Чтение 3–й страницы книги ~Господин Великий Новгород~

Да, не тот нынче Новгород, не тот князь, да не тот и Олекса! Не тот
уже терем во дворе, и резное крыльцо, и сад, и яблони. А добра в амбарах -
сукон, и шкур, и меда, и вин заморских! И серебро на черный день, и
портна, и лен, и рожь, и пшеница! Коням ячмень засыпают, кони - поглядеть
любо! Дом - полная чаша, родной дом. Свой! Все тут свое, нажитое, добытое
им самим, Олексой, добротное, прочное.

- Постой, Станятка, тише поезжай, переполошим всех. - Усмехнулся: -
Не ждут, верно!

В доме и правда не ждали. Мать Ульяния, воротясь от обедни, отдав
распоряжения по дому, обойдя двор и хлева, усадила Любаву и девок за
кросна, а сама прошла на свою половину, села за шитье обетного воздуха в
Ильинскую церковь. Уж третий год продолжала работу, а все не могла
окончить, отвлекали дела. Домаша, накормив ребенка, тоже присела со
свекровой за пяла, вышивала золотом плат. Яньку усадила рядом с маленькими
пяльцами:

- Учись. Губу-то не дуй!

Старуха Полюжиха, вдова, двоюродница Ульянии, да девка Ховра вязали.
Девка, деревенская, недавно взятая в няньки, сказывала:

- А еще у нас цто было-то, жонку цорт унес! Парня одного женили, ну
так насилу, насилу, и не залюбил жонку-то. А у его была сговоренка в той
же деревенки, за ту батя не отдал. И вот он с той пошел по сена...

- С кем, с той-то? - перебила Полюжиха.

- С жонкой со своей.

- Ну!

- Стог-то сметали, он и говорит, на жонку будто: <Цтоб тя нецистый
увел!> И ей как вихорем подхватило, подхватило и унесло, и не стало жонки.
Ну тут хвать, инде хвать, и нету. И женился на той, с которой дружил.

- Разрешил отец?

А как уж жонки нету, тута стала воля своя!

- Ты Полюжая не сбивай девку. Поди, сказывай!

Домаша слушала молча, иногда взглядывая на маленькую Малушу, что,
сопя, силилась посадить тряпочную куклу на деревянного коня, крепко
прижимая ее и забавно всплескивая ручонками, когда кукла снова падала.

<Летом и мы на сенокос поедем!> - подумала Домаша. Замечталась,
слушая, взгрустнулось что-то. Девка сказывала:

- Ну, вот он на тот год пошел с новой жонкой стога метать.
Нецистый-то увидал, притворился вихорем и стог розметал у его. Сам пришел
к жоны и говорит, хвастат: <Твой-то муж стог сметал, а я рознес!> - <А
где-ка он?> - <А с новой жонкой стога мецет!> Она и стала просить
нецистого: <Покажи да покажи, где мой муж, Иванко, стога мецет?> Он ей на
горку вызнел: <Смотри, - бает, - вон они!> - <А я, - отвецает, - плохо
вижу цтой-то, спусти пониже>. - <Там-то, - говорит, - трава цертополох, я
ее боюсь!>

- Ето верно, - поддакнула Полюжиха, - первое дело чертополох! Под
зголовье положить али там в байны повесить - нечистый-то уж и не заходит!

- Ну ницего, жонка молитце ему: <Маленько-то пониже спусти!> Он
спустил, она и скочила, полезла туда, в траву ету. Нецистый ее имал, не
мог поимать никак, портище вс° с ее сорвал только. Она и приползла к им
туда ногушком. <Не пугайтесь, - говорит, - это я, Иван, твоя жона. Я, -
говорит, - нага, дайте мне оболоцитьсе>. - <Ты мне не нать, - говорит, - у
меня друга жонка есть!>

- Вота какой!

- <Ницего, - говорит, - я вас не розведу, в монастырь уйду>. Так ей и
принели. Жонка та, другая, со себя рубаху ей отдала.

- И ушла в монастырь?

- Ушла. Покрова Богородицы монастырь, на Зверинци. Тамо постриглась.

- Бедна!

- А уж побыла за нецистым, дак!

- Никак едут! - вдруг молвила Ульяния, отрываясь от шитья. И
побелела, откинулась в кресле: - Олекса! Чуяло мое сердце!

Все побросали работу. Поднялся переполох.

- Онфимка, Онфимка где? - звала Домаша, непослушными пальцами
накидывая епанечку. Янька кинулась стремглав за Онфимом.

- Ох, батюшки!

- Сына, сына возьми! - подтолкнула Домашу опомнившаяся Ульяния. Сама,
прикрикнув на заметавшуюся девку, истово перекрестилась на иконы,
вздохнула, неспешно двинулась встречать.

