- И ты весь век за забором не просидишь. Спасибо предкам, что река течет.
Вновь разговоры возвращались к лукам или возможности опрокинуть птицу, захлестнув ей обе ноги, или накинуть на нее рыболовную сеть.
Таши подошел к одиноко бредущему Ромару. Спросил:
- Все-таки, кто они такие? Как птиц смогли приучить? Если бы не птицы, мы бы их походя в порошок перетерли...
Старик поднял голову, тихо ответил:
- Не знаю. Серьезного колдовства я в них не заметил - так, сущие пустяки. Птицы тоже обычные - вроде дрофы, только громадные. Так что, драться с ними не мне, а вам. А кто они такие?.. Про диатритов слыхал?
- Слыхал... - протянул Таши. - Но ведь диатриты это оборотни, люди-птицы. Крылья у них вместо рук. И потом, их же в древние времена богатырь Параль перестрелял всех до единого. И гнезда сжег.
- Это в сказке. А сказка, мой милый, только наполовину правдой бывает, потому она и сказка. Многое в ней додумано, многое позабыто. Но кое-что не грех и на ус намотать.
Таши вопросительно вскинул глаза. Ромар перехватил его взгляд, усмехнулся и пояснил:
- Сам видишь, птицу диатриму ни копьем, ни стрелой, ни боевым топором не взять. А богатырь Параль тебе выход подсказывает: где-то у птицы гнездо есть, а в нем - голые птенчики. Туда и бить надо, если дотянуться сможешь, - Ромар прищурился, глядя вперед и добавил, не меняя выражения:
- Ну да это потом, а сейчас тебя никак ищут. Давай, иди.
Навстречу им от городища бежала женщина. Через минуту Таши смог разглядеть, что это Линга. Кто-то из ушедших вперед парней принес в селение новости, и Линга, услышав, что нашлась ее дочь, побежала навстречу отряду. Другие женщины остались в селении, они ждали воинов, и обычай велел им хранить спокойствие, даже если уже пришла тяжкая весть. И они стояли в общей толпе, продолжая на что-то надеяться. А Линге, которой некого ожидать, дозволено встретить войско на полпути.
Запыхавшись, Линга подлетела к Таши, выхватила у него из рук обеих девочек, прижала к груди...
- Спасибо, спасибо... - твердила она, не глядя на Таши.
Опустившись на землю, Линга выудила из сумки долбленку с козьим молоком, пристроила на горлышко соску из рыбьего пузыря, сунула младшей девочке, быстро нажевала кусок ячменной лепешки, замесила в ладони тюрьку с тем же молоком, принялась прямо из ладони кормить старшую, и все это смеясь и плача одновременно, и успевая свободной рукой гладить то одну, то другую девочку, и выбирать из детских головенок насекомых, и делать еще что-то.
С минуту Таши стоял рядом, молча глядя на смешную картину счастья, потом пошел догонять ушедших вперед мужчин. За детишек можно больше не опасаться, они пристроены надежно.
Почему-то Таши было грустно.
***
Лето вершилось странное, исполненное мрачными знамениями и скверными приметами, хотя в жизни недоброе случалось не чаще чем в обычный год.
Речные божушки упорно не желали видеть людей, замечать их жертвы и приветственные заклятья. Но рыба ловилась на диво, обезумело бросаясь на любую приманку, наполняя бредни и мережи. Муха, впрочем, говорил, что волшебство тут ни при чем, ни свое, ни странных существ, а просто река обмелела, как ни в какую засуху не бывает, вот рыба и мечется.
Вода и впрямь стояла низко. Сухой остров раздался вширь чуть не на полреки, и даже в омутах вода заметно спала; старые ивы стояли теперь отдельно от воды, впервые за свою неизмеримую жизнь обсушив корни. Дождей не случалось, хотя тучи, бывало, проходили в поднебесье, и солнце палило не то чтобы слишком, а как и полагается в это время года.
Охотники тоже не оставались без дела, хотя жертвенный дым стлался по земле, а идолы звериных хозяев недовольно кривили измазанные салом губы.
Но как ни криви лик, а звери с того берега шли ходом, переплывая обмелевшую реку. Шли не только туры, лошади и горбоносые сайгаки, но и куланы, онагры и тонконогие джейраны, которые обычно в эти края не забредали. Каждый день сторожевые отряды возвращались с добычей, и мясо люди ели словно осенью.
Случалось, шли через реку и люди. Несколько раз дозорные замечали разрозненные группы согнутых. Их подпускали ближе и расстреливали из луков, не дозволяя коснуться берега. Однажды на том берегу появились и настоящие люди. Было их чуть больше десятка, и потому Муха, заметивший пришельцев, попытался заговорить с ними, но незнакомцы ответили камнями из пращи и скрылись в кустах. Камни упали в воду, не долетев и речного стрежня, однако, и этого было достаточно. Незваных гостей выследили, когда они пытались пересечь реку в другом месте, привычно подпустили на выстрел и, уже не пытаясь разговаривать, отправили их всех к придонным мавкам.
