поверь. Но я тебя люблю. Люблю, хоть тут меня убейте! Лукав он,
шельма! С подковыркой человек!.. А? Что? Вы обратили внимание на
главу четвертую? Что он говорил героине? То-то!..
мучения от его фамильярности.
хочешь? Вот и видно сразу, какой ты товарищ! Нет, брат, не простой ты
человек!
жена.
этого не вышло.
достоевщинка! Да-с! Ну, ладно, ты меня не любишь, бог тебя за это
простит, я на тебя не обижаюсь. Но мы тебя любим все искренне и
желаем добра! - Тут он указал на брата гитариста и другого
неизвестного мне человека с багровым лицом, который, явившись,
извинился за опоздание, объяснив, что был в Центральных банях. - И
говорю я тебе прямо, - продолжал пожилой, - ибо я привык всем резать
правду в глаза, ты, Леонтьич, с этим романом даже не суйся никуда.
Наживешь ты себе неприятности, и придется нам, твоим друзьям,
страдать при мысли о твоих мучениях. Ты мне верь! Я человек большого,
горького опыта. Знаю жизнь! Ну вот, - крикнул он обиженно и жестом
всех призвал в свидетели, - поглядите, смотрит на меня волчьими
глазами. Это в благодарность за хорошее отношение!
Леонтьич! - взвизгнул он так, что нянька за занавеской встала с
сундука, - пойми! Пойми ты, что не так велики уж художественные
достоинства твоего романа (тут послышался с дивана мягкий гитарный
аккорд), чтобы из-за него тебе идти на Голгофу.
Пойми!
гитарист.
не расцелуешь, встану, уйду, покину дружескую компанию, ибо ты меня
обидел!
хорошо распелся, и маслено и нежно над голосами выплывал
тенор:
рукопись.
воду из-под крана в кухне.
рубль, - четвертый час ночи! Ведь это же адские мучения.
оглядки.
- Да, это ужасно, - говорил я сам себе в своей комнате, - все
ужасно. И этот салат, и нянька, и пожилой литератор, и незабвенное
"пойми", вообще вся моя жизнь.
За окнами ныл осенний ветер, оторвавшийся железный лист громыхал,
по стеклам полз полосами
дождь. После вечера с нянькой и гитарой много случилось событий, но
таких противных, что и писать о них не хочется. Прежде всего я
бросился проверять роман с той точки зрения, что, мол, пропустят его
или не пропустят. И ясно стало, что его не пропустят. Пожилой был
совершенно прав. Об этом, как мне казалось, кричала каждая строчка
романа.
отрывков и отнес их в редакцию одного толстого журнала. Через две
недели я получил отрывки обратно. В углу рукописей было написано: "Не
подходит". Отрезав ножницами для ногтей эту резолюцию, я отнес эти же
отрывки в другой толстый журнал и получил через две недели их обратно
с такою же надписью: "Не подходит".
в угол и мяукала, доводя меня до исступления. Три дня это
продолжалось. На четвертый я застал ее неподвижной в углу на
боку.
домом. Я остался в совершенном одиночестве на земле, но, признаюсь, в
глубине души обрадовался. Какой обузой для меня являлся несчастный
зверь.
левая нога в колене.
же он был плох, то это означало, что жизни моей приходит
конец.
смеетесь!
повторял - "это ужасно". Если бы меня спросили - что вы помните о
времени работы в "Пароходстве"? - я с чистой совестью ответил
бы - ничего.
ушами на вешалке - и это все.
в ушах.
две.
одном из домов, номер которого я сохраню, конечно, в строжайшей
тайне, некий человек, имевший право по роду своих занятий на ношение
оружия.
Пока он разогревал чай на примусе в кухне,
я открыл левый ящик письменного его
стола и выкрал оттуда браунинг, потом напился чаю и уехал к
себе.
всегда. Из кухни пахло жареной бараниной, в коридоре стоял вечный,
хорошо известный мне туман, в нем тускло горела под потолком
лампочка. Я вошел к себе. Свет брызнул сверху, и тотчас же комната
погрузилась в тьму. Перегорела лампочка.
сурово.
"Сим сообщаю, что браунинг # (забыл номер), скажем, такой-то, я украл
у Парфена Ивановича (написал фамилию, # дома, улицу, все, как
полагается)". Подписался, лег на полу у керосинки. Смертельный ужас
охватил меня. Умирать страшно. Тогда я представил себе наш коридор,
баранину и бабку Пелагею, пожилого и "Пароходство", повеселил себя
мыслью о том, как с грохотом будут ломать дверь в мою комнату и
т. д.
это же время снизу послышались очень знакомые мне звуки, сипло
заиграл оркестр, и тенор в граммофоне запел:
действительно, вовремя. Онако подожду выхода Мефистофеля. В последний
раз. Больше никогда не услышу".
все громче:
оглушил меня, сердце куда-то провалилось, мне показалось, что пламя
вылетело из керосинки в потолок, я уронил
револьвер.
голос:
- Вот и я!
В дверь стучали. Властно и повторно. Я сунул револьвер в карман
брюк и слабо крикнул: