альный оркестр, потом опять не ужился в нем и, переходя таким образом с
одного места на другое, с вечной идеей попасть в Петербург как-нибудь в
скором времени, пробыл в провинции целые шесть лет. Наконец какой-то
ужас напал на него. С отчаянием заметил он, сколько потерпел его талант,
беспрерывно стесняемый беспорядочною, нищенскою жизнию, и в одно утро он
бросил своего антрепренера, взял свою скрипку и пришел в Петербург, поч-
ти прося милостыню. Он поселился где-то на чердаке и тут-то в первый раз
сошелся с Б., который только что приехал из Германии и тоже замышлял
составить себе карьеру. Они скоро подружились, и Б. с глубоким чувством
вспоминает даже и теперь об этом знакомстве. Оба были молоды, оба с оди-
наковыми надеждами, и оба с одною и тою же целью. Но Б. еще был в первой
молодости; он перенес еще мало нищеты и горя; сверх того, он был прежде
всего немец и стремился к своей цели упрямо, систематически, с совершен-
ным сознанием сил своих и почти рассчитав заранее, что из него выйдет, -
тогда как товарищу его было уже тридцать лет, тогда как уже он устал,
утомился, потерял всякое терпение и выбился из первых, здоровых сил сво-
их, принужденный целые семь лет из-за куска хлеба бродяжничать по про-
винциальным театрам и по оркестрам помещиков. Его поддерживала только
одна вечная, неподвижная идея - выбиться наконец из скверного положения,
скопить денег и попасть в Петербург. Но эта идея была темная, неясная;
это был какой-то неотразимый внутренний призыв, который наконец с годами
потерял свою первую ясность в глазах самого Ефимова, и когда он явился в
Петербург, то уже действовал почти бессознательно, по какой-то вечной,
старинной привычке вечного желания и обдумывания этого путешествия и
почти уже сам не зная, что придется ему делать в столице. Энтузиазм его
был какой-то судорожный, желчный, порывчатый, как будто он сам хотел об-
мануть себя этим энтузиазмом и увериться через него, что еще не иссякли
в нем первая сила, первый жар, первое вдохновение. Этот беспрерывный
восторг поразил холодного, методического Б.; он был ослеплен и при-
ветствовал моего отчима как будущего великого музыкального гения. Иначе
он не мог и представить себе будущую судьбу своего товарища. Но вскоре
Б. открыл глаза и разгадал его совершенно. Он ясно увидел, что вся эта
порывчатость, горячка и нетерпение - не что иное, как бессознательное
отчаяние при воспоминании о пропавшем таланте; что даже, наконец, и са-
мый талант, может быть, и в самом-то начале был вовсе не так велик, что
много было ослепления, напрасной самоуверенности, первоначального самоу-
довлетворения и беспрерывной фантазии, беспрерывной мечты о собственном
гении. "Но, - рассказывал Б., - я не мог не удивляться странной натуре
моего товарища. Передо мной совершалась въявь отчаянная, лихорадочная
борьба судорожно напряженной воли и внутреннего бессилия. Несчастный це-
лые семь лет до того удовлетворялся одними мечтами о будущей славе сво-
ей, что даже не заметил, как потерял самое первоначальное в нашем ис-
кусстве, как утратил даже самый первоначальный механизм дела. А между
тем в его беспорядочном воображении поминутно создавались самые колос-
сальные планы для будущего. Мало того, что он хотел быть первоклассным
гением, одним из первых скрипачей в мире; мало того, что уже почитал се-
бя таким гением, - он, сверх того, думал еще сделаться композитором, не
зная ничего о контрапункте. Но всего более изумляло меня, - прибавлял
Б., - то, что в этом человеке, при его полном бессилии, при самых нич-
тожных познаниях в технике искусства, - было такое глубокое, такое ясное
и, можно сказать, инстинктивное понимание искусства. Он до того сильно
чувствовал его и понимал про себя, что не диво, если заблудился в
собственном сознании о самом себе и принял себя, вместо глубокого, инс-
тинктивного критика искусства, за жреца са'мого искусства, за гения. По-
рой ему удавалось на своем грубом, простом языке, чуждом всякой науки,
говорить мне такие глубокие истины, что я становился в тупик и не мог
понять, каким образом он угадал это все, никогда ничего не читав, никог-
да ничему не учившись, и я много обязан ему, - прибавлял Б., - ему и его
советам в собственном усовершенствовании. Что же касается до меня, -
продолжал Б., - то я был спокоен насчет себя самого. Я тоже страстно лю-
бил свое искусство, хотя знал при самом начале моего пути, что большего
мне не дано, что я буду, в собственном смысле, чернорабочий в искусстве;
но зато я горжусь тем, что не зарыл, как ленивый раб, того, что мне дано
было от природы, а, напротив, возрастил сторицею, и если хвалят мою от-
четливость в игре, удивляются выработанности механизма, то всем этим я
обязан беспрерывному, неусыпному труду, ясному сознанию сил своих, доб-
ровольному самоуничтожению и вечной вражде к заносчивости, к раннему са-
моудовлетворению и к лени как естественному следствию этого самоудовлет-
ворения".
которому так подчинился в самом начале, но только напрасно сердил его.