В селении тоже продолжалась жизнь. Помалу, женской да детской силой убрали и свезли хлеб, тем паче, что урожай был невелик и большой тяготы не приключилось.
Последний сноп - праздник, какие в году не часто бывают. Сноп нарядно украсили и с песнями таскали по полям, кланялись ожнивкам, оставленным по обычаю волотку на бородку, полевику на поиграние. Вечером жгли костры.
Первый костер Матхи подпалил священным тертым огнем. Огонь вытирали парни, не луком, не колком, а целой жердиной. Вращали бешеным хороводом, покуда не затлел алым углем вставленный в липовую колоду комель. Огонь, щедро сдобренный соломой, взметнулся чуть не выше перелесков, окружавших поле. Стадо, выгнанное на жнивье, шарахнулось в сторону; пламя, безумно змеясь, отражалось в желтых козьих глазах.
У малого костра бил в бубен Матхи, Ромар заклинал потрудившееся поле бесконечной песней: долго тянул каждое слово, покуда воздуха хватало в калеченой груди, и вдруг вскрикивал отчаянно и звонко. Иных стариков в эту ночь в поле нет, семейный люд сейчас пиво ставит с нового урожая, затирает на кислом молоке дежень, женщины пекут замешанный на меду пряник. Общий праздник будет завтра, а сеночь бесится молодежь, которая и без пива пьяна.
Великий костер трещал посредь поля на самой горушке. Валки соломы светились изнутри золотым жаром, оседали, рассыпаясь черными нитками пепла, огненные смерчики кружили созвездья искр. Жар от костра шел нестерпимый, и храбрецы, наметившие первыми скакнуть через огонь, отбегали, прикрывая растопыренной ладонью ошпаренное лицо.
Эту песню мы хлебу поем,
Так поем, хлебу честь воздаем!
Девичья запевка приглушила унывную жалобу Ромара. Девчонки по одной набегали к пламени, издали бросали венки, свитые из ячной соломы, кисти рябины да калины: в награду полевикам, соломенным дедам - кормильцам, добрым охранителям. Завтра старшие на поле выйдут, кропить межу пивом, сваренным с первого снопа. Это будет настоящая жертва, а тут просто игра, чтобы девушки прежде времени от огня не бежали. Вот когда парни через костер сигать начнут - тогда иное дело. А пока - пойте и дарите хлебным божкам вязки рябиновых бус.
Костер еще пылал в полную силу, окруженный нерассыпавшимся валом жаркого соломенного праха, когда Тейко рванул вперед, словно метнув себя из пращи, и одним невероятным прыжком пролетел через огненный столб. Он приземлился в тлеющую труху по ту сторону костра и тут же выпрыгнул из пламени, прежде чем оно успело опалить его. Круто развернувшись, Тейко выхватил из огня занявшуюся с одного конца ветку, с торжествующим воплем взмахнул ею в воздухе и с выжидающей улыбкой шагнул туда, где плотной кучкой стояли девушки. Те с визгом кинулись в разные стороны. Еще бы не бежать, когда у парня в руках дымится головня. Догонит, мазнет по волосам - и все, теперь ты меченая невеста, паленая коса. И захочешь, а на смотринах догнавшему отказать нельзя. А то, бывает, разыграется парень и начнет метить головешкой всех подряд. Что тогда? Хорошо коли разом у многих в руках огонь, тогда можно и поддаться, позволить избраннику подпалить волос, а потом вздыхать притворно: судьба мол, не убереглась в сумятице... Но сейчас - иное дело, другие женихи и близко к огню шагнуть не смеют, а этот уже головню добыл.
Кто-то из девушек бросился спасаться к темнеющему под горушкой стаду: не так-то просто преследователю прорваться сквозь плотно прижатые бока овец, преимущество в быстроте мигом сойдет на нет, да и спрятаться в стаде проще простого - натянешь на голову овчинную телогрею, пригнешься пониже - вот и нет тебя, растаяла девка в ночи, растворилась меж бараньих шуб.
Но все же, большинство девчонок понеслись к темнеющей за полем роще.
Попробуй, поймай бегунью меж стройных стволов, да еще огонь сбереги, а то получится, что зря бегал, только лоб ветками исхлестал, а суженой не словил. Тоже, кто захочет - спасется, разве что очень уж быстроногий парень положит на тебя глаз. Но тогда, значит, и впрямь - судьба. Зато в лесу хорониться куда как веселей.
Тейко свистнул и припустил за бегущими.
- Горим!.. - молодечески крикнул Ташин одногодок Малон и тоже метнулся сквозь костер. Разом перепрыгнуть ему не довелось, и Малон выскочил из огня паленый словно боров, после того, как освежуют его охотники. Крякнув с досады, прыгун сунулся было за головней, отскочил, отогнанный жаром, но потом достал-таки огня и тоже помчал к лесу.
