затащат, а передать совсем некому. На лестничной клетке я последний раз
затянулся, открыл дверь на лестницу, чтобы бросить окурок в ведро, услышал
какие-то странные звуки на площадке пролетом ниже, наклонился над перилами
и увидел Нику.
выбрала именно это место - в двух шагах от собственной квартиры - чтобы
получить удовольствие особого рода, наслаждение от надругательства над
семейным очагом. Мне это в голову не пришло - я знал, что для Ники это
было бы слишком сложно, но то, что я увидел, вызвало у меня приступ
инстинктивного отвращения. Два бешено работающих слившихся тела в дрожащем
свете неисправной лампы показались мне живой швейной машиной, а
взвизгивания, которые трудно было принять за звуки человеческого голоса -
скрипом несмазанных шестеренок. Не знаю, сколько я смотрел на все это,
секунду или несколько минут. Вдруг я увидел никины глаза, и моя рука сама
подняла с помойного ведра ржавую крышку, которая через мгновение с
грохотом врезалась в стену и свалилась ей на голову.
того, кто был с Никой. Он жил где-то в нашем доме, и я несколько раз
встречал его на лестнице, когда отключали лифт - у него были
невыразительные глаза, длинные бесцветные усы и вид, полный собственного
достоинства. Один раз я видел, как он, не теряя этого вида, роется в
мусорном ведре; я проходил мимо, он поднял глаза и некоторое время
внимательно глядел на меня; когда я спустился на несколько ступеней, и он
убедился, что я не составлю ему конкуренции, за моей спиной опять
раздалось шуршание картофельных очисток, в которых он что-то искал. Я
давно догадывался - Нике нравятся именно такие, как он, животные в полном
смысле слова, и ее всегда будет тянуть к ним, на кого бы она сама ни
походила в лунном или каком-нибудь там еще свете. Собственно, сама по себе
она ни на кого не похожа, подумал я, открывая дверь в квартиру, ведь если
я гляжу на нее, и она кажется мне по-своему совершенным произведением
искусства, дело здесь не в ней, а во мне, которому это кажется. Вся
красота, которую я вижу, заключена в моем сердце, потому что именно там
находится камертон, с невыразимой нотой которого я сравниваю все
остальное. Я постоянно принимаю самого себя за себя самого, думая, что
имею дело с чем-то внешним, а мир вокруг - всего лишь система зеркал
разной кривизны. Мы странно устроены, размышлял я, мы видим только то, что
собираемся увидеть - причем в мельчайших деталях, вплоть до лиц и
положений - на месте того, что нам показывают на самом деле, как Гумберт
Гумберт, принимающий жирный социал-демократический локоть в окне соседнего
дома за колено замершей нимфетки.
я уехал из города на две недели. Когда я вернулся, меня встретила
розоволосая старушка с вахты, и, поглядывая на трех других старух,
полукругом сидевших возле ее стола на принесенных из квартир стульях,
громко сообщила, что несколько раз приходила Ника, но не могла попасть в
квартиру, а последние несколько дней ее не было видно. Старухи с
любопытством глядели на меня, и я быстро прошел мимо; все-таки какое-то
замечание о моем моральном облике догнало меня у лифта. Я чувствовал
беспокойство, потому что совершенно не представлял, где ее искать. Но я
был уверен, что она вернется; у меня было много дел, и до самого вечера я
ни разу не вспомнил о ней, а вечером зазвонил телефон, и старушка с вахты,
явно решившая принять участие в моей жизни, сообщила, что ее зовут Татьяна
Григорьевна, и что она только что видела Нику внизу.
подъезда несколько девочек с ритмичными криками прыгали через резинку,
натянутую на уровне их шей - каким-то чудом они ухитрялись перекидывать
через нее ноги. Ветер пронес над моей головой рваный пластиковый пакет.
Ники нигде не было. Я повернул за угол и пошел в сторону леса, еще не
видного за домами. Куда именно я иду, я твердо не знал, но был уверен, что
встречу Нику. Когда я дошел до последнего дома перед пустырем, дождь почти
кончился; я повернул за угол. Она стояла перед коричневым "мерседесом" с
хамским номером, припаркованный с пижонской лихостью - одно колесо было на
тротуаре. Передняя дверь была открыта, а за стеклом курил похожий на
молодого Сталина человек в красивом полосатом пиджаке.
уперся ладонями в колени. Мне часто говорили, что такие, как она, не
прощают обид, но я не принимал этих слов всерьез - наверно, потому, что
раньше она прощала мне все обиды. Человек в "мерседесе" брезгливо повернул
ко мне лицо и чуть нахмурился.
прошептал я и протянул к ней руки, с тоской чувствуя, до чего я похож на
молодого Чернышевского, по нужде заскочившего в петербургский подъезд и с
жестом братства поднимающегося с корточек навстречу влетевшей с мороза
девушке; меня несколько утешало, что такое сравнение вряд ли придет в
голову Нике или уже оскалившему золотые клыки грузину за ветровым стеклом.
неопределимой мелочи я понял, что она сейчас шагнет ко мне, шагнет от
этого ворованного "мерседеса", водитель которого сверлил во мне дыру
своими подобранными под цвет капота глазами, и через несколько минут я на
руках пронесу ее мимо старух в своем подъезде; мысленно я уже давал себе
слово никуда не отпускать ее одну. Она должна была шагнуть ко мне, это
было так же ясно, как то, что накрапывал дождь, но Ника вдруг отшатнулась
в сторону, а сзади донесся перепуганный детский крик:
газону; ее хозяин, мальчишка в кепке с огромным козырьком, размахивая
ошейником, орал:
низко над травой, фигурку с поднятой рукой, которая словно собралась
огреть кого-то плетью, нескольких остановившихся прохожих, глядящих в нашу
сторону; помню и мелькнувшую у меня в этот момент мысль, что даже дети в
американских кепках говорят у нас на погранично-лагерном жаргоне. Сзади
резко взвизгнули тормоза и закричала какая-то женщина; ища и не находя
глазами Нику, я уже знал, что произошло.
заднем стекле - опять набирала скорость; видимо, водитель испугался, хотя
виноват он не был. Когда я подбежал, машина уже скрылась за поворотом;
краем глаза я заметил бегущую назад к хозяину собаку. Вокруг непонятно
откуда возникло несколько прохожих, с жадным вниманием глядящих на
ненатурально яркую кровь на мокром асфальте.
Дальше поехал.
понимаешь... Да, да, что вы на меня так... У, да вы, я вижу, тоже...
перестал их слышать. Дождь пошел снова, и по лужам поплыли пузыри,
подобные нашим мыслям, надеждам и судьбам; летевший со стороны леса ветер
доносил первые летние запахи, полные невыразимой свежести и словно
обещающие что-то такое, чего еще не было никогда. Я не чувствовал горя и
был странно спокоен. Но, глядя на ее бессильно откинутый темный хвост, на
ее тело, даже после смерти не потерявшее своей таинственной сиамской
красоты, я знал, что как бы не изменилась моя жизнь, каким бы ни было мое
завтра, и что бы не пришло на смену тому, что я люблю и ненавижу, я уже
никогда не буду стоять у своего окна, держа на руках другую кошку.