и парчовый воздух в Данилов монастырь, читают <Жития> или, скорее, судачат
о чужих делах семейных и, верно, еще не прослышали о том, с чем сейчас
мялся в иконном покое боярин Ощера, посланный князем Юрием.
спросил дворского о прошлогодней ржи: всю ли уже вывезли из житниц?
Готовили место под новину, урожай обещался добрый сегод, хлеба стояли
густою золотою стеной по грудь человеку. И по остренькому проблеску в
глазах дворского догадал, что уже, почитай, все холопи знают или
догадывают о чем. <Скоры на слухи!> - подумал недовольно.
прибирали со столов, почтительно склонились перед ним. Высокий, с
костистым большим лицом и прямою, ровно подрезанною бородой, московский
тысяцкий даже и в хоромах своих хранил важную величавость лица и поступи.
Строгий, но и справедливый с челядью, он никогда не смеялся, слуги редко
видали промельк улыбки на его большом жестком лице. Никогда и не горевал
наружно, не гневался скоро и громко, как иные. С тою же твердостью, как
обслугу, вел он и семейство свое: жену, дочерей и двух сынов, Данилу с
Василием, надежду и опору отцову...
высоким тонким голосом, со всхлипами, весь в слезах, как-то сломавшись
после отпевания, уже когда гроб опускали в землю в Даниловом монастыре на
общем кладбище (так наказал сам князь). И замерли бояре, державшие концы
белых полотенец, остановились и те, с крышкою гроба, ибо сам строгий
московский тысяцкий уцепился пальцами за край домовины и рыдал, никак не в
силах справиться с собою. И в народе, где тоже слышались сдержанные
всхлипы (Данилу любили многие), легким ропотом уважения отвечали бурно
прорвавшемуся горю такого большого и сильного значением своим на Москве
человека...
потрясла преждевременная и нежданная смерть Данилы, - хоть и болел, и
слабел князь, - а все же помер не в срок, не на столе великокняжеском, к
чему твердо всю жизнь шел Протасий-Вельямин еще с того отцова поученья,
что когда-то станет тогдашний смешной Данилка князем великим вослед отцу,
Александру Невскому... И вот после четверти века, - да поболе, пожалуй! -
четверти века службы, трудов и успехов вдруг и разом все оборвалось,
кончилось... Сейчас, ежели б подумал, может, так бы и объяснил свой
тогдашний детски беспомощный и отчаянный плач великий боярин московский,
тысяцкий, ближник князя Протасий-Вельямин, или Вельямин Федорович, из рода
великих бояр владимирских, приехавший на Москву юношей далеким памятным
летним погожим утром вместе с юным князем, да, уже поболе четверти века
тому назад!
гробе Данилы, ни о чем таком не думал Протасий-Вельямин, а просто
прорвалось что-то в его всегда сдержанном строгом и величавом норове,
оборвалось, и пролились слезы, и раздались рыдания, детские, с высокими,
чуть ли не женскими всхлипами, с сотрясанием всего тела, от сведенных
судорогою пальцев, что отчаянно, вопреки разуму, старались удержать на
земле домовину с княжеским прахом.
ждал. Потому, верно, что сам, будучи двумя летами старше своего князя, был
еще полон сил, голову почти не обнесло сединою, а опыт и умение настали
уже не детские. Сейчас бы, не суетясь, плотно, взяться за великокняжескую
службу при Даниле! Протасий столь привык считатъ Данилу Лексаныча старшим,
что как-то поэтому еще не очень замечал раннего постарения и одряхления
своего князя...
тысяцкий. Не ожидал Протасий, что Юрий сумеет удержать Переяславль.
Закачалась было и Коломна. По грехам едва не упустили князя Константина,
что четвертый год сидел в заточении на Москве, взятый на том, памятном о
сю пору, бою с рязанцами... Протасий вспомнил, как тогда, под Рязанью, в
громе и треске сражения, срывая голос, поворачивал лицом к татарам конный
московский полк, и повернул, и повел, и разбил - не впервые ли?! - грозную
татарскую конницу, пусть из наемных татар Ногаевых, уже не раз битых
Тохтой, все равно! Разбил и гнал, и кмети скакали всугон, ярея от
победы... Протасий расправил плечи, и в груди потеплело от давнего гордого
воспоминания. Что-то все-таки он умеет, сумел! Недаром так рвался всегда
руководить ратью, так обрадел, получив от Данилы звание московского
тысяцкого!
такие же рослые, только лицами мягче, в мать. Сейчас за плечами ворох дел
свершенных. Сейчас, коли бы наново все зачинать, то уже и невмочь. Да. Но
ничего не распалось и не погибло на Москве. Князя Константина воротили в
затвор. А там - заняли Можайск, и Переяславль удержал за собою Юрий
Данилыч. На княжеском снеме насмерть уперся: <Не отдам города!>
дак и молод еще! Как они тогда, мальчишками, буянили тут из-за княжчин, с
оружием отбивали стада... Как он сам, с саблей наголо, вязал данщиков
князя Дмитрия Алексаныча... Всякое бывало по молодости-то лет!
