Чтение 3–й страницы книги ~Отречение~

Родовые права и соборное единение русичей. Воля и доброта. Власть и
отречение. Где истина? И достижима ли она в мире сем?

Он вновь обратил тускнеющий взор к иконам. Передрассветный пурпур
<Софии - Премудрости Божией> новогородского письма притек в очи. Пурпур
зари грядущего единения рождаемой в муках новой, залесской Святой Руси!

Отемнело. Серыми клубами, затягивая померкший окоем, шли по небу
гонимые пронзительным ветром, тяжкие, беременные снегом облака.
Надвигалась зима.

ГЛАВА 2

Со дня смерти старого суздальского князя Константина минуло пять лет.

Протекли события, о коих речь уже велась в книге иной, и ежели бы не
ордынский ужас, означивший начало крушения монгольской державы на Волге,
то все иное возможно бы было почесть теми мелочами удельных споров и
борьбы самолюбий, коими заполнена ежедневная история человечества.

Но уже достигала, уже достигла Руси иная, грозная волна, и первый ее
тяжкий удар, качнувший золотоордынский престол, заставил отозваться дрожью
весь улус Владимирский.

После того как была зарезана царица Тайдула, наступила <великая
замятня>: два десятилетия смут и переворотов, когда иной из очередных
ханов из Синей Орды успевал просидеть на престоле Сарая всего несколько
дней.

Волна эта шла издалека, охватывая все области, где еще недавно
безраздельно хозяйничали татары.

В далеком Китае, где монгольская династия губила саму себя, будущее
решалось в кровопролитных сражениях повстанческих и разбойничьих армий.
Крестьянский вождь Чжу Юань-чжан, разгромив в четырехдневном бою своего
главного соперника, объявил себя императором и вскоре воссоздал новую
китайскую династию Мин.

Рушилась монгольская власть в Персии. На очереди было возрождение под
властной рукой Тимура хорезмийского султаната.

Рушилась, точно половодьем съедаемая турками-османами, Византийская
империя.

Стремительно росла Литва, поглотившая уже почти всю Киевскую Русь.

Круговерть военных катастроф захлестывала и западный мир, хотя то
были события иного внутреннего наполнения и исход их был иной, но они
отнимали у Запада возможность вмешаться вооруженной рукой в дела Восточной
Европы, подкрепив католическое наступление силой меча. Уже совершилось
сражение при Пуатье, низринувшее Францию, и кто бы мог предвидеть
растянувшуюся на столетие войну и крестьянскую девушку Жанну д'Арк,
бросившую призыв: <Прекрасная Франция!> - означив то, за что стало можно
умирать и сражаться, и тем воскресившую сильнейшее государство Западной
Европы.

Еще стояла в обманчивом величии Чехия, ставшая при Карле I центром
Германской империи. И тоже - кто мог предвидеть, что час славянского
терпения истек, кто мог предсказать проповедь Гуса, Яна Жижку, таборитов и
чашников, отчаянный героизм пражан и трагедию Белой Горы?

Предвидел ли кто, во что вскоре вырастет Османская Турция?
Догадывались ли Сербия и Болгария, что с крушением ненавистной им Византии
и их дни сочтены и уже недалеки Косово поле и долгий турецкий плен?
Понимали ли Генуя с Венецией, весело хозяйничающие в бывших византийских
владениях, что и их власти тут приходит конец и скоро все острова и
крепости, захваченные итальянцами, перейдут под власть мусульманского
полумесяца?

И чего могли ожидать, на что рассчитывать владимирские русичи, когда
первым же ударом начавшейся бури было опрокинуто и разметано все сложное
здание подкупов и интриг, возводимое московскими государями начиная с
Ивана Калиты и Юрия? Погибли в резне прежние эмиры и беки. Новые,
пришедшие из Синей Орды ханы переиначили все, и очередный волжский
володетель, коему москвичи привезли на поставленье ребенка Дмитрия,
рассмеялся и передал владимирский престол взрослому (да и богатому!)
суздальскому князю.

Весною 1360 года новый великий князь владимирский Дмитрий
Константиныч воротился с пожалованьем из Орды. И тою же весною
полумертвый, с немногими оставшими в живых спутниками возвращался на
Москву бежавший из киевского плена митрополит Алексий, чтобы с муравьиным
упорством начинать все заново, восстанавливая и возводя вновь здание
московской государственности. Спросим себя теперь по праву историка,
почему же не Турция с Литвой, поделив <сферы влияния>, стали в конце
концов господами Восточной Европы и Средиземноморья? И почему Русь, так
отстававшая от соперников своих, столь осильнела впоследствии?

Энергия, являющаяся в мир <свыше> (вероятнее всего из космоса, и в
этом отношении надо лишь удивляться глубокому провидению наших предков),
поступая в распоряжение людей, начинает подчиняться далее условиям места и
времени, политическим, экономическим и иным обстоятельствам, достаточно
изученным наукою. И тут решительное влияние на судьбы государств и народов
оказывают принятые ими решения, <путь свободной воли>, данной человеку во
все века истории.