- Горим! Горим!.. - один за другим парни прыгали через пламя и, размахивая факелами, бежали искать кто единственную, заранее высмотренную зазнобу, а кто и просто куда глаза глядят, задыхаясь от радости и сладкого предчувствия нечаянной встречи в потайной глуби леса. Заметить метнувшуюся тень, облапить, что медведь охотника, ощутить, как рвется из рук тонкое девичье тело, а потом потребовать непреклонно: "Целуй, тогда пущу!" - и ждать, когда пленница приподымется на цыпочки и чмокнет в щеку, а то и прямо в губы. Неважно, что порой наутро сам не знаешь, с кем целовался в лесу. Дожинки раз в году бывают, в эту ночь многое позволено.
Случалось, возня да поцелуи доводили милующиеся парочки до нечаянного греха. Хорошо, если с суженным - меж собой как-нибудь разберутся. А если вовсе не знаешь, с кем свел случай на лесной мураве? Тогда - беда. Одно спасение - после свадьбы молодой муж помалкивать будет, что невеста оказалась траченная. А то люди спросят: сам-то где был в ту ночь? Куда смотрел? За кем по лесу гонял?
Ну а чтобы силком девку взять - такого не водилось. Сбежится народ на крик - насмерть насильника потопчет.
Таши стоял поодаль от костра, глядел в сторону, старался не слышать хохота, криков, визга. Не для него праздник, его жизнь заранее другими решена. И хотя никто не возбранял быть вместе со всеми, но любой знает, что ему в горелки играть не следует.
И вдруг Таши зримо представил, как Тейко, злорадно хохоча, гонится по лесу за Уникой, как тычет тлеющим углем в распущенные волосы, как ловит Унику, хватает за плечи и требует поцелуя. Таши гневно зарычал и, не помня себя, ринулся в лес. Он бежал напролом сквозь кусты, меж призрачных стволов, не глядя перепрыгивал кочки и упавшие поперек пути валежины. Он не слышал смеха, ауканья, топота бегущих ног - все это было не важно и ничуть не затрагивало напряженных чувств. Он знал лишь одно - Уника там, и он бежит к ней, торопясь и никуда не сворачивая. Таши не мог сказать, откуда пришла такая уверенность: слышит ли он стук ее сердца, или словно охотничий пес идет по запаху, или же просто перед ним распахнулся мир летучих духов и ведет к цели самой прямой из дорог. Таши некогда было думать об этом. Он бежал. Должно быть, так ощущает мир разгневанный мангас. В эту минуту Таши и был мангасом, готовым преступить любой закон.
А потом наваждение кончилось, и Таши обнаружил, что стоит где-то в самой глубине рощи, ауканье и задорные перепевки едва доносятся издалека, а рядом слышны приглушенные всхлипывания и какой-то совсем тихий, но резкий, свистящий звук. Мгновение Таши не мог понять, что бы это могло быть, и лишь потом сообразил, что так свистит костяной гребень, когда хозяйка резко и зло, не жалея выдранных прядей, расчесывает волосы.
Таши присел на корточки, вслепую протянув руку, коснулся плеча Уники.
- Это я, - неуверенно произнес он.
Наступила долгая и такая пронзительная тишина, что песня, которую завели стягивающиеся к опавшему костру девушки, лишь глубже подчеркивала ее:
Ежели ты любишь, возьму я за себя;
Ежели не любишь, убью я сам себя.
Сам себя убью, во сыру землю уйду...
Почему девчата в невестину ночь распевают мальчишечье горе, того не скажет и старый Ромар. Так от предков заведено.
Таши осторожно гладил распущенные волосы. Ночь стояла теплая и сухая, убивающая всякий аромат, но все же Таши учуял чуть слышный запах горелого волоса. Вот почему Уника со слезами драла косу, вычесывая паленые колечки.
- Это Тейко? - не шевельнув губами спросил Таши.
Уника не ответила, но плечо ее под рукой Таши дрогнуло, и Таши понял, что она кивнула головой.
Секунда прошла в трудном молчании, потом Уника произнесла бесцветным голосом, каким сообщают обыденные вещи:
- Все равно я не пойду за него, пусть хоть всю голову мне спалит. Я лучше сама волосы сожгу, к лесным старухам подамся, злой йогой стану, а за него не пойду. Думать о нем тошно, уж лучше в реку...
- Ну что ты, зачем? - Таши упал на колени, притянул девушку к себе. - Не уходи, я тебя никому не отдам, никому на свете!
Он ласкал волосы, плечи, целовал мокрые, соленые от недавних слез глаза, Уника вздрагивала от неловких прикосновений, но не отстранялась, а прижималась к Таши еще крепче...
Старый седой зубр, хозяин рощи, давным-давно заповеданный от всякого охотника, бесшумно вышел из зарослей молодых рябин, остановился, втянул ноздрями воздух, благосклонно кивнул, прислушиваясь к стону полному боли и любви, и надолго замер, словно страж, не позволяющий приблизиться никакой скверне и злу. Потом он отступил на шаг и неуловимо канул во тьме.