Олекса уже разворачивался во двор. Заскрипели, распахиваясь, створы
ворот, метнулось радостно-испуганное лицо - сгоряча не узнал, кто такая, -
заторопился, забилось сердце, и, пока вылезал, увидел, понял - весь дом
уже на ногах.

Янька и Онфимка выскочили на крыльцо:

- Батя, батя!

Унеслись в дом. В сенях встретила прежде мать, ткнулась в грудь,
всхлипнула.

- Радость у нас, Олекса!

Отступила, седая, сияющая, строгая, повела очами на невестку,
скрещивая руки. Домаша стояла, вся трепетно подавшись вперед. Шагнул
Олекса, бережно принял теплый живой сверток. Грудным, звенящим,
срывающимся голосом подсказала:

- Сын, Олекса! - и тоже заплакала.

Олекса посмотрел на крохотное личико, большие бессмысленные глаза -
тенью прошло воспоминание о первенце, умершем до года, - бережно отдал.
Мать приняла ребенка. Обнял жену, огладил по голове и плечам загрубевшей
рукой. Теперь дети. Они уже прыгали от нетерпения, ждали очереди:
восьмилетняя Янька и шестилетний Онфим. Тут так и повисли на руках.
Подросли!

- Ты, Янька, гляди невестой скоро будешь!

- Онфима пора грамоте учить! - отозвалась мать.

- С сенами управимсе, а там и за псалтырь, а?

- А я уже буквы знаю, ты мне, тятя, буквицу купи, а то Янька не дает
свою!

- Вс° деретесь? Ужо куплю!

Только четырехлетняя Малуша пряталась, забыла отца и теперь глядела
боязливо. Подхватил и ее, поднял. Испугался вдруг: заплачет? Нет,
нерешительно потрогала она курчавую бороду, улыбнулась, ручонками закрыла
лицо.

- Ишь скромница!

Вступили в горницу. Уселись: сперва мать, потом Олекса, потом Домаша.
Девка (отметил: новая, верно, для ребенка взяли) во все глаза - даже рот
раскрыла, - заглядевшись на Олексу, приняла маленького, убежала в заднюю
горницу.

- Как окрестили?

- Лукой, по деду. Тебя не дождались.

- Ин добро. Девка чья?

- Деревенская, Трофима, сапожника, сродственница.

- Трофимки... косого? А, знаю! Как звать-то?

- Ховрой.

- Ну зови Станяту ко столу! А там и в баню!

- Велеть? - привскочила Домаша.

- Вели, - отозвалась мать, - девок пошли...

Другое в это время на дворе. Любава, в кожаных выступках на босу
ногу, помогает Станяте закатывать под навес сани, распрягать и заводить в
конюшню лошадей, то и дело руками, будто нечаянно, натыкаясь на руки
Станяты, бессовестно обжигая карими глазами.

- Соскучила без тебя, сил нет!

- Ну! - Станята хмурился и улыбался вместе. - Скажи, по Олексе разве!

- Станя!

Пятясь, потянула за рукав в конюшню, обвила руками за шею:

- Глупый! То когда уже было, глупый... Купец мой! (Знала, чем
задеть.)

- Мне купечества видать, как свиньи неба.

- Будешь!

Тряхнула головой, так что звякнули серебряные кольца в волосах,
притопнула твердыми выступками:

- Увидишь, сделаю!

Не удержался Станята, стиснул, так что кости затрещали.

- Хмель ты, чистый хмель! Иди, коней надо поставить. Баню нам
сготовь!

- Сейчас!

Расхохоталась, убежала. Маленькая девка просунула носик в конюшню.

- Станята! Тебя хозяин ко столу кличет!

- Иду!

Закусили сижком, шаньгами, выпили по чаще домашнего меда.
Похохатывая, перебивая друг друга, рассказывали, как свалили кабана. Жена,
сияющая от каждого взгляда Олексы, стала прибирать со стола.

О серьезных делах Олекса пока не говорил. Тяжело дался этот путь!
Колыванцы стали до того несговорчивы, что не на шутку задумался он: как
дальше? А князю и горя мало. А посадник что думает? Свой ведь, с нашей,
торговой стороны, Михаил Федорович. И терем его недалеко стоит, со сеней
маковка видна.

Отпустив Станяту (Домаша, прибрав, тоже вышла), остался вдвоем с
матерью за чашей с медом. Разом перестал хохотать, вдруг почувствовал, что
устал с дороги, задумался. Исподволь, осторожно разглядывал мать: сдала,
резче легли морщины у носа, запал рот, вся стала как словно суше... Никак
и брови уже поседели? Вот уж у самого дети растут, а все не может