Великую, <от моря и до моря>, Литву разорвало принятие католичества.
Созданное Ольгердом государство оказалось проглочено Польшей и погибло,
передав силу свою двум соседям, которые в дальнейшем и решили спор о
киевском наследии так, что наследие это в конце концов вернулось в лоно
Российской империи.

Турки, объединенные воинствующей религией ислама, шли от победы к
победе, но их сгубила инкорпорация <ренегатов>, искателей приключений и
успеха, которые, быстро разрушив национальные устои Турецкой империи,
привели к закату <блистательную Порту>.

Судьбы Руси складывались по-иному, ибо тут создавались и создались
внутренние основы прочности государства на длительное время - религиозные,
этические, правовые нормы, позволившие именно России, обогнав соперников
своих, утвердиться на просторах Восточной Европы и Сибири, создав особый
мир, особую культурную общность, не имеющие аналогов в мировой истории.

И не надо теперь считать, что то, что произошло, совершилось само
собою, по законам истории, экономики или географического положения.
Возможное в человеческом обществе превращается в действительное не иначе
чем по велению целенаправленной воли и совокупным усилием живущих на земле
людей.

Люди, однако (и к счастью!), не ведают своего будущего. Предсказать
грядущее невозможно по одной простой причине: ибо еще не совершены
поступки, которые его определят. Время нашей активной жизни - это красная
черта свободы воли, свободы волевого исторического творчества. То, что мы
совершим - будет. Иное, не содеянное - не состоит. А за ошибки в выборе
пути народы, как и отдельные люди, расплачиваются головой.

И всегда при этом действует, всегда проявляет себя в решениях
человеческих инерция прошлого.

Еще почти целое столетие эпигоны пытались восстановить, спасти и
утвердить утраченное величие монгольской державы, упрямо не желая
понимать, что они - эпигоны и что прошлое невозвратимо, и ежели не ушло
еще, то уйдет неизбежно, как уходит ветшающая жизнь.

И суздальский князь, наконец-то вырвавший власть из рук москвичей,
совсем не понимал поначалу, что защищает прошлое и что прав не он, а
упрямый московит, митрополит Алексий.

А москвичам виделись разве возращенные в лоно Русского государства
Киев и Галич с Волынью, завоеванная Сибирь и покоренная Азия, Кавказ и
Черное море и неведомый, безмерно далекий Дальний Восток?! Когда в
ближайшее <одоление на враги> и то уже не верилось!

И что тут сказалось первее? Упорство ли князей, решимость бояр и
ратников, провиденье и государственный ум Алексия? А быть может, и то, что
не является историей, но всегда - жизнью: труд пахаря, терпение бабы, на
подвиги и смерти рождающей и воспитывающей все новых и новых русичей?
Неясное, являемое зримо токмо в вековых усилиях мужество всей земли?!

ГЛАВА 3

Верить - да! Поверить было трудно, да и не во что, почитай! Но русичи
той поры рассуждали мало, зато много работали. Тем часом, как в Литве и
землях ордынских ржали кони, проходили рати и стлался по земле тяжкий дым
сгорающих городов, на Руси сочиняли и переписывали книги, творили дело
культуры, от коего одного становится прочным сотворенное воеводами, водили
детей и строили, строили, строили. На Руси стучали топоры.

Отец, скинув плотный татарский армяк, подсучил рукава и, сужая глаза
в ножевое лезвие, подымает секиру. Сын-подросток делает то же самое,
повторяя все движения родителя. Первый удар расчетливо и плотно лег к
основанию ствола. Заполошно полоща крыльями, из тьмы вознесенных ветвей
сорвался, уходя в чащу леса, тетерев. Скоро переменные удары секир:
плотный - легкий, плотный - легкий, отца и сына - наполнили громким
дятловым т°ктом пустыню зимнего бора. Когда ствол сузило в тонкий
смолистый перехват и дерево стояло, будто подъеденное бобрами, отец, молча
кивнув сыну: <Отойди!> - сделал еще два-три расчетливых удара и надавил
широкою твердой ладонью, не рукой, а лапищей, на искрящийся инеем ствол.
Дерево, мгновение раздумчиво постояв, качнулось, сперва чуть заметно, лишь
дрогнула крона, и начало клонить туда, куда вела его мозолистая
крестьянская длань. Но вот и пошло, и пошло, резвее, резвее, и, взметая
вихрь, круша мороженый подрост, медно-ствольной громадою рухнуло, вздынув
серебряное облако холода и глубоко впечатав в обнастевший, слежавшийся
снег прямую свечу своей царственной, стройной красоты. Отец кивнул
удоволенно, повел глазом в ту сторону, где дергал оглобли прядающий ушами