Чтение 3–й страницы книги ~Отягощенные Злом, или Сорок лет спустя~

грязные следы. На длинной крашеной ручке парадной двери криминалист без
труда обнаружил бы отпечатки пальцев. Пыль на цементном полу вестибюля
кое-где свернулась во множественные шарики, как будто некто, войдя с
улицы, энергично отряхнул здесь свою промокшую под дождем шляпу.

И кто-то забыл, или бросил за ненадобностью, или потерял в панике
ветхий полураскрытый чемоданчик на лестничной площадке четвертого этажа, и
высовывалось из чемоданчика вафельное полотенце сомнительной свежести. А
на площадке восьмого этажа, в углу, у двери в квартиру номер пятьсот
шестнадцать отсвечивали тускло две стреляные гильзы - то ли опять же
потерянные здесь кем-то, а скорее всего лежащие там, куда выбросило их
отсечкой-отражателем. При этом дверь квартиры пятьсот шестнадцать, как и
всех почти квартир этого дома, была плотно заперта и не открывалась с тех
пор, как покинул эти места бригадир бригады отделочников. Или, скажем,
бригадир бригады сантехников.

Открыта же была в этом доме одна-единственная квартира - почему-то
без номера, а если считать по логике расположения, то квартира номер
пятьсот двадцать семь, - трехкомнатная, по замыслу, квартира на
двенадцатом, последнем, этаже южной торцовой башни.

В одной из комнат этой квартиры окно выходило на проспект Труда. Сама
комната была оклеена дешевенькими, без претензий обоями, торчали из
середины потолка скрученные электропровода, паркетный пол, хотя и довольно
гладкий, все-таки нуждался в циклевке, а в дальнем от окна углу стоял
забытый строителями деревянный топчан, густо заляпанный известкой и
масляной краской.

В этой комнате разговаривали. Двое.

Один стоял у окна и смотрел вниз, на грязевые пространства под серым
моросящим небом. Он был огромного роста, и была на нем черная хламида,
совершенно скрывавшая его телосложение. Нижний край ее свободно
располагался на полу, а в плечах она круто задиралась вверх и в стороны
наподобие кавказской бурке, но так энергично и круто, с таким сумрачным
вызовом, что уже не о бурке думалось, - не бывает на свете таких бурок! -
а о мощных крыльях, скрытых под черной материей. Впрочем, никаких крыльев,
конечно, там у него не могло быть, да, наверное, и не было, просто такая
одежда необычайного и непривычного фасона. И не была эта одежда более
странна и непривычна, чем сам ее материал с чудящимися на нем муаровыми
тенями: ни единой складки не угадывалось на поразительной хламиде, ни
единой морщины, так что казалось временами, будто и не одежда это никакая,
а мрачное место в пространстве, где ничего нет, даже света.

А на голове стоящего у окна был, несомненно, парик, белый, может
быть, даже пудреный, с короткой, едва до плеч косицей, туго заплетенной
черным шнурком.

- Какая тоска! - произнес он словно бы сквозь стиснутые зубы. -
Смотришь - и кажется, что все здесь переменилось, а ведь на самом деле -
все осталось, как и прежде...

Его собеседник отозвался не сразу. Видимо, совсем не боясь
испачкаться, он сидел на топчане, скрестив короткие, не достающие до пола
ножки, и быстро проглядывал пухлый растрепанный блокнот, то и дело
подхватывая и водворяя на место выпадающие странички. Маленький,
толстенький грязноватый человечек неопределенного возраста, в сереньком
обтерханном костюмчике: брюки дудочками, спустившиеся носки, тоже серые, и
серые же от долгого употребления штиблеты, никогда не знавшие ни щетки, ни
гуталина, ни суконки. И серенький скрученный галстук с узлом, как говорят
англичане, под правым ухом.

Человечку этому было, наверное, жарко, пухлое лицо его было красно и
покрыто мелкими бисеринками пота, влажные белесые волосенки прилипли к
черепу, сквозь них просвечивало розовое. Шляпу свою и пальтишко человечек
снял, и они неопрятной, насквозь мокрой кучей валялись в уголке вместе с
разбухшим обшарпанным портфелем времен первого нэпа. Совершенно
обыкновенный человечек, не чета тому, что черной глыбой возвышался перед
окном.

- Зато как ВЫ изменились, Гончар! - откликнулся он, наконец. -
Положительно, вас невозможно узнать! Да вас и не узнает никто...

Тот, что стоял у окна, хмыкнул. Дрогнула косичка. Колыхнулись крылья
черной хламиды.

- Я говорю не об этом, - сказал он. - Вы не понимаете.

Серый человечек словно бы не слышал его. Он все листал да
перелистывал свой блокнот. Необыкновенный был этот его блокнот: то один,
то другой листочек вдруг озарялся изнутри ясным красным светом, а иногда
даже схватывался по краям явственным огненным бордюрчиком, и даже дымок
как будто взвивался, а потом фокусы эти мгновенно прекращались, и
наступало облегчение, что и на этот раз толстые грязноватые пальцы серого
человека остались целы.

