человечка за проволочную сетку, но я поймал его за руку и попросил отдать
фигурку мне. Он не возражал, и следующие полчаса ушли у меня на то, чтобы
отыскать пустую сигаретную пачку под футляр.
тихого часа. Открылась дверь, и Митька позвали; он вышел в коридор.
Долетели обрывки разговора, несколько раз прозвучало слово "столовая", и
все стало ясно. Я встал и вышел в коридор. Митька зажимали в углу усатый
худой вожатый и рыжая низкая вожатая.
него в руке зеленую сумку с противогазом.
- когда у тебя противогаз один. По очереди.
во весь корпус. Поверхность пола была затянута линолеумом, и когда Митек
пополз вперед, линолеум тихо но неприятно завизжал. Конечно, Митек не
уложился в три минуты, которые назначил вожатый - он не дополз за них даже
в один конец, - но когда он подполз к нам, Коля не заставил его повторить
маршрут, потому что до конца тихого часа оставалось всего несколько минут.
Митек снял противогаз. Его лицо было красным, в каплях слез и пота, а на
ступнях успели вздуться натертые о линолеум волдыри.
Приготовиться...
линолеумом даль сквозь запотевшие стекла противогаза. Пол, на котором
лежишь, холодит живот и грудь; дальний его край не виден, и бледная лента
потолка сходится со стенами почти в точку. Противогаз слегка сжимает лицо,
давит на щеки и заставляет губы вытянуться в каком-то полупоцелуе,
относящемся, видимо, ко всему, что вокруг. До того, как тебя слегка
пинают, давая команду ползти, проходит десятка два секунд; они тянутся
томительно-медленно, и успеваешь многое заметить. Вот пыль; вот несколько
прозрачных песчинок в щели на стыке двух линолеумных листов; вот
закрашенный сучок на планке, идущей по самому низу стены; вот муравей,
ставший после смерти двумя тончайшими лепешечками и оставивший после себя
маленький мокрый след в будущем - в полуметре, там, куда нога шедшего по
коридору ступила через секунду после катастрофы.
вперед. Наказание казалось мне скорее шуткой, и я не понимал, чего это
вдруг Митек так скуксился. Первые метров десять я прополз мигом; потом
стало труднее. Когда ползешь, в какой-то момент отталкиваешься от пола
верхней частью ступни, а кожа там тонкая и нежная, и если на ногах ничего
нет, почти сразу же натираешь мозоли. Линолеум прилипал к телу, и
казалось, что сотни мелких насекомых впиваются мне в ноги, или что я ползу
по свежепроложенному асфальту. Я удивился тому, как медленно тянется время
- в одном месте на стене висела большая пионерская акварель, изображавшая
крейсер "Аврору" в Черном море, и я заметил, что уже довольно долго ползу
мимо нее, а она все висит на том же месте.
же полз по коридору, как и раньше - но боль и усталость, дойдя до
непереносимости, словно выключили что-то во мне. Или, наоборот, включили.
Я заметил, что вокруг очень тихо, только под моими ступнями скрипит
линолеум, словно по коридору катится что-то на ржавых колесиках; за
окнами, далеко внизу, шумит море, и где-то еще дальше, словно бы за морем,
детскими голосами поет репродуктор:
безоблачным, сияло солнце - и в самом центре этого мира стоял двухэтажный
спальный корпус, внутри которого проходил длинный коридор, по которому я
полз в противогазе. И это было, с одной стороны так понятно и естественно,
а с другой - настолько обидно и нелепо, что я заплакал под своей резиновой
мордой, радуясь, что мое настоящее лицо скрыто от вожатых и особенно от
дверных щелей, сквозь которые десятки глаз глядят на мою славу и мой
позор.
