вынимал сапоги из мешочка. Белобрысый мальчик второпях толкнул
его, он посторонился и вдруг увидел отца. Отец улыбался ему,
держа свой каракулевый колпак и ребром руки выдавливая
необходимую бороздку. Лужин прищурился и отвернулся, словно
отца не заметил. Присев на пол спиной к отцу, он завозился с
сапогами; те, кто успел уже одеться, ступали через него, и он,
после каждого толчка, все больше горбился, забивался в сумрак.
Когда он наконец вышел,-- в длинном, сером пальто и каракулевом
колпачке (который один и тот же детина постоянно с него
смахивал), отец уже стоял у ворот, в том конце двора, и
выжидательно смотрел в его сторону. Рядом стоял воспитатель и,
когда серый резиновый мяч, которым играли в футбол, подкатился
случайно к его ногам, учитель словесности, инстинктивно
продолжая очаровательное предание, сделал вид, что хочет его
пнуть, неловко потоптался, чуть не потерял галошу и рассмеялся
с большим добродушием. Отец поддержал его за локоть, и Лужин
младший, улучив мгновение, вернулся в переднюю, где уже было
совсем спокойно, и, скрытый вешалками, блаженно зевал швейцар.
Через дверное стекло, между чугунных лучей звездообразной
решетки, он увидел, как отец вдруг снял перчатку, быстро
попрощался с воспитателем и исчез под воротами. Только тогда он
выполз опять и, осторожно обходя игравших, пробрался налево,
под арку, где были сложены дрова. Там, подняв воротник, он сел
на поленья.
до того года, когда он был увезен за границу. Иногда
воспитатель неожиданно появлялся из-за угла. "Что ж ты, Лужин,
все сидишь кучей? Побегал бы с товарищами". Лужин вставал с
дров, выходил из-под арки в четырехугольный задний двор, делал
несколько шагов, стараясь найти точку, равноотстоящую от тех
трех его одноклассников, которые бывали особенно свирепы в этот
час, шарахался от мяча, пущенного чьим-то звучным пинком, и,
удостоверившись, что воспитатель далеко, возвращался к дровам.
Он избрал это место в первый же день, в тот темный день, когда
он почувствовал вокруг себя такую ненависть, такое глумливое
любопытство, что глаза сами собой наливались горячей мутью, и
все то, на что он глядел,-- по проклятой необходимости смотреть
на что-нибудь,-- подвергалось замысловатым оптическим
метаморфозам. Страница в голубую клетку застилалась туманом;
белые цифры на черной доске то суживались, то расплывались; как
будто равномерно удаляясь, становился глуше и неразборчивее
голос учителя, и сосед по парте, вкрадчивый изверг с пушком на
щеках, тихо и удовлетворенно говорил: "сейчас расплачется". Но
он не расплакался ни разу, не расплакался даже тогда, когда в
уборной, общими усилиями, пытались вогнуть его голову в низкую
раковину, где застыли желтые пузыри. "Господа,-- сказал
воспитатель на одном из первых уроков,-- ваш новый товарищ--
сын писателя. Которого, если вы еще не читали, то прочитайте".
И крупными буквами он записал на доске, так нажимая, что из-под
пальцев с хрустом крошился мел: "Приключения Антоши, изд.
Сильвестрова". В течение двух-трех месяцев после этого Лужина
звали Антошей. Изверг с таинственным видом принес в класс
книжку и во время урока исподтишка показывал ее другим,
многозначительно косясь на Лужина,-- а когда урок кончился,
стал читать вслух из середины, нарочито коверкая слова.
Петрищев, смотревший через его плечо, хотел задержать страницу,
и она порвалась. Кребс сказал скороговоркой: "Мой папа говорит,
что писатель очень второго сорта". Громов крикнул: "Пусть
Антоша нам вслух почитает!" "А мы лучше каждому по кусочку
дадим",-- со смаком сказал шут класса, после бурной схватки
завладевший красно-золотой нарядной книжкой. Страницы
рассыпались по всему классу. На одной была картинка,-- ясноокий
гимназист на углу улицы кормит своим завтраком облезлую собаку.
На следующий день Лужин нашел ее аккуратно прибитой кнопками к
внутренней стороне партовой крышки.