- Вы и не можете понять, - продолжал тот, что стоял у окна. - Все это
время вы торчали здесь, и вам здесь все примелькалось... Я же смотрю
свежим глазом. И я вижу: какие-то фундаментальные сущности остались
неколебимы. Например, им по-прежнему неизвестно, для чего они существуют
на свете. Как будто это тайна какая-то за семнадцатью замками!..

- За семью печатями, - поправил серый человечек рассеянно.

- Да. Конечно. За семью печатями... Вот, полюбуйтесь на них:
прямиком, через грязь, цепляясь друг за друга, как больные... Да они же
пьяны!

- О, да, здесь это бывает, - произнес серый человечек, отвлекшись от
своего занятия. Он заложил блокнот пальцем и стал смотреть в спину
стоявшего у окна, в гладкое черное пространство под косицей. - Последнее
время меньше, но все-таки бывает. Вы привыкнете, Гефест, обещаю вам. Не
капризничайте. Раньше вы не капризничали!

Тот, что стоял у окна, медленно повернул голову и глянул на
серенького собеседника, и собеседник, как всегда, мгновенно вильнул
глазами и, подавшись назад, набычился, словно в лицо ему пахнуло
раскаленным жаром.

Ибо лик стоявшего у окна был таков, что привыкнуть к нему ни у кого
не получалось. Он был аскетически худ, прорезан вдоль щек вертикальными
морщинами, словно шрамами по сторонам узкого, как шрам, безгубого рта,
искривленного то ли застарелым порезом, то ли жестоким страданием, а может
быть, просто глубоким недовольством по поводу общего состояния дел. Еще
хуже был цвет этого изможденного лика - зеленоватый, неживой, наводящий,
впрочем, на мысль не о тлении, а скорее о яри-медянке, о неопрятных
окислах на старой, давно не чищенной бронзе. И нос его, изуродованный
какой-то кожной болезнью наподобие волчанки, походил на бракованную
бронзовую отливку, кое-как приваренную к лику статуи.

Но всего страшнее были эти глаза под высоким безбровым лбом, огромные
и выпуклые, как яблоки, блестящие, черные, испещренные по белкам кровавыми
прожилками. Всегда, при всех обстоятельствах горели они одним и тем же
выражением - яростного бешеного напора пополам с отвращением. Взгляд этих
глаз действовал как жестокий удар, от которого наступает звенящая
полуобморочная тишина.

- Это не каприз, - произнес тот, что стоял у окна. - Я и раньше
ненавидел пьяных - всех этих пожирателей мухоморов, мака, конопли... Может
быть, мне с этого и надо было все тогда начинать, но ведь не хватило бы
никакого времени!.. А теперь, я вижу, уже поздно... Вы заметили: вчерашний
клиент явился навеселе! Ко мне! Сюда!

- Да им же страшно! - сказал серенький человек с укоризной. -
Попытайтесь же понять их, Ткач, они боятся вас!.. Даже я иногда боюсь
вас...

- Хорошо, хорошо, мы уже говорили об этом... Все это я уже от вас
слышал: человек разумный - это не всегда разумный человек... хомо сапиенс
- это возможность думать, но не всегда способность думать... и так далее.
Я не занимаюсь самоутешениями и вам не советую... Вот что: пусть у меня
будет здесь помощник. Мне нужен помощник. Молодой, образованный, хорошо
воспитанный человек. Мне нужен человек, который может встретить клиента,
помочь ему одеть пальто...

- Надеть, - произнес серенький человек очень тихо, по стоявший у окна
услышал его.

- Что?

- Надо говорить "надеть пальто".

- А я как сказал?

- Вы сказали "одеть".

- А надо?

- А надо - "надеть".

- Не ощущаю разницы, - высокомерно сказал тот, что стоял у окна.

- И тем не менее она существует.

- Хорошо. Тем более. Я же говорю: мне нужен образованный человек, в
совершенстве знающий местный диалект.

- Нынешние молодые люди, Кузнец, плохо знают свой язык.

- И тем не менее мне нужен именно молодой человек. Мне будет неудобно
командовать стариком, а я намерен именно командовать.

- Здесь никто ничего не делает даром, - намекнул серый человечек с
цинической усмешкой. - Ни старики, на молодые. На воспитанные, ни хамы. Ни
образованные, ни игнорамусы... Разве что какой-нибудь восторженный
пьяница, да и тот будет все время в ожидании, что ему вот-вот поднесут. Из
уважения.

- Ну что ж. Никто не заставит его работать даром... Как вы болтливы,
однако. Есть у вас кто-нибудь на примете?

- Вам повезло, Хнум. Есть у меня на примете подходящая особь. Сорок
лет, кандидат физико-математических наук, воспитан в такой мере, что даже
умеет пользоваться ножом и вилкой, почти не пьет. А что же касается
жизненного существа его, воображаемого отдельно от тела...

- Увольте! Увольте меня от ваших гешефтов! Скажите лучше, что он
просит. Цена!

- Я в этом плохо разбираюсь, Ильмаринен. Гарантирую, впрочем, что