- Уника, Уника... - непрерывно твердил Таши, - родная моя, любимая...
- Что, мой хороший?
Таши тихо рассмеялся.
- Уника, ты понимаешь, ведь я человек! Я настоящий мужчина! Я так боялся, что окажусь мангасом...
- Почему, глупенький? Спросил бы меня. Я это знала с самого начала, всегда.
- Уника, милая, мы теперь на всю жизнь вместе! Так и останусь с тобой навсегда, рук не разожму.
- Конечно, навсегда...
Спасибо матери-земле, что ночь темна. Спасибо предкам, научившим забывать, что когда-нибудь все равно настанет утро.
Глава 2
Никто не знал, сколько лет безрукому Ромару. Даже сам Ромар не знал - сбился давно. Что их считать, годы - дела считать надо. А дел за долгую жизнь переделано было множество. Именно - переделано, хотя это трудно представить, глядя на безрукого.
Когда-то, в бездонном прошлом Ромар был молод, силен и удачлив на охоте. Кто знает, возможно, когда-нибудь могла ему достаться нефритовая дубинка вождя, и Ромар держал бы ее с честью, но этого не позволил белобородый Рута - шаман, обучавшийся тайному искусству у самого Сварга.
Он открыл в Ромаре редкий дар, не всякому кудеснику доступный: делать обереги и амулеты, гадальные кости и иные чудесные вещицы. Кое-что из сотворенных Ромаром сокровищ до сих пор хранится в роду, хотя сила у них уже не та, что прежде. Но в те времена дивным мастером был Ромар, и если бы умереть ему в ту пору, то в песнях имя его осталось бы среди искусников. Но рок судил иначе: не довелось дряхлому Руте передать звонкий бубен Ромару. Случилась большая война с трупоедами.
Трупоеды были жалким народом. Даже согнутые рядом с ними выглядели достойно. Инструмент у трупоедов был самый никудышный, язык невнятный, огня они не знали и, вообще, мало отличались от обычного зверья. Кормились трупоеды вдоль реки на отмелях, промышляя улитками, червями, ракушками-беззубками и прочей малосъедобной дрянью. Порой им удавалось выловить снулую белугу или тушу утонувшего зверя - тогда они устраивали пиршество, не брезгая даже самой вонючей тухлятиной. Бойцами трупоеды были никудышными и давно уже исчезли бы с лица земли, если бы не владели могучей и опасной магией, позволявшей им уцелеть. Ни один хищный зверь никогда не нападал на трупоедов. Ни пятнистый леопард, ни собаки, ни желтый степной волк, ни тигр, тропивший следы в камышах, ни даже гиены, что набегали порой с юга, оспаривая у трупоедов их смрадную добычу. Как достигали этого жалкие полулюди - не знал никто. Трупоеды не читали заклинаний, не имели амулетов, но могли не только отогнать всякого хищника, но и заставить его сражаться за себя. Война с трупоедами превратилась в ряд непрерывных стычек со стаями волков и шакалов, битвы с тиграми и иными клыкастыми защитниками полулюдей. И все же, трупоеды не сумели удержаться на берегах Великой реки, откатились в леса, а люди погнались за ними. С одним из отрядов преследователей шел и мудрый Рута со своим учеником.
Уничтожить трупоедов полностью не удалось. Лес встретил незваных гостей угрюмыми ельниками, зыбкими трясинами в окружении непролазного ивняка, сырыми распадками, заросшими серой ольхой, полузасохшей и липкой, словно кто-то старательно плевал на изъеденные тлей листья. Лес молчал, вернее, говорил непонятно, слитно шумел, перекликался чужими голосами, взрывался скрежетом сороки, выдавая охотника и незаметно подпускал к чужаку врагов. Кажется, лес, помнивший рогатого Лара несмышленым сосунком, твердо решил сохранить всех и не дать усилиться никому. Значит, слишком возомнивших о себе людей надо проучить.
Ночами вокруг стоянок поднимался шум: трещали ветки, кто-то визжал и хохотал. Охотники стреляли наугад во тьму, но никого подбить не удавалось.
И почти каждое утро кого-нибудь из воинов находили мертвым, с разорванной шеей и изумленно вытаращенными глазами. Тогда дети зубра еще не знали о большеглазых карликах - не людях, но и не зверях, злобных порождениях ночи, пьющих чужую кровь. Как обошлись карлики с трупоедами, кто из них победил в неизбежных столкновениях, так и осталось тайной. Во всяком случае, когда люди бежали из северных чащоб, трупоеды были еще живы и давали о себе знать прежними колдовскими способами.
