Чтение 3–й страницы книги ~Колесо времени~

я не хотела сказать ничего обидного. Это скорее комплимент. Я
очень люблю всех животных и, как только есть возможность, хожу
в зоологические сады, в зверинцы, в цирки, чтобы полюбоваться
на больших зверей и на их прекрасные движения. Но медведей я
обожаю! Напрасно на них клевещут, говоря, что они неуклюжи.
Нет, несмотря на свою ужасную силу, они необыкновенно ловки и
быстры, а в их позах есть какая-то необъяснимая тяжелая грация.
Один раз, не помню где, я увидела в клетке необычайно большого
бурого медведя. У него шерсть на шее была белая, точно белое
ожерелье, а на клетке написано: "Мишика. Сибирский медведь".
Сторож мне сказал, что этот медведь был подарен французскому
полку русскими солдатами, которые после армистиса возвращались
домой, в Сибирскую Лапландию. И с тех пор я уже не могу
мысленно называть русских иначе, как "Мишика".

Я не мог не засмеяться. Она вопросительно поглядела на
меня.

-- Очень странное совпадение,-- сказал я. -- Мишика -- это
и мое имя, данное мне при крещении.

И я объяснил ей, как имя Михаил у нас превращается в Мишу
и Мишку и как, неизвестно почему, наш народ зовет повсюду
медведя Мишкой.

-- Как странно! -- сказала она и замолчала на несколько
минут, пристально глядя на абажур висячей лампы. Потом, точно
насильно оторвав глаза от огня, она спросила:

-- Вы суеверны?

Я признался, что да.

-- Как странно,-- повторила она задумчиво, -- как
странно... Неужели это фатум? -- И крепко приложила теплую
маленькую ладонь к моим губам. И когда она потом говорила -- то
постоянно: или нежно гладила мои щеки, или, отделивши вихор на
моей голове, навивала колечками волосы на свои пальцы и
распускала, или клала руку на мое колено. Мы были вдвоем, мои
губы еще помнили ее недавний неторопливый поцелуй, но
предприимчивость кентавра уже покинула меня. Она продолжала:

-- Я люблю русских. В них бродит молодая раса, которая еще
долго не выльется в скучные общие формы. Я ценю их мужество,
твердость и ясность, с какой они несут свои несчастия. Мне
нравится, как они поют, танцуют и говорят. Их живопись
изумительна. Русской литературы я не знаю... Пробовала читать,
чувствую какую-то большую внутреннюю силу, но не понимаю... не
умею понять. Скучно...

-- В другой раз я видела вас в соборе Notre Dame de la
Guarda, вы ставили свечку мадонне. В следующий раз я видела,
как вы с вашими друзьями -- вас было трое -- наняли лодку у
старого кривоглазого Онезима и поплыли на остров Иф. Скажу вам
без лести, вы отлично гребете. И последний раз -- сегодня.
Признаюсь, я была немного экстравагантна, и вас это немного
покоробило. Не правда ли? Но уверяю вас, я не всегда бываю
такая. Вы не поверите, я иногда очень застенчива, а застенчивые
люди склонны делать глупости, Мне давно хотелось познакомиться
с вами. Мне казалось, что в вас я найду доброго друга.

-- Друга! -- вздохнул я меланхолично.

-- Может быть, и больше. Я ничего не знаю наперед. Не
придете ли вы завтра в полдень в этот же ресторан?
Предупреждаю, я вам скажу или очень, очень много, или ничего не
скажу. Во всяком случае, завтра в двенадцать. Согласны?

-- Благодарю вас. Я здесь ночую. Может быть, проводить
вас?

-- Да, только до улицы. Внизу меня ждет автомобиль. Я
светил ей, спускаясь по крутой лестнице. На последней ступеньке
я не выдержал и поцеловал ее в затылок. Она нервно вздрогнула,
но промолчала. Удивительно: ее кожа нежно благоухала резедой,
так же, как ею пахнет море после прибоя и шейка девочки до
десяти лет. Мальчишки -- те пахнут воробьем.

"Monsieur Michica et madame Reseda",-- подумал я в темноте
по-французски и улыбнулся,

Глава III. СУПЕРКАРГО

Вообрази себе большую бетонную комнату, в зеленоватом
тусклом освещении. В ней нет ничего, кроме деревянного,
некрашеного стола, на котором аккуратными рядами разложены штук
тридцать - сорок голландских печных кафелей, ну, вот тех самых
изразцов с незатейливым синим рисунком, которые нам так были
любы на наших "голанках". И на каждой из этих плиток мне
приказано кем-то раскладывать правильными линиями, в строгом
порядке, старые почтовые марки разных цветов, годов и стран,
каждую -- по своей категории. Но огромная бельевая корзина,
стоящая на полу, подле меня, переполнена марками свыше верха.
Когда, черт возьми, окончу я эту идиотскую работу? Глаза мои
устали и плохо видят; руки тяжелы, неловки и не хотят меня
слушаться; марки прилипают к пальцам и разлетаются во все
стороны от моего дыхания.

