устроенных хором будут они драться за князя своего, за его род, за власть,
родителем-батюшкой устроенную. И он должен, обязан, повязан! С него перед
миром спрос. Жизнь - усилие. Отказ от борьбы возможен лишь для того, кто
хочет, да и возможет, прожить без усилий. Но устроение власти - это и
подавленье других! Это грабеж Ростова и резня с Тверью... И на какой
тонкой нити, на нити его бренной и временной жизни висит это все!
трапезу. Настасья, присев на краешек скамьи прямь него, почти не
притрагивается к блюдам. Лицо ее, то заплаканное, то сияющее гордостью за
супруга, кидается в очи, вызывая в нем и жалость, и смутную неприязнь.
Всегда, с первого дня, с первого того памятного пира, ожидает от мужа
лихой удали и ратных подвигов. А ему - какие сечи! И раз, и другой, и
третий - ордынская подстерегающая западня. А хотел ли? Спросила ли о том
хотя раз? Уйти ото всех, в лес, в пустынь! Чтобы снега, тропинка к
замерзающему ручью и тишина, покой... Не выдержал бы! А как же выдерживал
отец? Или для него эта стезя была неотрывна от сердца?
молчал, оплеванный Федором, оплеванный и проклятый мертвецом. Молчал за
запертой дверью, и не открыл, и смирил братьев, плакавших затем в
постеле... Такого ли надобно тебе? Пойми, я не воин! Мне трудно, мне
страшно порою, это пойми! Пожалей, как жалеют простые бабы своих мужиков,
мне надобно это теперь! Прими такого, каков я есть в глубинах души, и не
гордись моей силой и тем, что досталось мне от предков по праву рожденья
на свет!
Настасья-Айгуста смотрит на мужа с немым отчаянием. Чем ему помочь,
Господи?! Давно уже (и забыла, когда!) перестала мечтать о могучем рыцаре
на белом коне, а он, как находит беда, все бычится, словно чужой, и не
скажешь ему, не объяснишь... Да ведь готова с тобою в леса, в изгнанье,
сама носить воду, варить и стирать, но ты же сам не возможешь, не бросишь,
будешь мучать себя и других, а не уступишь никому и содеешь то и так, как
решил и замыслил. Я же знаю тебя лучше тебя самого!
дверь, прячет лицо в ладони, неслышно плачет: не понято, не понять, не
поймет, никогда не поймет! Или у нее, литвинки, не хватает ласковых
русских слов для мужа своего?
шага. Пройти бы пешком, но нельзя - честь! Он едет на коне, спешивается,
кидает не глядя повод в руки стремянного.
соратник отца и деда, легендарного князя Данилы, один, мнится ему, может
сейчас понять, вразумить и успокоить своего молодого господина. Он видел,
знал, как зачиналась Москва, он дрался с Михайлой Святым при князе Юрии,
он должен объяснить: зачем и к чему это все?
Протасьич, и, почтительно поддерживая под локоть, проводит по тесовой
крутой лестнице в верхние горницы высокого изузоренного терема московского
воеводы.
большого распростертого тела. И глаза, обращенные к князю, уже там, за
гранью днешней суеты. Протасий зримо отходит, уходит в прошлое, а с ним
отходит, исчезает живая связь времен, и то, что было живым и трепетным
когда-то, становится, станет вскоре глухим далеким преданием, изустною
легендой, напоминаемой изредка, но все тише, все реже, пока ото всего не
останут одни немногие и скупые слова летописца владимирского, за коими уже
не узреть живого человечьего лица, но виден лишь уставной княжеский образ,
скорее икона, чем зримое отражение минувшего бытия.
медленные старческие слова, просьбу поддержать, оберечь сына от происков
ненавистного Алешки Хвоста-Босоволкова...
все это?
место (хотя бы и пепелище или высокая злая крапива, жадно пожирающая
трухлявые остатки нижних венцов). Все равно! Хоромы родителя остались в
мысленных очах потомков и потому возрождаются вновь. Стучат топоры. Рало,
царапая землю, подымает древнюю, затравенелую пашню... Чем именно этот
кусок земли (этот город, это поместье, княжество) так дороги, так
неотрывны от сердца? Муравьиной работе поколений, медленному приращению
или упадку родового добра обязан человечий род бытием своим. Работе рук и
памяти сердца. Дорогим могилам предков своих!
крепнущему княжеству; обязан им всем, и живым и мертвым, - мертвым паче
всего! Обязан заменить отца братьям своим, а боярам, земле заменить их
усопшего князя... И как же он одинок в эти последние, суматошные дни!
встать, ни подумать путем, как это начнет у него в Орде: с кем ему
предстоит хитрить, с кем поссорить и кого подкупать? Батюшкова лица, как
ни пытается он, не вспомнить. Вместо того окровавленный лик Федора вновь и
вновь блазнит ему в очи. Сумерки сгущаются за окном. Темнеет. Свеча едва
озаряет лики святых, упрятанные в жемчуг и серебро божницы.
дивит, когда перед ним возникает Кумопа, колдовка, месяц назад
встретившаяся ему на пути.
хором, на ее ноги в стоптанных лаптях, попирающие ордынский ковер...
Досадливо вспоминает подаренный старухе золотой перстень. За какою
корыстью приволоклась нынче старая?
и строг. - На, возьми! - Темная от грязи худая лапа протягивает ему пучок
сухих можжевеловых веток.
но здесь, в изузоренных покоях, где иконы в дорогих окладах, где рядом
домовая церковь?..
темных потрескавшихся рук колкий сухой пучок.
робости и жадного блеска в глазах озирая княжеский покой.
отблагодарить тебя?
добавляет: - Рощу охрани святую, где Велесов дуб, знашь? Пущай не рубят!
митрополитом Феогностом.)
где только что стояла старуха, но Кумопа уже исчезла, не скрипнув дверью,
только ее дух, дух грязной ветоши и дорожный запах старого человека, еще
держится в княжом терему.
сквозь синеватые пластины слюды давешнее неясное черное пятно. От устали
или с великой др°мы темнит у него в глазах?
било. Как-то вдруг и скоро отворяется дверь, входит знакомый гридень,
Игнашка Глуздырь. Негромко, картавя, прошает:
а на нижних сенях, и потому медлит, с сомнением оглядывая молодца.
Спрашивает наконец:
в свою очередь:
пучок можжевеловых веток. В нем закипает раздражение на этого некстати
ворвавшегося в покой дурня.
плечо. - Я же не один.
тихо:
княжеское точеное креслице, а глаза, глаза на улыбающемся лице -
совершенно слепые, мертвые. И в этом - ужас.
можжевельника в пламя свечи. Треск загорающейся хвои, шум... И последнее,
что успел заметить, падая в обморок, как, лязгая, отворяются двери и
вбегают люди в покой.
ветку в руке. Спросил резко, оглядев рожи прислуги:
волоча саблю, старшой дворцовой сторожи, боярин Остей.
Каргалов Вадим
Роллинс Джеймс
Марко Джон
Семенова Мария
Каргалов Вадим
Березин Федор