Трудно сказать, как им удалось захомутать рузарха - самого редкого и страшного обитателя лесов, но однажды, когда охотники разжигали костры на выбранной для ночевки поляне, а Рута обводил лагерь кругом, который должен был уберечь спящих от кровожадных карликов и бесприютных духов, в мирный час отдыха из чащи выломился никем прежде не виданный хищник. Был он ростом с доброго мамонта и также волосат, повадками напоминал чудовищную гиену и кабана разом. Ноги его, уродливо несоразмерные: передние вдвое больше задних, оканчивались тупыми раздвоенными копытами. Тяжелая морда со скошенным черепом состояла, кажется, из одной пасти. Для такого зверя в мире не могло быть противника. Единственными его врагами были бездушные стихии и голод. Необъятную тушу было невозможно прокормить, и потому ужас лесов встречался людям все реже и реже. Зимой рузарх шастал по тайге громил медвежьи берлоги, летом откочевывал в тундростепь, преследуя рыжих мамонтов. Жрал все - живое мясо, падаль, тухлятину. Не брезговал отнимать у волков их добычу, а если серые не желали уступать, то рузарх жрал и волков тоже. На людей рузарх специально не охотился, мелковаты казались ему люди и, к тому же, редко встречались в чащобах. Но сейчас, ведомый древним чародейством, рузарх пер напролом, словно вовек ничего слаще человечины не пробовал.
Сопротивляться рузарху оказалось делом бессмысленным. Стрелы повисали, запутавшись в неимоверно густой шерсти, копья не могли причинить зверю вреда, а удары топоров рузарх как бы и вовсе не чувствовал. Спасение оставалось только в бегстве, но люди уже знали, чем оборачивается бегство в сгущающиеся сумерки таежного леса. Ночные убийцы зорко следили за отрядом и немедленно довершили бы разгром.
И тогда против рузарха вышел Ромар. Один. Безоружный.
- На, подавись! - крикнул он и швырнул в саженную пасть зеленый кулич - плотный ком, хитро сплетенный из мягкой болотной травки.
Отскочить Ромар не успел. Одним мгновенным движением рузарх скусил ему руку, легко, словно это была не рука из мышц и костей, а нежный весенний проросток рогоза. В следующую секунду талисман подействовал, но спасти Ромара он уже не мог.
Рузарх тупо переминался с ноги на ногу, топча лежащее на земле тело.
Он уже не хотел никого убивать, он просто ничего не замечал. Впервые в жизни рузарх был сыт. Даже когда ему доводилось задрать отбившегося от стада мамонтенка, рузарху не удавалось обожраться так. Бездонное брюхо раздулось, его пучило, рузарх тряс башкой, икал, отрыгивал кровью и зеленью. Ему хотелось лишь одного - забиться в чащу и долго-долго переваривать до невозможности сытный ужин. Покачиваясь, бурча брюхом и оглашая воздух довольными стонами, чудовище убралось в заросли. Лишь тогда уцелевшие осмелились подойти к телу Ромара.
Ромар был жив, но искалечен до неузнаваемости. Правой руки не было вовсе, левая - разможженная тяжелыми копытами в кашу, болталась на обрывке кожи. Еще один удар копыта вспорол бок, переломив ребра. Ромар был без сознания, жизнь стремительно утекала из него.
Зачем Рута взялся врачевать умирающего, никто не понимал. Обычно людям, столь страшно покалеченным, позволяли тихо умереть. Так было легче и для них, и для рода, которому не приходилось кормить калеку. Но на этот раз шаман нарушил обычай. Лыковой веревкой он перетянул раны, не позволив Ромару истечь кровью, осколком кремня ампутировал изувеченный остаток левой руки, уложил в лубок сломанную ногу, вправил торчащие наружу осколки ребер и присыпал кровоточащие места жгучим порошком. А потом двое суток сидел рядом, меняя повязки и припарки и отгоняя звоном бубна горячку и лихорадку.
Через несколько дней люди ушли из леса и унесли беспомощного Ромара.
Очутившись на родном берегу, Ромар быстро пошел на поправку. Вскоре он уже ковылял по селению и горестно размышлял, как ему существовать дальше. Как правило, увечные, если у них были хоть какие-то способности, становились мастерами-оружейниками или тянулись за бубном шамана. Способности у Ромара были величайшие, но у него не было рук. И значит, он был никто.
- Зачем ты оставил меня жить? - однажды спросил он у Руты. Старец долго молчал, размышляя, потом ответил:
- Ты сильный человек, Ромар. Ты самый сильный из всех, кого я встречал. Даже отец шаманов Сварг слаб перед тобой. Не перечь, я знаю, что говорю. Нельзя было дать тебе умереть и впустую расточить такую силу.
- И на что теперь эта сила, коли ей выхода нет? - мутно произнес Ромар.
- Это один Лар знает, - отрезал старик. - Может, вся сила впустую перегорит, а может и прорвется куда. Это не мне решать, я свое дело сделал.
Ромар остался жить и искать выхода силе. Его голос звучал на совете охотников, хотя Ромар не приносил добычи. Его слушали рыбаки, пастухи и земледельцы. Ромар знал все, но не мог ничего. Состарившись, Ромар старался больше времени проводить среди подростков. Учил их всяким хитростям и премудростям, хотя, что это за учеба, если не можешь ничего показать? Особенно это касалось дел тайных, волшебных, исполненных магии.
