откинувшись, но его вечная улыбочка стаяла. Ева, запрокинув голову,
смотрела Диме в лицо - в каждом из ее глаз, бездонных от темноты, дрожало
маленькое острое пламя.
ему налили еще. Шут, наверное, позаботился. Он отпил.
после такого удара. Потом Ромка, продолжая обнимать Таню за плечи, кисло
сказал:
Архангельске вообще не было. Что губит, - он усмехнулся с превосходством;
он тоже нащупал волну, только волна была совсем иная, - что губит наших
творцов культуры, так это их вопиющая неграмотность. Болбочут - а нет,
чтоб в справочниках сперва порыться...
на часовщицу. - Да будет вам известно: у русских ведьм никогда не было
хвоста! Никому в голову не пришло бы искать... А! Что ни фраза - то
путаница! Еще проверить надо, сказочник, кто тебя самого-то приворожил!
"Немецкая волна", небось? Али "Европа свободная"?
облегченно, хотя и чуть натянуто еще. Громче всех смеялся, конечно, Шут.
Он шатко встал, пошел по комнате, весь сотрясаясь, крючась, бессильно
взмахивая руками, потом просто рухнул на пол и покатился, визжаще регоча и
дрыгаясь. Ромка презрительно смотрел на него с высот сарказма, затем
отвернулся, и тогда Шут проворно подкатился к нему. Не переставая
заходиться в смехе и колотить ногами воздух - все уже стали с
беспокойством поглядывать в его сторону - Шут пихнул Ромку каблуками под
обе коленки сразу. Ромка повалился, как сноп. А Шут уже стоял над ним и
протягивал руку дружеской помощи.
случайно!
партнершу и попер плясать.
затерянному в углу креслу. Гулко бухнулся. Дима опустился на подлокотник.
задумчиво. Дима ждал. - Друг мой, - веско, словно патриарх, проговорил Шут
из темноты. - Я потрясен, и не я один. Ваша храбрость сравнима лишь с
Дон-Кишотовой, а мастерство непревзОйденно, - он так и сказал в высоком
штиле: "непревзОйденно", а не "непревзойдЕнно". - Беда, однако, в том, что
вы переживаете. Вы никогда не говорите просто, а все время переживаете,
изливаете душу. Сие недопустимо. Вы отдаете душу на поругание шушере, а
шушера обязательно будет бить душу, ибо органически душевности не выносит,
и дело для вас кончится утратой способности генерировать душевность.
Нельзя размениваться. Бисер перед свиньями метать в наше сложное и
прекрасное время очень легко, ибо свиней пруд пруди, но невыгодно - КПД
нулевой. Не советую, мнэ-э... съедят.
поступков, Дымок.
Наверное, только она для меня и возможна.
этого понять не мог. Он пожал плечами и сказал задумчиво:
сто крат милей довольства сытого мои пустые бредни... Мой голос одинок, но
даже в час последний служить он будет мне и совести моей. И вместо
подлости, и вместо славы мелкой я выбираю в сотый раз мой гордый путь под
перестрелкой горящих ненавистью глаз... Что ж, ненависть врагов -
прекрасное топливо, но ведь донкихотов не ненавидят, над ними ржут...
Впрочем, я это уже говорил. Берегитесь, друг мой. Если вам дороги разум и
жизнь, держитесь подальше от трупяных болот.
посмотрит-посмотрит на твою авангардистскую мазню и скажет: "Лавр-руха,
служи нар-роду!" Что ответишь?
естественно, скажешь, что и делаешь это, в отличие от многих и многих, в
поте лица малюющих алые стяги... И это будет неправда. Непритворная. А вот
ему?
стараюсь, вот, учусь... вот, лукавый попутал...
безопасной обстановке, вне людей, от коих зависит его будущность, это,
знаешь ли, добрый знак. Человек приспособился. Человек не пропадет.
совсем запутал.
горбясь, ушел.
паршиво, захотелось по шпалам броситься в Питер. Он тут сидит, а Она,
может, ждет. Сил нет сидеть! Он сидел.
случалось писать в подпитии. Казалось, он наконец-то создает нечто
настоящее. Непохожее. Свое. Наутро он заколеровал все ровным изумрудным
цветом.
угадывались не то скалы, не то оплавленные руины. Задумчиво водя кистью,
родил в нижнем углу фаэтонца Иайу с синими глазами на пол-лица, сухими,
твердо отсверкивающими, будто кристаллическими. Гениальные глаза летели
вперед, на зрителя, а маленькое, как у узника Освенцима, лицо и узкие
плечи с золотой герцогской цепочкой отставали бог знает на сколько
парсеков... Он писал так, как видела душа, а не как велела заданная тема
или, того хуже, образец... Дима вспомнил, как на копийной практике
смалевывал "Гэсэр-хан", и почувствовал, что пора еще выпить. Любимая
картина надолго ему опротивела.
ладони. Бронзовые кудри пенились по обнаженным плечам и по скатерти, а
одна прядь даже залетела в фужер, на дне которого рубиново поблескивало
вино. Дима взял этот фужер - прядь мокро проползла по стеклу и пала,
пришлепнувшись к засыпанной крошкой скатерти. Ева не шевелилась.
парней класса, о чем Дима поначалу и не подозревал, с одинаковой легкостью
оделяя лаской на темной, затхлой лестнице и отличников, и двоечников, и не
делала для Димы исключения. Надо же, они с Лидкой еще дружат...
болотные звуки. Зато Шут развлекался со своей Гаянэ, как юный пионер,
громко смеясь, не виляя задом, и что-то рассказывал, жестикулируя и почти
не придерживая партнершу. Это Лидка держалась так, будто Шут был
спасательным кругом, а она тонула. С завистливой тоской глядя на них. Дима
медленно допил вино и поставил фужер на прежнее место.
уставилась на Диму почти Иайиными по размерам глазами. Только они
отставали от лица, в атаку перли сочные, черные во мраке губы, чистый лоб,
щеки розанчиком.
понравилось... Сердишься?
с детскостью во взоре. Он нерешительно кивнул. Ее ресницы широко и
замедленно колыхнулись. Она взяла Димин фужер, потянулась за вторым на
другой край стола. Не дотянулась. Засмеялась хмельным смешком, привстала и
потянулась вновь, подставил Диминому взору обтянутые тонким платьем
ягодицы. Достала еще фужер. Наполнила оба.