князь альбо тверичи его бы под себя забрали все одно. Но теперь, сейчас...
А сядет Михайло, тверской князь, не придет им воротить волю Константину и
отдать ему Коломну? Не придет ся лишить Переяславля, что так хотел
получить покойный Данил, и так хитро тогда сделал на совете боярском, так
устроил и с Михайлой Тверским и с Ордой?.. Вот бы чему Юрию-то поучиться у
родителя-батюшки! Наделает он бед там, в Орде, хоть с ним вместях поезжай!
Тверскому, как сделали бояре Андреевы, Протасий даже и мельком не подумал.
Князю своему, даже и мертвому, служить он должен и будет до конца. На
него, Протасия, почитай, оставил мальчишек своих покойный Данил!
спорить с Михаилом. Переяславль бы - удержал. И Коломну сумел бы оставить
за собою батюшка-князь. С Михайлой недаром был дружен. А в Орду спорить,
подымать рать татарскую, как покойный Андрей Саныч, - того бы не сделал
Данила, нет, не сделал! И как же теперь он, Протасий? Поддержит Юрия или
осторожно, но твердо отведет его от рокового решения? Юрий и вскипеть
может, и опалиться на него, Протасия! Тогда что ж, к Михайле на поклон?
Все бросать? И бросил бы все. И поместья, и угодья, терема и села - все
это мог оставить Протасий-Вельямин, московский тысяцкий. К чести его
сказать, о добре, о зажитке меньше всего думал он теперь. Бог с ним, с
добром! Бог дал, Бог взял, и все тут. Могила князя Данилы, дела
свершенные, люди, московляне, что верили в него, что радостно улыбались на
улицах при встрече, узнавая своего воеводу (не он один гордился тогдашним
боем под Рязанью!) - вот что держало. Вот от чего нельзя было, грешно было
уйти! Ну, а не уходить? Поддержать Юрия или воспретить ему ехать в Орду,
перемолвить с Бяконтом, собрать бояр: <О себе думал, княже, нас не
спросясь, а - не хотим того!> (А хотим! Хотели же Даниле великого
княжения! Дак то по закону, по праву, по истине Христовой...)
ударяет в висках расходившаяся кровь. Как быть? Остановить Юрия - значит
поставить под удар все, содеянное Данилой. Поддержать Юрия - пойти против
права и правды, чего никогда не делал и не допускал делать Данил, и тоже,
значит, изменить покойному!
всей Володимерской земли. И надо отдать должное Михайле, достойный он
князь, лучшего не сыскать, пожалуй, ныне в Русской земле! И стол
великокняжеский по праву ему надлежит. А и детки у его справные. И там
безо спора так и пойдет: единая Русская земля, со стольным градом
Тверью...
жалко стало своих трудов тщетных, Даниловых дел и устроения! Как тогда
приезжал к ним Михайло, и как встречали, и улицы подмели, и было одно: про
воду спросил тверской князь, есть ли в кремнике? И как после Данил
распорядился отводную башню над ключами поставить под горой... Знал?
Чуял?! Но почему противу Твери?! Против всякого ворога нужна в твердыне
вода!
знамением. Но искушение не проходило. Не мог он уехать к Михаилу, изменить
детям покойного! Сам бы с собою жить не сумел потом. И не мог
перечеркнуть, похерить все дела свои и Даниловы теперь, когда княжество
осильнело и наполнено людьми и добром. Не мог!
коим печальник и заступа! О детях господина своего, ушедшего к Тебе, в
выси горние! Его же дела сам веси, в лоне своем прия! Наставь меня и спаси
от греха!
него, не в силах противустать искушению и заранее, тщетно, замаливая
непростимый грех свой, ибо дела и скорби жизни сей предпочел он сейчас
усладам жизни вечной, волю поставил выше правды и должен был получить
воздаяние за то рано или поздно, сам или в потомках своих.
колодезной - и как разломило всего. Сейчас отлеживался на скользком
соломенном ложе, туго обтянутом нарядною клетчатою рядниной, под шубным
одеялом из хорошо выделанных пушистых и легких овчин (особую, долгорунную
ярославскую породу нынче начали по его приказу заводить в Бяконтовых
деревнях по Воре и Яузе). И Федор, когда легчало, с удовольствием
поглаживал шелковистые длинные завитки. Любил, когда свое, а не покупное.
Крохотная книжица греческого письма, в коей пересказывались преданья
Омировы, раскрытая на перечне богатырей еллинских, приплывших под град
Троянский, без дела лежала на одеяле. Не читалось. Задал задачу им с
Протасием молодой князь!