принес ему Родион, -- местный листок "Доброе Утречко" и более
серьезный орган "Голос Публики", -- как всегда кишели цветными
снимками. В первой он нашел фасад своего дома: дети глядят с
балкона, тесть глядит из кухонного окна, фотограф глядит из
окна Марфиньки; во второй -- знакомый вид из этого окна на
палисадник с яблоней, отворенной калиткой и фигурой фотографа,
снимающего фасад. Он нашел, кроме того, самого себя на двух
снимках, изображающих его в кроткой юности.
провел в большом общежитии за Стропью (только уже на третьем
десятке он познакомился мимоходом со щебечущей, щупленькой, еще
такой молодой на вид Цецилией Ц., зачавшей его ночью на Прудах,
когда была совсем девочкой). С ранних лет, чудом смекнув
опасность, Цинциннат бдительно изощрялся в том, чтобы скрыть
некоторую свою особость. Чужих лучей не пропуская, а потому, в
состоянии покоя, производя диковинное впечатление одинокого
темного препятствия в этом мире прозрачных друг для дружки душ,
он научился все-таки притворяться сквозистым, для чего прибегал
к сложной системе как бы оптических обманов, но стоило на
мгновение забыться, не совсем так внимательно следить за собой,
за поворотами хитро освещенных плоскостей души, как сразу
поднималась тревога. В разгаре общих игр сверстники вдруг от
него отпадали, словно почуя, что ясность его взгляда да
голубизна висков -- лукавый отвод и что в действительности
Цинциннат непроницаем. Случалось, учитель среди наступившего
молчания, в досадливом недоумении, собрав и наморщив все запасы
кожи около глаз, долго глядел на него и наконец спрашивал:
относил в безопасное место.
всюду проникало ласковое солнце публичных забот, и было так
устроено окошечко в двери, что не существовало во всей камере
ни одной точки, которую наблюдатель за дверью не мог бы
взглядом проткнуть. Поэтому Цинциннат не сгреб пестрых газет в
ком, не швырнул, -- как сделал его призрак (призрак,
сопровождающий каждого из нас -- и тебя, и меня, и вот его, --
делающий то, чего в данное мгновение хотелось бы сделать, а
нельзя...). Цинциннат спокойненько отложил газеты и допил
шоколад. Коричневая пленка, покрывавшая шоколадную гладь,
превратилась на губе в сморщенную дрянь. Затем Цинциннат надел
черный халат, слишком для него длинный, черные туфли с
помпонами, черную ермолку, -- и заходил по камере, как ходил
каждое утро, с первого дня заключения.
карамору, в чехарду, в малину, в тычь... Он был легок и ловок,
но с ним не любили играть. Зимою городские скаты гладко
затягивались снегом, и как же славно было мчаться вниз на
"стеклянных" сабуровских санках... Как быстро наступала ночь,
когда с катанья возвращались домой... Какие звезды, -- какая
мысль и грусть наверху, -- а внизу ничего не знают. В морозном
металлическом мраке желтым и красным светом горели съедобные
окна; женщины в лисьих шубках поверх шелковых платьев
перебегали через улицу из дома в дом; электрические вагонетки,
возбуждая на миг сияющую вьюгу, проносились по запорошенным
рельсам.
становились страшны. В сущности, темный для них, как будто был
вырезан из кубической сажени ночи, непроницаемый Цинциннат
поворачивался туда-сюда, ловя лучи, с панической поспешностью
стараясь так стать, чтобы казаться светопроводным. Окружающие
понимали друг друга с полуслова, -- ибо не было у них таких
слов, которые бы кончались как-нибудь неожиданно, на ижицу, что
ли, обращаясь в пращу или птицу, с удивительными последствиями.
В пыльном маленьком музее, на Втором Бульваре, куда его водили
в детстве и куда он сам потом водил питомцев, были собраны
редкие, прекрасные вещи, -- но каждая была для всех горожан,
кроме него, так же ограничена и прозрачна, как и они сами друг
для друга. То, что не названо, -- не существует. К сожалению,
все было названо.
