унылый вид, неприветливый?..
который задирает вам подол? Он прав, он молод; мне бы его молодость! Он
знает, куда куснуть, плутяга, сластена, знает лакомые кусочки. Что де-
лать, кумушка, всякий хочет жить... Да куда вы бежите так, словно вас
черти подхлестывают? К обедне? Восхвалим господа! Он всегда одолеет лу-
кавого. Кто плачет - посмеется, озябший - обожжется... А, вот вы и расс-
меялись? Все в порядке... А я куда бегу? К обедне, как и вы. Но только
не к церковной. К полевой обедне.
день гуляем вместе. Это моя лучшая подруга, моя маленькая овечка, моя
лягушечкастрекотушечка. Ей уже шестой год - шустрее мышки, хитрее лисич-
ки. Чуть завидит меня, бежит навстречу. Она знает, что у меня всегда
полный короб побасенок; она их любит не меньше моего. Я беру ее за руку.
с небес?
бесные звезды.
в голубом капоре, она похожа на синичку. Холод ей не страшен; но щечки у
нее раскраснелись, как яблоки, а кочерыжка-носик течет в три ручья.
зажгла? В небе лампаду затеплили.
Зарянка и Жаворонок-дружок. Королек, вечно живой и подвижной, как
мальчик-спальчик, и гордый, как Артабан, первый замечает в воздухе кра-
сивей огонь, который катится себе, как просяное зернышко. Он-на него,
крича: "Я, я! Я поймал!" А остальные - вопить, орать: "Я! я! я!" Но уже
Королек хапнул его на лету и - стрелой вниз... "Горю, горю! Горячо!"
Словно горячую кашу, Королек перекатывает его у себя в клюве; не может
больше, разинул рот, язык у него облупился; он огонек выплевывает, под
крылышки засовывает. "Ай, ай, горю!" Крылышки пылают... (Замечала ты его
подпалины и завившиеся перышки?) Зарянка тотчас же спешит ему на помощь.
И вот ее красивый жилет начинает краснеть, краснеть, и кричит Зарянка:
"Не могу больше, не могу! Я платьице прожгла!" Тут подлетает Жаворонок,
храбрый дружок, хватает на лету огонь, который уже улепетывал на небеса,
и быстро, ловко, метко, как стрела, падает на землю и зарывает клювом
солнечное зерно в наши мерзлые борозды, которые так и млеют от удо-
вольствия...
посадил ее себе на плечи, чтобы взобраться на холм. Небо пасмурно, снег
под ногами хрустит. Кусты и чахлые деревца с худыми косточками набиты
белым. Дым над хижинами подымается столбом, синий и неторопливый. Нигде
ни звука, слышно только мою лягушечку. Мы достигаем вершины. У моих ног
- мой город, который ленивая Ионна и бездельник Беврон окаймляют своими
лентами. Даже весь заваленный снегом, весь застывший, иззябший и прод-
рогший, он согревает мне душу всякий раз, как я его вижу.
ясь, словно соломины гнезда, вьются нежные линии возделанных склонов.
Продолговатые волны лесистых гор мягко зыблются, в пять или шесть рядов;
вдали они синие: можно подумать - море. Но это не та вероломная стихия,
которая швыряла ифакийца Улисса и его суда. Ни бурь. Ни козней. Все спо-
койно. Лишь кое-где словно вздох вздымает грудь холма. С волны на волну
уходят прямые дороги не спеша, оставляя за собой точно корабельный след.
На гребне зыбей, вдалеке, возносятся мачты везлэйской Магдалины. А сов-
сем поблизости, на выгибе излучистой Ионны, бассвильские скалы высовыва-
ют из чащи свои кабаньи клыки. В ложбине, в кольце холмов, город, неб-
режный и нарядный, склоняет над водами свои сады, свои лачуги, свои лох-
мотья, свои драгоценности, грязь и гармонию своего простершегося тела, и
свою голову, увенчанную кружевной башней...
как хрустальный ток, в тонком морозном воздухе. И пока я расцветаю, впи-
вая их музыку, вдруг солнечная полоса рассекает серую оболочку, скрывав-
шую небо. И в этот самый миг моя Глоди хлопает в ладоши и кричит:
рю:
герцог, прислал для нашей защиты, как раз принялись за мой последний бо-
чонок. Не будем терять времени, идем пить вместе с ними! Разоряться я
согласен; но разоряться весело. Не первый раз! И если божественному ми-
лосердию угодно, то и не в последний...