Старые обереги Ромара ветшали и теряли мощь, а новых не было. Не под силу справить такую работу пальцами ног.
Когда-то, уходя из лесу и унося с собой бесчувственного Ромара, охотники зарыли его оторванную руку в общей могиле с погибшими в тот вечер людьми. И, должно быть, смерть запамятовала про уже похороненного человека, видать, хватило ей одних рук. Годы утекали, а Ромар жил. Два поколения родились и ушли к предкам на его глазах, а Ромар оставался прежним. Иногда он пытался подсчитать свои годы, но не мог - путался, сбивался со счета. Для всех он навеки останется безруким старцем, и лишь во сне он видел себя молодым, и ловкие пальцы сами делали любую работу.
Особенно тяжко оказалось Ромару разговаривать с колдунами. Покуда жил Рута, можно было стоять за его спиной, как и положено ученику. Но Рута недолго зажился на свете, и на его место пришел новый шаман, молодой и неловкий. Ему тоже приходилось несладко - знать, что не по праву носишь шапку с погремушками, что другой куда достойнее тебя, и если бы не злая случайность, не гулять тебе по верхнему миру, не тревожить духов, не проникать мыслью к самым корням гор. Оттого и не любили колдуны увечного Ромара, а бывало, что и боялись. Сам Ромар в верхний мир не хаживал, но, случалось, пророчествовал и без бубна. Не было равных Ромару во всяком гадании: об охоте, о здоровье, о будущем урожае и приплоде скота.
Говорили, что помогают ему фигурки, выточенные им в незапамятные времена.
Может и так - помогают. Но ведь и другим куколки не заказаны - делай, если руки на месте. Не желая вражды, Ромар сторонился хозяев круглого дома, старался больше времени проводить с мальцами и старухами, но от этого приязнь с шаманами вовсе сходила на нет. Колдовские дела сильно между собой разнятся. Есть великая магия бездушных стихий, есть нечеловеческое колдовство странных существ и бесплотных духов, есть невнятная волшба чужинцев, и есть тайное знание людей. Всякий человек хоть немножко, но умеет колдовать. Это людское волшебство, оно черпает силу в предках.
Настоящий колдун способен не только действовать своей силой, но и повелевать мелкими божками. Как обходятся чужие люди - того никто не ведает. Во всяком случае, к стихиям они тоже не обращаются, сила стихий неприкасаема, управлять ею нельзя, а вот доставить бед она может с избытком.
Но и человеческая магия тоже неоднородна. Мужское волхвование и женские чары несходны промеж себя, а зачастую и просто враждебны. Недаром отец шаманов, всемогущий Сварг изгнал мудрых баб из селения, отведя им место на выселках, в глубинах и пропастях земных. Старухи йоги не могли простить мужской победы и не раз пытались вернуть былое положение. Поэтому шаманы не без оснований побаивались Ромара, подозревая в нем бабского приспешника.
Скрытая вражда изныла двадцать лет назад, когда изгнанные бабы-йоги откочевали на север, почти потеряв связь с родом, а очередным шаманом стал Матхи.
Как и Ромар Матхи был калекой. На охоте, когда загоняли к обрыву табун лошадей, могучий жеребец вдруг развернулся и пошел на загонщиков. Ни копья, ни брошенные боло не сумели остановить его; вожак прорвался, уведя с собой чуть не весь табун. А Матхи остался лежать, сбитый ударом твердого как кремень копыта. Товарищи привели Матхи в чувство, но свет его глазам так и не вернулся. Матхи ослеп. Хотя, слепота шаману не помеха - многие великие чародеи были слепцами.
Из Матхи получился сильный колдун, но главное даже не в том. Матхи был умен и умел не ревновать, когда дело касалось пользы рода.
Два колдуна сидели рядом у мирно тлеющего костра. Утром сюда придут хозяйки, брать новый огонь. Прежде за тертым огнем посылали к бабе-йоге, а теперь идут на сжатое поле. Все в мире потихоньку меняется. Ромар видел много перемен и относился к ним спокойно. Но сейчас в мире что-то ощутимо сдвинулось, и это вызывало тревогу.
Вроде бы хлеб собрали, и охота удалась, и в стаде приплод, а рыбы ловится столько, что не переесть. Праздник творится шумный, радостный - роща ходуном ходит. Нет ни голода, ни мора; много молодых парней в этом году станет мужчинами, а там и свадьбы пойдут... О чем тревожиться? Что древяницы замолкли и не отзываются на приветственные заклинания и жертвы?
Так от них все равно пользы никакой. Или что за рекой объявились новые чужинцы? Зато старых не стало. И потом, это же за рекой, а река хоть и обмелела, но для страшных птиц остается неодолимой. И все таки, нет в мире покоя. А Матхи молчит и лишь мрачнеет день ото дня.
