отказались от всякого самолюбия? А зависть, а сплетни, а ябедничество, а
доносы, а таинственные шипения в задних углах у вас же, где-нибудь под
боком, за вашим же столом?.. Кто знает, может быть, в некоторых из этих
униженных судьбою скитальцев, ваших шутов и юродивых, самолюбие не
только не проходит от унижения, но даже еще более распаляется именно от
этого же самого унижения, от юродства и шутовства, от прихлебательства и
вечно вынуждаемой подчиненности и безличности. Кто знает, может быть,
это безобразно вырастающее самолюбие есть только ложное, первоначально
извращенное чувство собственного достоинства, оскорбленного в первый раз
еще, может, в детстве гнетом, бедностью, грязью, оплеванного, может
быть, еще в лице родителей будущего скитальца, на его же глазах? Но я
сказал, что Фома Фомич есть к тому же и исключение из общего правила.
Это и правда. Он был когда-то литератором и был огорчен и не признан; а
литература способна загубить и не одного Фому Фомича - разумеется, неп-
ризнанная. Не знаю, но надо полагать, что Фоме Фомичу не удалось еще и
прежде литературы; может быть, и на других карьерах он получал одни
только щелчки вместо жалования или что-нибудь еще того хуже. Это мне,
впрочем, неизвестно; но я впоследствии справлялся и наверно знаю, что
Фома действительно сотворил когда-то в Москве романчик, весьма похожий
на те, которые стряпались там в тридцатых годах ежегодно десятками, вро-
де различных "Освобождений Москвы", "Атаманов Бурь", "Сыновей любви, или
русских в 1104-м году" и проч. и проч., романов, доставлявших в свое
время приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса. Это было, конечно,
давно; но змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечи-
мо, особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с пер-
вого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной
фаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы
и странники. С того же времени, я думаю, и развилась в нем эта уродливая
хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений. Он и в
шутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов. Только чтоб
где-нибудь, как-нибудь первенствовать, прорицать, поковеркаться и пох-
вастаться - вот была главная потребность его! Его не хвалили - так он
сам себя начал хвалить. Я сам слышал слова Фомы в доме дяди, в Степанчи-
кове, когда уже он стал там полным владыкою и прорицателем. "Не жилец я
между вами, - говаривал он иногда с какою-то таинственною важностью, -
не жилец я здесь! Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу и тогда про-
щайте: в Москву, издавать журнал! Тридцать тысяч человек будут сбираться
на мои лекции ежемесячно. Грянет наконец мое имя, и тогда - горе врагам
моим!" Но гений, покамест еще собирался прославиться, требовал награды
немедленной. Вообще приятно получать плату вперед, а в этом случае осо-
бенно. Я знаю, он серьезно уверил дядю, что ему, Фоме, предстоит вели-
чайший подвиг, подвиг, для которого он и на свет призван и к совершению
которого понуждает его какой-то человек с крыльями, являющийся ему по
ночам, или что-то вроде того. Именно: написать одно глубокомысленнейшее
сочинение в душеспасительном роде, от которого произойдет всеобщее зем-
летрясение и затрещит вся Россия. И когда уже затрещит вся Россия, то
он, Фома, пренебрегая славой, пойдет в монастырь и будет молиться день и
ночь в киевских пещерах о счастии отечества. Все это, разумеется,
обольстило дядю.
угнетенного и забитого и даже, может быть, и в самом деле битого, из Фо-
мы, втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы - огорченного литера-
тора, из Фомы - шута из насущного хлеба, из Фомы в душе деспота, несмот-
ря на все предыдущее ничтожество и бессилие, из Фомы-хвастуна, а при
удаче нахала, из этого Фомы, вдруг попавшего в честь и в славу, возлеле-
янного и захваленного благодаря идиотке-покровительнице и обольщенному,
на все согласному покровителю, в дом которого он попал наконец после
долгих странствований? О характере дяди я, конечно, обязан объяснить
подробнее: без этого непонятен и успех Фомы Фомича. Но покамест скажу,
что с Фомой именно сбылась пословица: посади за стол, он и ноги на стол.
Наверстал-таки он свое прошедшее! Низкая душа, выйдя из-под гнета, сама
гнетет. Фому угнетали - и он тотчас же ощутил потребность сам угнетать;
над ним ломались - и он сам стал над другими ломаться. Он был шутом и
тотчас же ощутил потребность завести и своих шутов. Хвастался он до не-
лепости, ломался до невозможности, требовал птичьего молока, тиранство-
вал без меры, и дошло до того, что добрые люди, еще не быв свидетелями
всех этих проделок, а слушая только россказни, считали все это за чудо,
за наваждение, крестились и отплевывались.