что влага убывает. Некоторые мои соседи относятся к этому трагически. А
я перестал, меня не удивишь: я достаточно бывал в театре на своем веку,
я уже не отношусь серьезно к скоморохам. И насмотрелся же я этих харь, с
тех пор как живу на свете, - швейцарцев, немцев, гасконцев, лотарингцев,
боевой скотины, в сбруе и с оружием, саранчи, голодных псов, вечно гото-
вых грызть человечину! Кто когда мог понять, за что они дерутся? Вчера -
за короля, сегодня - за лигу. То это святоши, то это гугеноты. Все они
хороши! Лучший из них и веревки не стоит, чтобы его вешать. Не все ли
нам равно, один ли жулик или другой мошенничает при дворе? А что до их
претензии вмешивать в свои дела господа бога... нет уж, милые мои голуб-
чики, господа бога вы оставьте! Он человек пожилой. Если кожа у вас
свербит, царапайтесь сами, бог без вас обойдется. Не безрукий, поди. По-
чешется, если ему охота...
Господи, я тебя чту и полагаю, при всей моей скромности, что мы с тобой
видимся не один раз в день, если только не врет поговорка, добрая
галльская поговорка: "Кто пьет много, видит бога". Но мне бы никогда в
голову не пришло говорить, как эти пустосвяты, что я с тобой отлично
знаком, что ты мне родня, что все свои дела ты возложил на меня. Ты уж
мне разреши оставить тебя в покое; и единственное, о чем я тебя прошу, -
это чтобы и ты поступил со мной так же. Нам обоим хватит работы, каждому
по своему хозяйству, тебе - в твоей вселенной, и мне - в моем мирке.
Господи, ты мне дал свободу. Я плачу тебе тем же. А эти вот лодыри жела-
ют, чтобы я распоряжался вместо тебя, чтобы я говорил от твоего лица,
чтобы я высказался, каким образом тебе угодно быть вкушаему, и чтобы то-
го, кто вкушает тебя иначе, я объявил врагом и твоим и моим!.. Моим?
Дудки! У меня врагов нет. Все люди мне друзья. Если они дерутся, это их
добрая воля. Что до меня, то я выхожу из игры... Да, кабы можно было! В
том-то и дело, что они не дают, мерзавцы. Если кому-либо из них я не
стану врагом, то врагами мне станут и те и другие. Так ладно же, раз,
посреди двух станов, я буду вечно бит, начнем бить и мы! Я готов. Чем
подставлять бока, бока, бока, дадимка лучше сами тумака.
хари-стократы, эти политики, эти феодалы, нашей Франции объедалы, кото-
рые, воспевая ей хвалу, грабят ее на каждом углу и, покусывая наше се-
ребро, приглядывают и соседское добро, покушаются на Германию, зарятся
на Италию и в гинекей к Великому Турку нос суют, готовы поглотить поло-
вину всей земли, а сами и капусты на ней посадить не умеют!.. Полно, мой
друг, успокойся, раздражаться не стоит! Все хорошо и так, как оно
есть... пока мы его не улучшим (а это мы сделаем при первой возможнос-
ти). Нет такой поганой твари, которая бы на что-нибудь не годилась. Слы-
хал я, что однажды господь бог (что это я, господи, только о тебе сегод-
ня и говорю?), с Петром прогуливаясь вместе, увидел в Бейанском пред-
местье - сидит женщина сложа руки и умирает от скуки. И до того она ску-
чала, что наш отец, пошарив в доброте сердечной, вытащил, говорят, из
кармана сотню вшей, кинул их ей и сказал: "На тебе, дочь моя, поза-
бавься! И вот женщина, встрепенувшись, начала охотиться; и всякий раз,
как ей удавалось подцепить зверюшку, она смеялась от удовольствия. Такая
же милость, должно быть, и в том, что небо нас наградило, ради нашего
развлечения, этими двуногими тварями, которые гложут нам шкуру. Так бу-
дем же веселы, ха-ха! Гниды, говорят, признак здоровья. (Гниды - это на-
ши господа.) Возрадуемся, братья: ибо в таком случае нет никого здоровее
нас... И потом, я вам скажу (на ушко): "Терпение! Наша вывезет. Холода,
Максимов Альберт
Самойлова Елена
Доставалов Александр
Андреев Николай
Пехов Алексей
Кервуд Оливер Дж.