Матхи уже не кружил окрест тускло светящего огневища. Он застыл, опустившись на колени, лицо отрешенное, неживые глаза закачены. Лишь руки продолжают жить напряженной жизнью, ударяют по тугой коже бубна, встряхивают, чтобы звонко разливались костяные брекотушки, указывая волхву дорогу. Бубен - это жизнь чародея. Пройти без него в верхний мир, может, и удастся, а вот вернуться обратно - нет. Заплутаешь, закружишь и останешься навек не пойми кем: не духом, не человеком, а досужим воспоминанием. Внизу ты можешь быть грозным магом, но без бубна наверх пути нет. В том и заключена разница между шаманом и просто волшебником. Шаман, порой, меньше может, но всегда лучше понимает. Ему открыты пути к первоосновам. Вот только всегда ли помогает бессильное знание?
И все же Ромар хотел знать, чем бы это ни обернулось для него.
Медленно, очень медленно уплывал Ромар из родного мира, робкими шажками двигаясь по звуку чужого бубна. Его не оставлял страх, что сейчас Матхи глубоко вздохнет, очнувшись, прощально проведет костяшками пальцев по гулкой коже и отложит потрудившийся бубен до следующего раза. А непрошенный гость останется в смутном мире, и брошенное у костра тело быстро зачахнет без души.
Никто не знает, каков в действительности верхний мир. Разным людям видится он по-разному, да и с течением времени может меняться. Когда-то Рута приводил сюда молодого и неопытного Ромара, и тот запомнил нечто безвидное, медленно и слабо шевелящееся. Где-то тлел огонь и, кажется, росли деревья. Однако, стоило прикоснуться к трехохватному стволу, и он бесшумно разламывался, рассыпаясь хрупкими обломками. Рута не велел ничего трогать, а просто водил Ромара, взявши за руку и ничего не объясняя.
Потом, когда Ромар лишился рук, Рута уже не позволял ходить за ним в верхний мир, брал с собой другого ученика, которому предстояло держать бубен после его ухода. И лишь перед самой смертью, когда Рута уже не вставал с постели, а порой и попросту заговаривался, он вдруг сказал Ромару, безотрывно сидящему рядом:
- Слушай тайну, которую вовек не скажет ни один мудрец. Эту тайну не передают по наследству, ее каждый находит или не находит сам. Но тебе я скажу, потому что ты не можешь ходить туда. Так вот, никакого верхнего мира нет! Не веришь? И все-таки, это так. Есть лишь один мир, и все сущее пребывает в нем. Верхний мир лишь кажется нам другим миром. Мир подобен реке. Можно смотреть на нее с обрыва, можно наблюдать, забившись в камыши, а можно нырнуть в омут и таращить глаза под водой. Каждый раз увидишь разное, но ведь на самом деле река остается неизменной, меняется лишь твой взгляд. Поэтому, старайся обходиться без верхнего мира. Быть может, в том и скрыто твое предназначение...
Теперь, вспоминая тот разговор, Ромар мысленно сказал учителю:
- Не знаю, возможно ты прав, но иногда, чтобы увидеть верный путь, надо поглядеть на мир сверху. И тогда охотник лезет на сосну, а шаман берет бубен. Трудно идти, не зная дороги, и вовсе невозможно, не зная дороги, вести других. Оставшись без рук, я оказался слепым, потому что иду ощупью.
Бесплотный мир сил и духов поглотил Ромара, беззвучно хлестнув в лицо холодным вихрем, несущим мокрую пыль. Неспокойно было вокруг: что-то двигалось, вздыхало, лопалось с сочным звуком. И ничего не было видно.
Может быть, нижний мир навеки стал для него таким, а может быть, ему просто не повезло, и он поднялся на свой обрыв ночью. Интересно, бывает ли ночь там, где нет солнца? И как без света высматривать верный путь?
Ромар шагнул наугад, ударился обо что-то, и оно рухнуло, на миг наполнив молчаливую вселенную звоном и скрежетом. Потом Ромар, кажется, увидел кострище: смутно краснеющие угли и голубые языки угарного пламени, которое никто не поддерживал. Ромар протянул вперед руку, стараясь ладонью ощутить идущее от огня тепло. "Ладонью? - удивился он и сам себя успокоил:
- Да, ладонью". Была рука, была ладонь, а тепла не было, и, значит, не было костра. Мучительно, до истомы хотелось погрузить пальцы в угли, проверить, что там скрыто, но Ромар не стал этого делать. Если Рута сказал истину, то кто знает, что переменится в нижнем мире от этого прикосновения?
