подавая знак своим маленьким сообщникам, чтобы они начинали.
как по полу к его левой ноге уже подбирается трава Дурь. Трава Дурь при
соприкосновении с голой кожей человека вызывает у него мгновенный разрыв
сердца. Она вскарабкалась по его разбитой кроссовке, по грязному носку и
заползла под штанину.
ужалил скорпион. Это трава Дурь коснулась его своими ядовитыми волосками.
Схватившись обеими руками за грудь, он с хрипом удушья повалился на пол и
забился в судорогах.
месте и не понимал, что происходит. Если бы началась пальба, он бы знал,
что ему делать, и он бы действовал решительно и быстро. Но такого поворота
событий не было в его сценарии и у него не было домашней заготовки, как
поступать в таких случаях - в случаях, когда один из твоих людей ни с того
ни с сего падает замертво. Поэтому он просто стоял и смотрел на то, как
корчится в последних судорогах его лучший дружок, его верный Дылда, с
которым он прошел огонь и воду.
спину.
выкачены. Он был мертв. Странно, но я не испытывал никаких особых чувств
при мысли о том, что явился причиной его смерти. Я просто и спокойно
отметил про себя: первый.
По-моему, я ничего не делал. По-моему, я даже пальцем его не тронул.
громиле: - Наручники! В заднем кармане. Быстро! Достань и нацепи на этого
психа.
придерживать его правой рукой, извлек из джинсиков Хлыща позвякивающие
наручники. Он, казалось, был все так же невозмутим, только его борода
почему-то растопорщилась в разные стороны. Хлыщ в это время стоял на
полусогнутых ногах, вытянув руки, в которых сжимал парабеллум, нацеленный
мне в лоб. На носу у него поблескивали мелкие бисеринки пота.
видел, что я ничего не прячу в кулаках. Все, что мне нужно было спрятать,
хорошо помещалось под рукавами. Громила неловко, по очереди, защелкнул
браслеты на моих запястьях и, подергав за цепочку, проверил, как они
держатся. Хорошо держались. Он сделал три шага назад и снова облапил свой
автомат. Только тогда Хлыщ позволил себе слегка расслабиться и приспустить
парабеллум.
зеленые, и покончим с этой бодягой.
лежит в черной книге на столе.
искренний и доброжелательный, а бессердечная трава Дягиль не позволяла
сомневаться в моих словах. И Хлыщ поверил мне.
парабеллум.
страницами, прыгнула ему в глаза. Адамова голова делает невидимое видимым.
Подобно тому как капля чистейшей, казалось бы, воды полна микробов и
бактерий, различимых лишь под микроскопом, так и обычный воздух кишмя
кишит мириадами воздушных и водяных духов, на которых простому человеку
смотреть вовсе негоже. Вот почему сам я загодя закрыл глаза да еще и
заслонил лицо скованными руками: ну их, этих духов, совсем... И я ничуть
не удивился, когда громила - этот невозмутимый толстяк - вдруг потерял всю
свою невозмутимость и заревел, как медведь, которому вспороли брюхо
рогатиной. По этому реву можно было судить, какие страсти ему привиделись.
уши и невольно напрягся, ожидая удара шальных пуль в грудь. И - пошла
потеха. Хлыщ что-то каркал, но его нельзя было расслышать. Грохот
автоматной очереди в небольшой комнате каменного дома был в прямом смысле
потрясающим. Лопнула и с шумом посыпалась со стен штукатурка. С потолка
рушились и разбивались о пол огромные куски. Короткие очереди следовали
одна за другой, а в промежутках между ними прорывалось карканье Хлыща.