Но не это самое главное. Самое важное в том, что окончания
моей работы ждет нетерпеливо какая-то знакомая, но забытая
мною, непонятная женщина. Она невидима, но угадывается мною.
Она -- вроде колеблющейся неясной фигуры духа на спиритических
сеансах или туманного бледного образа, как рисуют привидения на
картинах, и в то же время, я знаю, что она телесная: живая и
теплая, и чем скорее я разложу по местам марки, тем скорее
увижу ее в настоящем виде. Надо только спешить, спешить,
спешить...

Я просыпаюсь от спешки. Ночь. Тьма. Далеко в порту тонко,
длинно и печально свистит катер или паровозик. Я никак не
разберусь где левая, где правая сторона кровати, и долго шарю
руками в черной пустоте, пока не натыкаюсь на холодную стену.
Дыхание у меня коротко, сердце томится. Нахожу кнопку и
надавливаю ее. Свет быстро разливается по комнате. Смотрю на
часы: какая рань. Два без десяти.

И опять засыпаю. И опять гладкие, зеленоватые бетонные
стены, опять белые, сине-узорчатые изразцы, опять капризные,
проклятые марки... опять загадочный, видимый и невидимый образ
женщины, и опять просыпаюсь с томлением в сердце. Курю, пью
воду, гляжу на часы, укладываюсь на другой бок и опять засыпаю
и вижу тот же самый сон, и снова и снова... Мучение. Я знаю
давно, что эти надоедливые, какие-то многостворчатые составные
выдвижные сны снятся после больших душевных потрясений или
накануне их.

Последний раз я проснулся оттого, что моя постель внезапно
затряслась от мелких содроганий. Ревел в порту огромный
океанский пароход. Ревел поразительно низко, густо и мощно,
точно под моей комнатой, а на черном фоне этого
апокалипсического рева вышивал золотые спирали своей утренней
песни ничем непобедимый петух. Из узких прямых прорезей в окнах
струился параллельными линиями голубоватый свет утра.

Ночные сонные образы еще бродили неуловимо в полутемной
комнате: бетонная комната, изразцы, марки, нелепый труд,
отяжеление сердца... Сны ведь долго не покидают нас; их вкус,
их тон иногда слышатся на целый день. Но они таяли, таяли, а
когда я распахнул настежь ставни, то . исчез и их отдаленный
отзвук.

Было семь часов. Можно было бы разбудить Анри, но я
предпочел спуститься вниз. Ресторан был еще заперт, а выход из
отеля был на внутреннем крючке. Я вышел на улицу, прошел налево
и в маленьком кабачке угольщиков выпил кофе с ромом. Потом
вернулся домой и, не раздеваясь, крепко заснул -- без снов.

Точно в десять часов, как и было условлено, ко мне вошел
Анри с кофеем, молоком и круассанами. Обменялись добрым днем. Я
льстил Анри. Я его назвал и моим стариком, н моим добрым
другом. (Ведь мы были давно знакомы.) Я его спросил:

-- Скажите, Анри, кто была эта вчерашняя дама?

Он сделал глупое лицо -- скосил глаза и слегка разинул
рот.

-- Дама, мсье? Какая дама?

У этого бандита был совершенно невинный вид. Я
рассердился:

-- Черт бы вас побрал, мой очень дорогой Анри! Да та самая
дама, которая со мною сидела вчера, рядом, в ресторане, внизу.

-- Увы, я не помню, мсье. Как хотите, не помню.

-- Ну, та самая, которая потребовала шампанское "Мумм".

-- Извините меня, мсье, уверяю вас, что не помню.

-- Ах, черт! Наконец, та самая, которая уплатила весь
счет, хотя я и показывал вам знаками, что вы меня ставите в
самое идиотское положение. Не стройте же дурака, мой старый
Анри, прошу вас.

Но Анри был холоден, непроницаем и равнодушен.

-- Что вы хотите от меня, дорогой господин? У нас в
ресторане бывают ежедневно сотни мужчин и дам. Трудно всех
упомнить... Добрый день, мсье.

-- Нет, нет, постойте. Та самая дама, для которой вы