Ромар сделал еще один слепой шаг, прислушался. Слух тоже не помогал, все кругом было обманным, но все же врожденным чутьем Ромар почувствовал опасность. Так в тишине и спокойствии идет степной пал, или страшная волна, прорвавшая в верховьях реки ледяной затор, несется по узкому руслу, перемешивая грязь, землю, пену, задирая в небеса изгибистый гребень, готовясь смять и растереть в слизь всякого встречного. Но пока бедствие не рухнуло, вокруг царят удивительная тишина и редкостное спокойствие, лишь далекий бубен продолжает звать, ударяя все резче и тревожнее. Покорный этому звуку, Ромар шагнул назад и с маху врезался во что-то неподатливо твердое, палящее невыносимым огнем и холодом. Оно опрокинуло Ромара, ударило в грудь размазав по земле, расплескав кровь и разум, ударило, не глядя, не думая и, кажется, даже не заметив. А потом так же безразлично отхлынуло, позволив тому, что осталось, уползать в свой нижний мир.
Ромар открыл глаза.
Малый костер продолжал тлеть. Липовая колода, в которой вытирали огонь, рассыпалась горой угля, но тяжелые лесины, уложенные по сторонам костра, не давали углю прогореть слишком быстро, подпитывая кучу жара своей волглой древесиной. Матхи сидел напротив, мерно постукивая в бубен.
Редкие сполохи озаряли его лицо и незрячие глаза. Лицо казалось неживым и отрешенным, но Ромар понял, что Матхи уже здесь, что он давно вернулся из верхнего мира и не бросает бубен лишь ради самовольника Ромара.
- Спасибо, - хрипло выдавил Ромар.
- Ты видел? - спросил Матхи, оставив бубен.
- Нет. Там было темно.
- Там было светло, - возразил слепец. - Надо лишь уметь видеть. Но если ты не видел это, то как же ты сумел уйти живым?
- Не знаю. Меня ударило очень сильно. Я уцелел только потому, что ему не было до меня дела.
- Ты знаешь, что это? Или - кто? Прежде я не видал ничего подобного, а теперь уже месяц, как оно бушует там.
- На моей памяти подобного тоже не бывало. Но я все равно знаю. Это магия мертвой стихии. Только у мертвых стихий может быть такая огромная и тупая мощь.
- Ты хочешь сказать...
- Да. Это проснулся кто-то из предвечных властелинов. Их осталось всего двое: Хоров и Кюлькас. Я не знаю, который из них открыл глаза, не знаю, что его разбудило, не знаю, как усыпить его вновь. Но теперь я понимаю, откуда идут тревога и неустройство в мире.
- Ромар, - прошептал Матхи. - Мне страшно. Я часто поминал в молитвах и заклинаниях древних владык, но надеялся, что в жизни их нет, а есть лишь косная сила, которую невозможно побороть, как нельзя запрудить великую реку, но которая пугает не больше чем река, когда стоишь на берегу. А теперь все это стало правдой, и я не вижу силы, способной остановить этот поток.
Ромар вспомнил старого шамана маленьким белоголовым мальчишкой и не удивился последним словам.
- Ничего, - сказал он. - Мы что-нибудь придумаем.
***
Каков ни будь праздник, а вечным ему не бывать. Августовский день - не июньский, он куда короче, а дел требует побольше. И хотя дожинки еще не кончились, и вечером праздник продолжится, с утра всех зовет работа. Со второго дня дожинок считается новый год, а его с новым огнем встретить надо. С вечера все очаги в селении погасили, золу через порог кинули, развеяли по ветру. Перед рассветом хозяйки пошли на поле за новым огнем.
Нагребали в черепок горящих углей, отдаривали колдунов пирогом с вязигою.
Пирогов натащили гору, а вечером сами же и съедят. Вечером - главное действо дожинок - поле на зиму почивать укладывают. А с утра - как ни крути - работа.
Таши помогал заготавливать рыбу. Работа считается детской, но по нынешним уловам - мужику впору справиться. Вот Таши на нее и поставили.
Женщины возле уреза воды потрошили рыбу, мыли, сливали в корчаги налимьи и сомовьи молоки, разделывали тушки, и Таши таскал готовое наверх: нанизанные на вертела жемчужные звенья севрюги, розовые, сочащиеся неяркой кровцой пласты сомовины, связки мелкой рыбешки. Наверху дымно тлели смолистые корневища и горькие осиновые плахи. Чумазый Муха распоряжался в коптильне. Праздник - не праздник, а рыбы надо накоптить побольше. Хлеб в этом году родился неважнецкий, трава повыгорела - значит, и на стадо надежда невелика, грибов в дубравах вовсе нет. Правда, грибам еще и не время. Сговорятся Кюлькас с Хоровом, пришлют теплых дождей, так мигом насыплет по рощицам груздей и лисичек - только успевай ломать. А ну как не будет дождя? Тогда вся надежда на рыбу.
Таши, не чувствуя тяжести, бегом взбирался на обрыв, обрушивая лавины песка, скатывался к воде. Радостная сила переполняла его. Жаль было лишь одного: Уники нет рядом, с утра ее забрал Ромар для каких-то своих колдовских дел. Но ведь не на век забрал: вечером они непременно увидятся.
Ожидание наполняло душу жгучей дрожью, заставляло торопить время и торопиться самому.
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Грабб Джеф
Доставалов Александр
Круз Андрей
Шилова Юлия