Между ними последовало охлаждение. Вскоре Б. заметил, что товарищем его
все чаще и чаще начинает овладевать апатия, тоска и скука, что порывы
энтузиазма его становятся реже и реже и что за всем этим последовало ка-
кое-то мрачное, дикое уныние. Наконец, Ефимов начал оставлять свою
скрипку и не притрогивался иногда к ней по целым неделям. До совершенно-
го падения было недалеко, и вскоре несчастный впал во все пороки. От че-
го предостерегал его помещик, то и случилось: он предался неумеренному
пьянству. Б. с ужасом смотрел на него; советы его не подействовали, да
и, кроме того, он боялся выговорить слово. Мало-помалу Ефимов дошел до
самого крайнего цинизма: он нисколько не совестился жить на счет Б. и
даже поступал так, как будто имел на то полное право. Между тем средства
к жизни истощались; Б. кое-как перебивался уроками или нанимался играть
на вечеринках у купцов, у немцев, у бедных чиновников, которые хотя по-
немногу, но что-нибудь платили. Ефимов как будто не хотел и заметить
нужды своего товарища: он обращался с ним сурово и по целым неделям не
удостоивал его ни одним словом. Однажды Б. заметил ему самым кротким об-
разом, что не худо бы ему было не слишком пренебрегать своей скрипкой,
чтоб не отучить от себя совсем инструмента; тогда Ефимов совсем рассер-
дился и объявил, что он нарочно не дотронется никогда до своей скрипки,
как будто воображая, что кто-нибудь будет упрашивать его о том на коле-
нях. Другой раз Б. понадобился товарищ, чтоб играть на одной вечеринке,
и он пригласил Ефимова. Это приглашение привело Ефимова в ярость. Он с
запальчивостью объявил, что он не уличный скрипач и не будет так подл,
как Б., чтоб унижать благородное искусство, играя перед подлыми ремес-
ленниками, которые ничего не поймут в его игре и таланте. Б. не ответил
на это ни слова, но Ефимов, надумавшись об этом приглашении в отсутствие
своего товарища который ушел играть, вообразил, что все это было только
намеком на то, что он живет на счет Б., и желание дать знать, чтоб он
тоже попробовал заработывать деньги. Когда Б. воротился, Ефимов вдруг
стал укорять его за подлость его поступка и объявил что не останется бо-
лее с ним не минуты. Он действительно исчез куда-то на два дня, но на
третий явился опять, как ни в чем не бывало, и снова начал продолжать
свою прежнюю жизнь.
Б. к погибшему человеку, удерживали его от намерения кончить такое бе-
зобразное житье и расстаться навсегда со своим товарищем. Наконец они
расстались. Б. улыбнулось счастье: он приобрел чье-то сильное покрови-
тельство, и ему удалось дать блестящий концерт. В это время он уже был
превосходный артист, и скоро его быстро возрастающая известность доста-
вила ему место в оркестре оперного театра, где он так скоро составил се-
бе вполне заслуженный успех. Расставаясь, он дал Ефимову денег и со сле-
зами умолял его возвратиться на истинный путь. Б. и теперь не может
вспомнить об нем без особенного чувства. Знакомство с Ефимовым было од-
ним из самых глубоких впечатлений его молодости. Вместе они начали свое
поприще, так горячо привязались друг к другу, и даже самая странность,
самые грубые, резкие недостатки Ефимова привязывали к нему Б. еще
сильнее. Б. понимал его; он видел его насквозь и предузнавал, чем все
это кончится. При расставанье они обнялись и оба заплакали. Тогда Ефи-
мов, сквозь слезы и рыдания, проговорил, что он погибший, несчастнейший
человек, что он давно это знал, но что теперь только усмотрел ясно свою
гибель.
ешь? Ты ведь только губишь себя своим отчаянием; у тебя нет ни терпения,
ни мужества. Теперь ты говоришь в припадке уныния, что у тебя нет талан-
та. Неправда! У тебя есть талант, я тебя в том уверяю. У тебя он есть. Я
вижу это уж по одному тому, как ты чувствуешь и понимаешь искусство. Это
я докажу тебе и всею твоею жизнию. Ты же рассказывал мне о своем прежнем
житье. И тогда тебя посетило бессознательно то же отчаяние. Тогда твой
первый учитель, этот странный человек, о котором ты мне так много расс-
казывал, впервые пробудил в тебе любовь к искусству и угадал твой та-
лант. Ты так же сильно и тяжело почувствовал это тогда, как и теперь
чувствуешь. Но ты не знал сам, что с тобою делается. Тебе не жилось в
доме помещика, и ты сам не знал, чего тебе хотелось. Учитель твой умер
слишком рано. Он оставил тебя только с одними неясными стремлениями и,
главное, не объяснил тебе тебя же самого. Ты чувствовал, что тебе нужна
другая дорога, более широкая, что тебе суждены другие цели, но ты не по-
нимал, как это сделается, и в тоске своей возненавидел все, что тебя ок-
ружало тогда. Твои шесть лет бедности и нищеты не погибли даром; ты
учился, ты думал, ты сознавал себя и свои силы, ты понимаешь теперь ис-
кусство и свое назначение. Друг мой, нужно терпение и мужество. Тебя
ждет жребий завиднее моего: ты во сто раз более художник, чем я; но дай
бог тебе хоть десятую долю моего терпения. Учись и не пей, как говорил
Володихин Дмитрий
Корнев Павел
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Суворов Виктор
Шилова Юлия