глазам, и с ужасом заметил, что они точно глядят на него. Это уже не была
копия с натуры, это была та странная живость, которою бы озарилось лицо
мертвеца, вставшего из могилы. Свет ли месяца, несущий с собой бред мечты и
облекаюпщй все в иные образы, противоположные положительному дню, или что
другое было причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчето,
страшно сидеть одному в комнате. Он тихо отошел от портрета, отворотился в
другую сторону и старался не глядеть на него, а между тем глаз невольно,
сам собою, косясь, окидывал его. Наконец ему сделалось даже страшно ходить
по комнате; ему казалось, как будто сей же час кто-то другой станет ходить
позади его, и всякий раз робко оглядывался он назад. Он не был никогда
труслив; но воображенье и нервы его были чутки, и в этот вечер он сам не
мог истолковать себе своей невольной боязни. Он сел в уголок, но и здесь
казалось ему, что кто-то вот-вот взглянет через плечо к нему в лицо. Самое
храпенье Никиты, раздававшееся из передней, не прогоняло его боязни. Он
наконец робко, не подымая глаз, поднялся с своего места, отправился к себе
за ширму и лег в постель. Сквозь щелки в ширмах он видел освещенную месяцем
свою комнату и видел прямо висевший на стене портрет. Глаза еще страшнее,
еще значительнее вперились в него и, казалось, не хотели ни на что другое
глядеть, как только на него. Полный тягостного чувства, он решился встать с
постели, схватил простыню и, приблизясь к портрету, закутал его всего.
жалкой судьбе художника, о тернистом пути, предстоящем ему на этом свете; а
между тем глаза его невольно глядели сквозь щелку ширм на закутанный
простынею портрет. Сиянье месяца усиливало белизну простыни, и ему
казалось, что страшные глаза стали даже просвечивать сквозь холстину. Со
страхом вперил он пристальнее глаза, как бы желая увериться, что это вздор.
Но наконец уже в самом деле... он видит, видит ясно: простыни уже нет...
портрет открыт весь и глядит мимо всего, что ни есть вокруг, прямо в него,
глядит просто к нему вовнутрь... У него захолонуло сердце. И видит: старик
пошевелился и вдруг уперся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся на
руках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам... Сквозь щелку ширм видны были
уже одни только пустые рамы. По комнате раздался стук шагов, который
наконец становился ближе и ближе к ширмам. Сердце стало сильнее колотиться
у бедного художника. С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что вот-вот
глянет к нему за ширмы старик. И вот он глянул, точно, за ширмы, с тем же
бронзовым лицом и поводя большими глазами. Чартков силился вскрикнуть - и
почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать
какое-нибудь движенье - не движутся члены. С раскрытым ртом и замершим
дыханьем смотрел он на этот страшный фантом высокого роста, в какой-то
широкой азиатской рясе, и ждал, что станет он делать. Старик сел почти у
самых ног его и вслед за тем что-то вытащил из-под складок своего широкого
платья. Это был мешок. Старик развязал его и, схвативши за два конца,
встряхнул: с глухим звуком упали на пол тяжелые свертки в виде длинных
столбиков; каждый был завернут в синюю бумагу, и на каждом было выставлено:
"1000 червонных". Высунув свои длинные костистые руки из широких рукавов,
старик начал разворачивать свертки. Золото блеснуло. Как ни велико было
тягостное чувство и обеспамятевший страх художника, но он вперился весь в
золото, глядя неподвижно, как оно разворачивалось в костистых руках,
блестело, звенело тонко и глухо и заворачивалось вновь. Тут заметил он один
сверток, откатившийся подалее от других, у самой ножки его кровати, в
головах у него. Почти судорожно схватил он его и, полным страха, смотрел,
не заметит ли старик. Но старик был, казалось, очень занят. Он собрал все
свертки свои, уложил их снова в мешок и, не взглянувши на него, ушел за
ширмы. Сердце билось сильно у Чарткова, когда он услышал, как раздавался по
комнате шелест удалявшихся шагов. Он сжимал покрепче сверток свой в руке,
дрожа всем телом за него, и вдруг услышал, что шаги вновь приближаются к
ширмам, - видно, старик вспомнил, что недоставало одного свертка. И вот -
он глянул к нему вновь за ширмы. Полный отчаяния, стиснул он всею силою в
руке своей сверток, употребил все усилие сделать движенье, вскрикнул - и
проснулся.
можно было биться; грудь была так стеснена, как будто хотело улететь из нее
последнее дыханье. "Неужели это был сон?" - сказал он, взявши себя обеими
руками за голову; но страшная живость явленья не была похожа на сон. Он
видел, уже пробудившись, как старик ушел в рамки, мелькнула даже пола его
широкой одежды, и рука его чувствовала ясно, что держала за минуту пред сим
какую-то тяжесть. Свет месяца озарял комнату, заставляя выступатъ из темных
углов ее где холст, где гипсовую руку, где оставленную на стуле драпировку,
где панталоны и нечищенные сапоги. Тут только заметил он, что не лежит в
постели, а стоит на ногах прямо перед портретом. Как он добрался сюда - уж
этого никак не мог он понять. Еще более изумило его, что портрет был открыт
весь и простыни на нем действительно не было. С неподвижным страхом глядел
он на него и видел, как прямо вперились в него живые человеческие глаза.
Холодный пот выступил на лице его; он хотел отойти, но чувствовал, что ноги
его как будто приросли к земле. И видит он: это уже не сон: черты старика
двинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели его
высосать... С воплем отчаянья отскочил он - и проснулся.
вокруг себя. Да, он лежит на постеле в таком точно положенье, как заснул.
Пред ним ширмы; свет месяца наполнял комнату. Сквозь щель в ширмах виден
был портрет, закрытый как следует простынею, - так, как он сам закрыл его.
Итак, это был тоже сон! Но сжатая рука чувствует доныне, как будто бы в ней
что-то было. Биение сердца было сильно, почти страшно; тягость в груди
невыносимая. Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вот
видит ясно, что простыня начинает раскрываться, как будто бы под нею
барахтались руки и силились ее сбросить. "Господи, боже мой, что это!" -
вскрикнул он, крестясь отчаянно, и проснулся.
и уже не мог изъяснять, что это с ним делается: давленье ли кошмара или
домового, бред ли горячки или живое виденье. Стараясь утишить
сколько-нибудь душевное волненье и расколыхавшуюся кровь, которая билась
напряженным пульсом по всем его жилам, он подошел к окну и открыл форточку.
Холодный пахнувший ветер оживил его. Лунное сияние лежало все еще на крышах
и белых стенах домов, хотя небольшие тучи стали чаще переходить по небу.
Все было тихо: изредка долетало до слуха отдаленное дребезжанье дрожек
извозчика, который где-нибудь в невидном переулке спал, убаюкиваемый своею
ленивою клячею, поджидая запоздалого седока. Долго глядел он, высунувши
голову в форточку. Уже на небе рождались признаки приближающейся зари;
наконец почувствовал он приближающуюся дремоту, захлопнул форточку, отошел
прочь, лег в постель и скоро заснул как убитый, самым крепким сном.
состояние, которое овладевает человеком после угара; голова его неприятно
болела. В комнате было тускло; неприятная мокрота сеялась в воздухе и
проходила сквозь щели его окон, заставленные картинами или нагрунтованным
холстом. Пасмурный, недовольный, как мокрый петух, уселся он на своем
оборванном диване, не зная сам, за что приняться, что делать, и вспомнил
наконец весь свой сон. По мере припоминанья сон этот представлялся в его
воображенье так тягостно жив, что он даже стал подозревать, точно ли это
был сон и простой бред, не было ли здесь чего-то другого, не было ли это
виденье. Сдернувши простыню, он рассмотрел при дневном свете этот страшный
портрет. Глаза, точно, поражали своей необыкновенной живостью, но ничего он
не находил в них особенно страшного; только как будто какое-то
неизъяснимое, неприятное чувство оставалось на душе. При всем том он
все-таки не мог совершенно увериться, чтобы это был сон. Ему казалось, что
среди сна был какой-то страшный отрывок из действительности. Казалось, даже
в самом взгляде и выражений старика как будто что-то говорило, что он был у
него эту ночь; рука его почувствовала только что лежавшую в себе тяжесть,
как будто бы кто-то за одну только минуту пред сим ее выхватил у него. Ему
казалось, что, если бы он держал только покрепче сверток, он, верно,
остался бы у него в руке и после пробуждения.
вздохнувши, и в воображенье его стали высыпаться из мешка все виденные им
свертки с заманчивой надписью: "1000 червонных". Свертки разворачивались,
золото блестело, заворачивалось вновь, и он сидел, уставивши неподвижно и
бессмысленно свои глаза в пустой воздух, не будучи в состоянье оторваться
от такого предмета, - как ребенок, сидящий пред сладким блюдом и видящий,
глотая слюнки, как едят его другие. Наконец у дверей раздался стук,
заставивший его неприятно очнуться. Вошел хозяин с квартальным
надзирателем, которого появление для людей мелких, как известно, еще
неприятнее, нежели для богатых лицо просителя. Хозяин небольшого дома, в
котором жил Чартков, был одно из творений, какими обыкновенно бывают
владетели домов где-нибудь в Пятнадцатой линии Васильевского острова, на
Петербургской стороне или в отдаленном углу Коломны, - творенье, каких
много на Руси и которых характер так же трудно определить, как цвет
изношенного сюртука. В молодости своей он был капитан и крикун,
употреблялся и по штатским делам, мастер был хорошо высечь, был и
расторопен, и щеголь, и глуп; но в старости своей он слил в себе все эти
резкие особенности в какую-то тусклую неопределенность. Он был уже вдов,
был уже в отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался, любил только
пить чай и болтать за ним всякий вздор; ходил по комнате, поправлял сальный
огарок; аккуратно по истечении каждого месяца наведывался к своим жильцам
за деньгами; выходил на улицу с ключом в руке, для того чтобы посмотреть на
крышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его конуры, куда он
запрятывался спать; одним словом, человек в отставке, которому после всей
Шломо Вульф
Посняков Андрей
Корнев Павел
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Шилова Юлия