труднее было вспомнить женщин, с которыми он бывал в этих местах. И вот
Свилар пустился в розыски сладостных заметок своей молодости. Он блуждал по
старым белградским домам, которые Дунай, когда вода в нем стоит высоко,
заливает, швыряя бочки о двери подвалов и вынося из них то висячие замки, то
куски ограды, точно там внутри кто-то сидит взаперти. Иногда он распознавал
в домах так называемые "собачьи окна" -- окна, обращенные на восток, которые
редко кто умеет распознать, а еще реже открыть в постройках. Через эти
"собачьи окна" по праздникам кормят собак, а на Илью Пророка впускают
погреться птиц. Он узнавал углы, на которых скрещиваются ветры, -- замечал
улицы, по которым весной дуют продольные ветры, а зимой им наперерез выходят
поперечные. Милые воспоминания снова открывались перед ним, как те раковины,
что раскрываются только в темноте.
Белграда особые значки на местах, узнанных им во время ночных бдений,
записывая рядом и имена женщин, которыми он обладал в этих местах. Их слова
и поступки снова возникали перед ним вслед за этими воспоминаниями, и теперь
они стали значить больше, чем когда-то.
Свилар. Он пришел к заключению, что все половые акты во вселенной как-то
связаны между собой и даже находятся в неком взаимодействии. У него
появилась надежда, что в посланиях женщин, с которыми он когда-то был
близок, он найдет что-то вроде уравнения собственной личности, ответ на
вопрос, мучивший его не меньше сенной лихорадки: почему его жизнь прошла
впустую, зазря, несмотря на затраченные им огромные усилия?
карту своих любовных приключений, стало проявляться что-то похожее на ответ,
на букву или цифру. Из тайных знаков, оставленных его семенем по периметру
города, словно можно было сложить общий знаменатель всех черт его характера.
Однажды вечером он наклонился над картой города и прочел это послание.
от которого дожди всегда стекали в две реки сразу: в Дунай и в Саву. Он брал
с собой бутылку вина и два стакана в кармане. Кончик ее косы всегда был
мокрым: она любила сосать волосы. Они всегда прихватывали мгновение чистого
неба, когда все птицы уже в гнездах, а летучие мыши еще не вылетели. Потом
они входили в маленький стеклянный лифт. Там была складная плюшевая
скамеечка, крошечная лиловая табуретка, зеркало на дверях и светильник в
виде хрустального стакана. Здесь пахло одеколоном и жидкостью для
наклеивания мушек. Они усаживались, ставили бутылку на пол, нажимали кнопку
и пили вино, провожая глазами проносящиеся вверх-вниз опустевшие коридоры и
целуясь через ее волосы. Словно катались в обитой бархатом карете. Вокруг
них падали американские бомбы и горела улица Святого Саввы. По окончании
налета они шли посмотреть на новый город. Каждый раз перед ними открывались
все более широкие горизонты, потому что
книгами они узнали среди развалин, на четвертом этаже, комнату, в которой
когда-то были в гостях и пили чай из сушеных яблок. Какой-то кран с того же
этажа испускал воду, а полка с книгами раскачивалась не переставая. Книги
одна за другой слетали куда-то вглубь и, трепеща на лету страницами как
птицы крыльями, спускались в пепел среди развалин.
она упадет, но книга только раскачивалась. Тогда он поднял камень и вместо
ответа сшиб с полки эту последнюю книгу, как воробья снежком.
ее ответ: "Ты любишь не читать, а рассказывать. Умеешь молчать. А вот петь
не умеешь".
чаще сменявшей вывески, чем клиентов, которые называли ее по привычке "В
кредит", у него прорезались первые усы. Владелец имел обыкновение осенью
поить своих гостей прозябшим вином. Как только начинала топиться печь, за
лето наполнившаяся окурками, здесь открывали игру в лото. Однажды вечером,
когда Афанасий впервые решился попробовать счастья в игре, в зал вошла
девушка с очень черными сросшимися бровями, похожими на гребенку, -- они
словно были рассечены несколько раз по вертикали. Она стрельнула в него
глазами, как в редкую дичь, и уселась, повернув к нему затылок со
спутанными, вспотевшими волосами.
тишины, на минуту наступившей в зале с приходом этой особы, и наблюдал, как
она засыпает на стуле и как во сне становится все моложе, как откуда-то со
дна, откуда ведут счет ее годы, всплывает улыбка ее семнадцатой осени. Не
отрывая взгляда от ее влажного затылка, он услышал, что выигрывает в лото, и
понял, что он выигрывает. Он понял, что выиграет эту девицу, которая спала,
сидя нога на ногу, и улыбалась во сне, не выпуская изо рта изжеванной
сигареты. Предпринимать что-либо было уже поздно. Выкликнули его цифру, и он
выиграл в лото свою первую женщину. Он вывел ее на улицу, еще не
проснувшуюся, вывел прямо на грязный и смрадный ветер. Когда они
расставались при том же ветре, уже занималась заря. Она взглянула на него
впервые при свете дня и сказала следующее:
мучит". Ты веришь, что будущее нарождается ночью, а не днем, и боишься
рассветов... Хочешь, скажу, что ты сделаешь, как только мы расстанемся?
Пойдешь прямехонько к шлагбауму, на рыбный рынок, покупать фаршированный
перец с творогом, долго будешь выбирать рыбу, чтоб была из той реки, что
течет с юга на север. Такая рыба вкуснее. Дома небось держишь свою посуду
отдельно от прочей, да еще и моешь сам. Сам себе готовишь и ешь отдельно,
потому что домашним твоя еда не по нутру. Когда обедаешь, ешь так, что за
ушами трещит. Хорошо готовишь, режешь все подогретым ножом, как заправский
повар. Знаешь даже то, что стерлядь, еще живую, надо напоить вином, тогда
она жареная будет душистее. Суп ты любишь варить с сельдереем, такой
тяжелый, что тарелку с места не сдвинешь. А уж если забредешь в трактир --
конечно, ни своей компании, ни постоянного официанта. Усядешься за стол один
и жрешь в три горла. А потом в такт музыке начнешь
Цирюльники и кельнеры таких клиентов на дух не переносят...
санскрит, -- будто речь шла о жизни и смерти. С утра, до начала занятий в
школе, зубрили французские неправильные глаголы из брошюр Клода Оже,
продававшихся перед войной на улице Князя Михаила, 19, в книжном магазине
"Анри Субр", где было представительство фирмы "Аметт". Вечером в затемненных
комнатах изучали английское правописание по красным учебникам Берлина.
Немецкие падежи учили в школе по желтым шмауссовским изданиям. Ночью же,
тайком, запоминали русские слова из старых предвоенных эмигрантских газет,
которые выписывали во множестве жившие в Белграде беглецы из России. Эти
уроки военного времени были дешевы, но небезопасны, потому что ни
преподавать, ни учить английский и русский язык во время немецкой оккупации
не разрешалось. Афанасий и его товарищи учили их тайком друг от друга, порой
у одних и тех же преподавателей. В течение нескольких лет никто из них не
произнес на этих языках ни единого слова: все притворялись, что на них не
говорят и не понимают. И только после войны открылось, подобно тому как
вдруг становится явным нечто постыдное, что, оказывается, все их поколение,
в сущности, говорит по-английски, и по-русски, и по-французски. Когда же
вскоре эти языки стали снова забывать, их забывали демонстративно,
ностальгически вздыхая о тех временах, когда их тайно учили. Французский
преподавали толстые швейцарки -- "сербские вдовы", -- посылавшие в конвертах
ученикам в качестве новогодних поздравлений отпечатки своих накрашенных губ.
эмигрантам с Украины. У них были красивые жены, они держали собак и носили
жесткие усы. На стенах у них висели, как огромные летучие мыши, бурки со
специально вделанной рамой над плечами, чтобы рука с саблей могла свободно
двигаться -- их рука, теперь этой сабли лишенная. Такие учителя обычно
любили петь под балалайку, успевая глотнуть водки между двумя словами так
стремительно, что на песне это вообще не отражалось. Но ни Афанасий, ни его
товарищи музыкой не интересовались -- она им мешала разбирать слова, и они
торопились вернуться к занятиям языком, что их уже само по себе опьяняло.
русского языка. -- Слова, как и волосы, могут быть черными или каштановыми и
даже втайне рыжими -- красными. Но рано или поздно они побелеют, как волосы
у меня и у моих ровесников. Со словами можно делать что хочешь, но и они с
тобой поступают как хотят...
чулке пряди волос, которые успела остричь с тех пор, как уехала из России.
Отрезав очередную прядь, она завязывала на чулке узелок. Так она измеряла
время. Со дня отъезда она не смотрела в календарь и обычно не имела понятия,
ни какое сегодня число, ни какой день недели.
не говорила. Глядя на него своими прекрасными глазами, она покусывала
пуговку на платье и посвистывала в нее.
сказала она ему по-русски, -- и охота тебе утруждать себя? Точно всю жизнь
без куска хлеба сидеть собираешься. Все вы, наверное, очень одиноки, вот и
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Круз Андрей
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Суворов Виктор