торяю это), конечно, непонятно такое наглое воцарение Фомы Фомича в чу-
жом доме; непонятна эта метаморфоза из шута в великого человека. Мало
того, что дядя был добр до крайности - это был человек утонченной дели-
катности, несмотря на несколько грубую наружность, высочайшего благо-
родства, мужества испытанного. Я смело говорю "мужества": он не остано-
вился бы перед обязанностью, перед долгом и в этом случае не побоялся бы
никаких преград. Душою он был чист как ребенок. Это был действительно
ребенок в сорок лет, экспансивный в высшей степени, всегда веселый,
предполагавший всех людей ангелами, обвинявший себя в чужих недостатках
и преувеличивавший добрые качества других до крайности, даже предпола-
гавший их там, где их и быть не могло. Это был один из тех благородней-
ших и целомудренных сердцем людей, которые даже стыдятся предположить в
другом человеке дурное, торопливо наряжают своих ближних во все доброде-
тели, радуются чужому успеху, живут, таким образом, постоянно в иде-
альном мире, а при неудачах прежде всех обвиняют самих себя. Жертвовать
собою интересам других - их призвание. Иной бы назвал его и малодушным,
и бесхарактерным, и слабым. Конечно, он был слаб и даже уж слишком мягок
характером, но не от недостатка твердости, а из боязни оскорбить, посту-
пить жестоко, из излишнего уважения к другим и к человеку вообще. Впро-
чем, бесхарактерен и малодушен он был единственно, когда дело шло о его
собственных выгодах, которыми он пренебрегал в высочайшей степени, за
что всю жизнь подвергался насмешкам, и даже нередко от тех, для которых
жертвовал этими выгодами. Впрочем, он никогда не верил, чтоб у него были
враги; они, однако ж, у него бывали, но он их как-то не замечал. Шуму и
крику в доме он боялся как огня и тотчас же всем уступал и всему подчи-
нялся. Уступал он из какого-то застенчивого добродушия, из какой-то
стыдливой деликатности, "чтоб уже так", говорил он скороговоркою, отда-
ляя от себя все посторонние упреки в потворстве и слабости - "чтоб уж
так ... чтоб уж все были довольны и счастливы!" Нечего и говорить, что
он готов был подчиниться всякому благородному влиянию. Мало того, ловкий
подлец мог совершенно им овладеть и даже сманить на дурное дело, разуме-
ется, замаскировав это дурное дело в благородное. Дядя чрезвычайно легко
вверялся другим и в этом случае был далеко не без ошибок. Когда же, пос-
ле многих страданий, он решался наконец увериться, что обманувший его
человек бесчестен, то прежде всех обвинял себя, а нередко и одного себя.
Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом доме каприз-
ную, выживавшую из ума идиотку неразлучно с другим идиотом - ее идолом,
боявшуюся и ощутившую даже потребность вознаградить себя за все прошлое,
- идиотку, перед которой дядя считал своею обязанностью благоговеть уже
потому только, что она была мать его. Начали с того, что тотчас же дока-
зали дяде, что он груб, нетерпелив, невежествен и, главное, эгоист в вы-
сочайшей степени. Замечательно то, что идиотка-старуха сама верила тому,
что она проповедовала. Да я думаю, и Фома Фомич также, по крайней мере
отчасти. Убедили дядю и в том, что Фома ниспослан ему самим богом для
спасения души его и для усмирения его необузданных страстей, что он
горд, тщеславится своим богатством и способен попрекнуть Фому Фомича
куском хлеба. Бедный дядя очень скоро уверовал в глубину своего падения,
готов был рвать на себе волосы, просить прощения...
собеседников, - во всем виноват! Вдвое надо быть деликатнее с человеком,
которого одолжаешь... то есть... что я! какое одолжаешь!.. опять соврал!
вовсе не одолжаешь; он меня, напротив, одолжает тем, что живет у меня, а
не я его! Ну, а я попрекнул его куском хлеба!.. то есть я вовсе не поп-
рекнул, но, видно, так, что-нибудь с языка сорвалось - у меня часто с
языка срывается... Ну, и, наконец, человек страдал, делал подвиги; де-
сять лет, несмотря ни на какие оскорбления, ухаживал за больным другом:
все это требует награды! ну, наконец, и наука... писатель! образованней-
ший человек! благороднейшее лицо - словом...
токого барина, надрывал благородное сердце дяди сожалением и негодовани-
ем. Все странности Фомы, все неблагородные его выходки дядя тотчас же
приписывал его прежним страданиям, его унижению, его озлоблению... он
тотчас же решил в нежной и благородной душе своей, что с страдальца
нельзя и спрашивать как с обыкновенного человека; что не только надо
прощать ему, но, сверх того, надо кротостью уврачевать его раны, восста-
новить его, примирить его с человечеством. Задав себе эту цель, он восп-
ламенился до крайности и уже совсем потерял способность хоть какую-ни-
будь заметить, что новый друг его - сластолюбивая, капризная тварь, эго-
ист, лентяй, лежебок - и больше ничего. В ученость же и в гениальность
Фомы он верил беззаветно. Я и забыл сказать, что перед словом "наука"
или "литература" дядя благоговел самым наивным и бескорыстнейшим обра-
зом, хотя сам никогда и ничему не учился.
комнаты до кабинета Фомы Фомича. - Не знаю, что именно, - прибавлял он с