Однако громила словно бы и не слыхал его. Он просто сошел с ума, как и я
же, но явно испытывал от этого меньшее удовольствие. И он продолжал лупить
из своего автомата куда ни попадя, даже не замечая, что духам это
совершенно нипочем. Одна из очередей царапнула меня поперек груди - не
сильнее пригоршни камешков, брошенных рукой ребенка. А потом обрушилась
тишина - даже несмолкаемый рев громилы показался мне тишиной после этого
адского грохота. У громилы кончились патроны. Я открыл глаза. Комната была
окончательно загублена: стены обезображены цепочками круглых дыр, повсюду
обнажены деревянные остовы штукатурки. Дощатые перегородки разнесены в
щепы. На полу валялись срезанные пулями пучки трав вперемешку с пустыми
гильзами. Духов больше видно не было, зато в комнате столбом стояла белая
известковая пыль, которая забивалась в нос и в рот, отчего хотелось
кашлять и чихать, чихать и кашлять. Сам громила, с выпученными глазами и
обслюнявленной бородой, трясущейся рукой пытался вырвать из кармана штанов
что-то тяжелое и продолговатое.
пятясь назад и выставляя перед собой парабеллум, ствол которого выписывал
немыслимые кривые.
гранату. Ни на кого не обращая внимания, он с треском всадил гранату в
короткий, широкий ствол и схватился волосатой рукой за вторую рукоятку.
Глаза у него при этом были пусты, как писсуары.
другим грохнули четыре пистолетных выстрела. Громила невольно отступил
назад, в его лице выразилось детское недоумение, а на желтой майке
проступили красные пятна, быстро слившиеся в одно большое пятно.
сам он медленно оседает на пол. А потом Хлыщ повернулся ко мне. Он был
страшен. Волосы у него были белые, должно быть, от меловой пыли, по щекам
текли слезы, а на джинсиках расплывалось темное пятно. Его глаза... не
хотел бы я еще раз увидеть такие глаза.
был готов нанести Хлыщу последний удар. Пока он разбирался со своим
свихнувшимся дружком, я тоже не терял времени даром. Прежде всего я
освободился от наручников. Для этого мне нужно было всего лишь тряхнуть
руками, чтобы трава Разрыв вылетела из пуговичных щелей. Едва она
коснулась стали, как ее разорвало сразу в нескольких местах, и наручники с
бряцаньем упали на пол. После этого я с величайшей осторожностью вытащил
из кармана брюк завернутую в носовой платок траву Саву. Отвернувшись
влево, я отвел руку с травой Савой далеко вправо. От одной мысли о том,
что я могу случайно взглянуть на нее, меня начинало подташнивать.
забыл о том, что хотел убить меня. Он, не отрывая глаз, смотрел на траву
Саву, зажатую в моей правой руке, и при этом лицо его претерпевало
странные и страшные метаморфозы. Оно потеряло всякую осмысленность, как у
грудного младенца. Нижняя губа отвисла и заблестела от пролившихся слюней.
Глаза начали косить, пока не сошлись в одну точку. Парабеллум тяжело
ударился о половицы, выскользнув из его ослабевших пальцев. Глупо
улыбаясь, Хлыщ протянул руки к траве Саве. Я отбросил ее подальше от себя,
и он неловко, как завороженный, пошел за ней, продолжая улыбаться и
пускать слюни.
повыветрился из головы, похмелье было тяжелым. Мне уже не хотелось
смеяться и пузыриться, как шампанское. Травы больше не говорили со мной, а
то, что они сделали с этой троицей, показалось мне ужасным. Надо было
убираться отсюда как можно скорее. Подхватив со стола спички, которыми я
подпалял траву Колюку, обкуривая револьвер (мне так и не пришлось вытащить
его из ящика), я прошел между трупами громилы и Дылды и выскочил из
комнаты в темное, прохладное крыльцо. Хлыщ плакал и смеялся у меня за
спиной.
его. От крыльца пламя переметнется на дощатый пол и на крышу... Сухие
доски весело затрещали. Хлыщ плакал и смеялся за дверью.
всей деревне надрывно лаяли собаки, встревоженные пальбой; в некоторых
домах загорался свет, но не электрический, а керосинки или свечи, словно
хозяева боялись привлечь к себе внимание. Я сел в машину и осторожно
выпятился со двора на колдобистую деревенскую дорогу. Над крышей старого
дедова дома поднимался густой сероватый дым, но в комнату огонь еще не
проник: я бы заметил через окна.
единственными свидетелями этого, безгласными и недвижными, были те, что
погубили его, а теперь должны были разделить с ним его страшную участь.