вспыхивала глупая кличка, но так как он упорно на нее не
отзывался, то и она, наконец, погасла. Лужина перестали
замечать, с ним не говорили, и даже единственный тихоня в
классе (какой бывает в каждом классе, как бывает непременно
толстяк, силач, остряк) сторонился его, боясь разделить его
презренное положение. Этот же тихоня, получивший лет шесть
спустя Георгиевский крест за опаснейшую разведку, а затем
потерявший руку в пору гражданских войн, стараясь вспомнить (в
двадцатых годах сего века), каким был в школе Лужин, не мог
себе его представить иначе, как со спины, то сидящего перед ним
в классе, с растопыренными ушами, то уходящего в конец залы,
подальше от шума, то уезжающего домой на извозчике,-- руки в
карманах, большой пегий ранец на спине, валит снег... Он
старался забежать вперед, заглянуть ему в лицо, но тот особый
снег забвения, снег безмолвный и обильный, сплошной белой мутью
застилал воспоминание. И бывший тихоня, теперь беспокойный
эмигрант, говорил, глядя на портрет в газете: "Представьте
себе,-- совершенно не помню его лица... Ну, совершенно не
помню..."
видел приближавшиеся сани и лицо сына, как бледное пятнышко.
Сын обычно сразу входил к нему в кабинет, целовал воздух,
прикоснувшись щекой к его щеке, и сразу поворачивался.
"Постой,-- говорил отец,-- постой. Расскажи, что было сегодня.
Вызывали?"
хотелось взять его за плечи, встряхнуть его, крепко поцеловать
в бледную щеку, в глаза, в нежный впалый висок. От маленького
Лужина в ту первую школьную зиму трогательно пахло чесноком
из-за впрыскиваний мышьяка, прописанных доктором. Платиновую
полоску ему сняли, но он, по привычке, продолжал скалиться,
подворачивая верхнюю губу. Он был одет в серый английский
костюмчик,-- хлястик сзади, короткие штаны с пуговками пониже
колен. Он стоял у письменного стола, балансируя на одной ноге,
и отец ничего не смел против его непроницаемой хмурости. Сын
уходил, волоча ранец по ковру; Лужин старший облокачивался на
стол, где, в синих школьных тетрадках (прихоть, которую, быть
может, оценит будущий биограф), он писал очередную повесть, и
прислушивался к монологу в соседней столовой, к голосу жены,
уговаривающей тишину выпить какао. "Страшная тишина,-- думал
Лужин старший.-- Он нездоров, у него какая-то тяжелая душевная
жизнь... пожалуй, не следовало отдавать в школу. Но зато нужно
же ему привыкнуть к обществу других мальчуганов... Загадка,
загадка..."
стеной,-- и опять тишина. Но изредка происходило ужасное:
вдруг, ни с того, ни с сего, раздавался другой голос, визжащий
и хриплый, и, как от ураганного ветра, хлопала дверь. Тогда он
вскакивал, вбегал в столовую, держа в руке перо, как стрелу.
Жена дрожащими руками подбирала со скатерти опрокинутую чашку,
блюдечко, смотрела, нет ли трещин. "Я его расспрашивала о
школе,-- говорила она, не глядя на мужа,-- он не хотел
отвечать,-- а потом, вот... как бешеный..." Они оба
прислушивались. Француженка уехала осенью в Париж, и теперь уже
никто не знал, что он там делает у себя в комнате. Там сбои
были белые, а повыше шла голубая полоса, по которой нарисованы
были серые гуси и рыжие щенки. Гусь шел на щенка, и опять то же
самое, тридцать восемь раз вокруг всей комнаты. На этажерке
стоял глобус и чучело белки, купленное когда-то на Вербе.
Зеленый паровоз выглядывал из-под воланов кресла. Хорошая была
комната, светлая. Веселые обои, веселые вещи.
рельефных обложках, с надписью от руки на первой странице:
"Горячо надеюсь, что мой сын всегда будет относиться к животным
и людям так, как Антоша",-- и большой восклицательный знак.
Или: "Эту книгу я писал, думая о твоем будущем, мой сын". Эти
надписи вызывали в нем смутный стыд за отца, а самые книжки
были столь же скучны, как "Слепой музыкант" или "Фрегат
Паллада". Большой том Пушкина, с портретом толстогубого
курчавого мальчика, не открывался никогда. Зато были две книги
-- обе, подаренные ему тетей,-- которые он полюбил на всю
жизнь, держал в памяти, словно под увеличительным стеклом, и
так страстно пережил, что через двадцать лет, снова их
перечитав, он увидел в них только суховатый пересказ,
сокращенное издание, как будто они отстали от того
неповторимого, бессмертного образа, который они в нем оставили.
Но не жажда дальних странствий заставляла его следовать по
пятам Филеаса Фогга и не ребячливая склонность к таинственным
приключениям влекла его в дом на Бэкер-стрит, где, впрыснув
себе кокаину, мечтательно играл на скрипке долговязый сыщик с
орлиным профилем. Только гораздо позже он сак себе уяснил, чем
так волновали его эти две книги: правильно и безжалостно
развивающийся узор,-- Филеас, манекен в цилиндре, совершающий
свой сложный изящный путь с оправданными жертвами, то на слоне,
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Перумов Ник
Орлов Алекс
Эриксон Стивен
Шилова Юлия