прочел Цинциннат на стене там, где дверь, отпахиваясь,
прикрывала стену.
месте.
линии: "Обратите внимание, что когда они с вами говорят --" --
дальше, увы, было стерто.
штрафовать" -- и подпись: директор тюрьмы.
"Смерьте до смерти, -- потом будет поздно".
тронувшись опять в путь и на ходу легонько постукивая
костяшками руки по стенам. -- Как мне, однако, не хочется
умирать! Душа зарылась в подушку. Ох, не хочется! Холодно будет
вылезать из теплого тела. Не хочется, погодите, дайте еще
подремать.
Цинциннату, когда он начал работать в мастерской игрушек, куда
был определен по причине малого роста. По вечерам же упивался
старинными книгами под ленивый, пленительный плеск мелкой
волны, в плавучей библиотеке имени д-ра Синеокова, утонувшего
как раз в том месте городской речки. Бормотание цепей, плеск,
оранжевые абажурчики на галерейке, плеск, липкая от луны
водяная гладь, -- и вдали, в черной паутине высокого моста,
пробегающие огоньки. Но потом ценные волюмы начали портиться от
сырости, так что в конце концов пришлось реку осушить, отведя
воду в Стропь посредством специально прорытого канала.
пустяками, занимался изготовлением мягких кукол для школьниц,
-- тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше, и похожий на
крысу Гоголь в цветистом жилете, и старичок Толстой,
толстоносенький, в зипуне, и множество других, например:
застегнутый на все пуговки Добролюбов в очках без стекол.
Искусственно пристрастясь к этому мифическому девятнадцатому
веку, Цинциннат уже готов был совсем углубиться в туманы
древности и в них найти подложный приют, но другое отвлекло его
внимание.
полуоткрыв влажные губы, целилась ниткой в игольное ушко:
"Здравствуй, Цинциннатик!" -- и вот начались те упоительные
блуждания в очень, очень просторных (так что даже случалось --
холмы в отдалении были дымчаты от блаженства своего отдаления)
Тамариных Садах, где в три ручья плачут без причины ивы, и
тремя каскадами, с небольшой радугой над каждым, ручьи
свергаются в озеро, по которому плывет лебедь рука об руку со
своим отражением. Ровные поляны, рододендрон, дубовые рощи,
веселые садовники в зеленых сапогах, день-деньской играющие в
прятки; какой-нибудь грот, какая-нибудь идиллическая скамейка,
на которой три шутника оставили три аккуратных кучки (уловка --
подделка из коричневой крашеной жести), -- какой-нибудь
олененок, выскочивший в аллею и тут же у вас на глазах
превратившийся в дрожащие пятна солнца, -- вот они были каковы,
эти сады! Там, там -- лепет Марфиньки, ее ноги в белых чулках и
бархатных туфельках, холодная грудь и розовые поцелуи со вкусом
лесной земляники. Вот бы увидеть отсюда -- хотя бы древесные
макушки, хотя бы гряду отдаленных холмов...
потянул, пятясь, кричащий от злости стол: как неохотно, с
какими содроганиями он ехал по каменному полу, его содрогания
передавались пальцам Цинцинната, небу Цинцинната, отступавшего
к окну (то есть к той стене, где высоко, высоко была за
решеткой пологая впадина окна). Упала громкая ложечка,
затанцевала чашка, покатился карандаш, заскользила книга по
книге. Цинциннат поднял брыкающийся стул на стол. Сам наконец
влез. Но, конечно, ничего не было видно, -- только жаркое небо
в тонко зачесанных сединах, оставшихся от облаков, не вынесших
синевы. Цинциннат едва мог дотянуться до решетки, за которой
покато поднимался туннель окошка с другой решеткой в конце и
световым повторением ее на облупившейся стенке каменной пади.
Там, сбоку, тем же чистым презрительным почерком, как одна из
полустертых фраз, читанных давеча, было написано: "Ничего не
видать, я пробовал тоже".
Лукьяненко Сергей
Свержин Владимир
Березин Федор
Белов Вольф
Прозоров Александр
Свержин Владимир