего жизнелюбия,
погрустнел и никогда больше не пытался заглянуть под мой рукав. Кроме
того, он стал раздражителен, и в поведении его стала сквозить усталость и
знание чего-то личного, тайного и последнего. Редко мог я, сбегая от
заснувшего знахаря, перебравшего домашних целительных настоек, - редко мог
я видеть белозубую улыбку веселого Би, и даже зубы его, казалось, похудели
и вытянулись.
мое хихиканье, и долго пришлось уговаривать его высказать новый итог
размышлений на заданную тему.
граблями, и что я мог сделать? Только уворачиваться...
тебя есть брат, старший, которого за уши не оттащишь от его верховых
свиней, ну, отец, мать там... А сестры нет. Может, двоюродная?
остался прежним - ломким и тихим.
напряженное желание утопить вспыхнувшую тему в трясине уступчивых слов. Я
привстал, заглядывая под козырек его травяной шляпы, - и плотная стена
пыли за холмами отвлекла мое внимание. Би поднялся, молча стал рядом, и мы
вгляделись в движение серого занавеса.
оскал кошек на налобниках... высокие шлемы, металл, кожа и хищность, и
много еще всякого в пыли, и она свернула к селению. Би засуетился и уже
откровенно стал меня выпроваживать; мы пожали друг другу руки, в голове
моей мелькнула странная мысль, мелькнула и исчезла, и, ловя ее пушистый
ускользающий хвост, я погрузился в кустарник.
семенила к темнеющему вечерними провалами лесу, и одинокий всадник,
вырвавшийся из пыли, все гнал и гнал оступающегося коня на крутой склон
холма. И, убегая от греха подальше, я догнал наконец удравшую мысль, но
беглянка не внесла ясности в сегодняшний сумбур.
открывшаяся по локоть в прощальном рукопожатии, была покрыта пятью - нет,
все же четырьмя браслетами!.. Ну не мог же даже самый отчаянный мальчишка
за такой короткий срок уйти в темноту еще два раза? Не мог. Но смог. Что
же дважды забирало жизнь у веселого Би, и забрало его веселье - подарив
раздражительность, угрюмость и мифическую младшую сестру с ее дурацкими
граблями...
Джессики.
Впечатления скакали в голове, пыль засасывала бегущего Би, острые грабли
впивались мне в шею, отворяя редкие капли крови - плевать мне было на
дерево, и на знахаря, и на все его ощущения; ствол казался родным, теплым,
тепло стекало по туловищу в ноги, сгибая их и разворачивая коленями
вовнутрь, голова опустела, и в округлившемся животе зашевелился первый
росток неведомого...
сидел на корточках, изогнувшись сумасшедшим кустом, змеей в кустах, птицей
на ветках, и палка старого Джессики врезалась в ствол как раз в том месте,
где за мгновение до того был мой затылок.
скользяще приняло косой удар, и внутренне я уже ликовал в предчувствии...
Как же!.. Проклятый Джессика неуловимым жестом перекинул посох в другую
руку, и я увидел его глаза, когда острый конец бережно и заботливо ткнул
меня в открывшийся бок. Радость сияла в выцветших глазах, удовлетворение,
сумасшедшая радость и искреннее удовлетворение - от промаха!