искать какую-нибудь мысль, которая дала бы мне силы ползти дальше, потому
что одного страха перед вожатым было уже мало. Я закрыл глаза, и настала
ночь, бархатную тьму которой изредка пересекали вспыхивающие перед моими
глазами звезды. Опять стала слышна далекая песня, и я тихо-тихо, а может
быть и вообще про себя, запел:
подъема. Я остановился и открыл глаза. До конца коридора оставалось метра
три. На темно-серой стене передо мной висела полка, а на ней стоял желтый
лунный глобус; сквозь запотевшие и забрызганные слезами стекла он выглядел
размытым и нечетким; казалось, он не стоит на полке, а висит в сероватой
пустоте.
лет. Произошло это в гараже, куда меня привел Митек - его брат, задумчивый
волосатик, обманом избежавший армии, работал там сторожем. Гараж помещался
на большой отгороженной территории, заставленной бетонными плитами, и мы с
Митьком довольно долго лазили по ним, иногда оказываясь в удивительных
местах, полностью отгороженных от всей остальной реальности и похожих на
отсеки давно покинутого космического корабля, от которого остался только
каркас, странно напоминающий нагромождение бетонных плит. К тому же фонари
за косым деревянным забором горели загадочным и неземным светом, а в
пустом и чистом небе висело несколько мелких звезд - словом, если бы не
бутылки из-под сушняка и заледеневшие потеки мочи, вокруг был бы космос.
ребристой полусфере гаража, в которой тоже было что-то космическое. Внутри
было темно; смутно виднелись контуры машин, от которых пахло бензином. В
углу стояла дощатая будка со стеклянным окном, как бы пристроенная к
стене; там горел свет. Мы с Митьком протиснулись внутрь, сели на узкой и
неудобной лавке и молча напились чаю из облезлой жестяной кастрюли. Брат
Митька курил длинные папиросы, разглядывал старый номер "Техники-молодежи"
и совершенно никак не реагировал на наше присутствие. Митек вытащил из под
лавки бутылку, со стуком поставил ее на цементный пол и спросил:
темно-красной жидкостью стакан, из которого я только что пил чай, протянул
его мне; словно войдя в ритм какого-то процесса, я подхватил стакан,
поднес его ко рту и выпил, удивившись, насколько мало усилий надо
приложить для того, чтобы сделать что-то впервые. Пока Митек с братом
допивали остальное, я прислушивался к своим ощущениям, но со мной ничего
не происходило. Я взял освободившийся журнал, наугад раскрыл его и попал
на разворот с крохотными рисунками летательных аппаратов, названия которых
надо было угадать. Один понравился мне больше других - это был
американский самолет, крылья которого могли служить пропеллером на время
взлета. Еще там была маленькая ракета с кабиной для пилота, но ее я не
успел толком рассмотреть, потому что митькин брат, молча и даже не подняв
глаз, вытянул журнал из моих рук. Чтобы не показать обиды, я пересел к
столу, на котором стояла банка с торчащим кипятильником и лежали
полузасохшие очистки колбасы. Мне вдруг стало противно от мысли, что я
сижу в этой маленькой заплеванной каморке, где пахнет помойкой, противно
от того, что я только что пил из грязного стакана портвейн, от того, что
вся огромная страна, где я живу - это много-много таких маленьких
заплеванных каморок, где воняет помойкой и только что кончили пить
портвейн, а самое главное - обидно от того, что именно в этих вонючих
чуланчиках и горят те бесчисленные разноцветные огни, от которых у меня по
вечерам захватывает дух, когда судьба проносит меня мимо какого-нибудь
высоко расположенного над вечерней столицей окна. И особенно обидным мне
это показалось по сравнению с красивым американским летательным аппаратом
из журнала. Я опустил глаза на газету, которой был застелен стол - она
была в жирных пятнах, в пропалинах от окурков и в круглых следах от
стаканов и блюдец. Заголовки статей пугали какой-то ледяной нечеловеческой
бодростью и силой - уже давно ведь ничто не стояло у них на пути, а они со
страшным размахом все били и били в пустоту, и в этой пустоте спьяну (а я
заметил, что уже пьян, но не придал этому значения) легко можно было
оказаться, и попасть замешкавшейся душой под какую-нибудь главную задачу
Лукьяненко Сергей
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Русанов Владислав
Куликов Роман