плавленым сыром и колбасами. Он повел носом, стараясь уловить, не пахнет ли
мышами сквозь злачный аромат муки, фасоли и сушеного горошка, канцелярский
запах коробок с корнфлексом, тяжелый, сытный дух колбас и сыра, сквозь
отдающие дымком окорока и бекон, зловоние капустных листьев, салата и
свекольной ботвы, гниющих в серебристых мусорных урнах у боковой двери. Не
обнаружив прогоркло-плесенного мышиного смрада, он снова отворил боковую
дверь лавки и выкатил в переулок наглухо закрытые крышками мусорные урны. В
лавку хотел было прошмыгнуть серый кот, но он прогнал его.
котишки, а этой киске подавай сосиски. Сгинь! Тебе говорят, сгинь!- Сидя на
тротуаре, кот вылизывал розовый Комочек лапки, но после второго "сгинь" он
метнулся через переулок, высоко задрав хвост, и одним махом одолел дощатый
забор позади банка. - А слово-то, видно, магическое, - вслух сказал Итен. Он
вернулся в кладовую и затворил за собой дверь.
уборной ему послышался шепоток струящейся воды. Он отворил фанерную дверцу и
спустил воду. Потом толкнул широкую внутреннюю дверь с забранным сеткой
окошечком и носком башмака плотно вогнал деревянный клин под низ.
свет. И тут тоже полки до самого потолка с аккуратными рядами консервов в
поблескивающих металлом и стеклом банках - настоящая библиотека для желудка.
Справа - прилавок, кассовый аппарат, пакеты, моток беч·вки и это великолепие
из нержавеющего металла и белой эмали - холодильник с витриной, в котором
компрессор что-то тихонько нашептывает сам себе. Итен щелкнул выключателем,
и холодная голубизна неоновых трубок залила нарезанные копчености, сыры,
сосиски, отбивные, бифштексы и рыбу. Лавка засияла отраженным кафедральным
светом, рассеянным кафедральным светом, как в Шартрском соборе. Итен,
залюбовавшись, обвел все глазами - органные трубы консервированных томатов,
капеллы баночек с горчицей, с оливками, сотни овальных гробниц из сардинных
коробок.
одинутрии домине... ами-инь! - пропел он. И будто наяву услышал комментарий
жены: "Перестань дурачиться, и кроме того, другим это может показаться
оскорбительным. Нельзя так походя оскорблять людей в их лучших чувствах".
которого есть жена и двое любимых деток. Когда он бывает один? Когда и где
он может остаться один? Днем - покупатели, вечером - жена и ребятишки, ночью
- жена, днем - покупатели, вечером - жена и ребятишки.
открою шлюз.- О, терпкий дух, мысли вслух, неряшливая дурашливость этих
минут - чудных и чудных минут...- Сейчас я тоже кого-нибудь оскорбляю,
прелесть моя? - спросил он жену. - Здесь никого нет - ни людей, ни их лучших
чувств. Никого, кроме меня и моего одинокум одинорума, до тех пор пока...
пока я не открою эту треклятую дверь.
расправил его, выпростал тесемки, обтянул им свои узкие бедра, провел
тесемки наперед и снова за спину. Потом обеими руками на ощупь завязал сзади
узел.
ладонью вверх и провозгласил:
же настало утро, собрались старейшины народа, первосвященники и книжники, и
ввели Его в свой синедрион..." Когда настало утро... Рано принялись за дело,
сукины дети! Ни минутки лишней не упустили. Как там дальше? "Было же около
шестого часа дня..." По-нашему, это, наверно, полдень. "И сделалась тьма по
всей земле до часа девятого. И померкло солнце". Как я все это помню? Боже
милостивый! Долго же ему пришлось умирать - мучительно долго! - Он опустил
руку и. вопросительным взглядом обвел заставленные товаром полки, будто
ожидая от них ответа. - Сейчас ты мне ничего не говоришь, Мэри, лепешечка
моя. Может быть, ты из дщерей иерусалимских? "Не плачьте обо мне, - рек Он.-
Но плачьте о себе и о детях ваших... Ибо если с зеленеющим деревом это
делают, то с сухим что будет?" До сих пор не могу спокойно слушать. Тетушка
Дебора и не подозревала, как глубоко западет это мне в душу. Но шестой час
еще не наступил... нет, еще рано, рано.
пожаловать, мир божий! - Обе зарешеченные створки настежь, и на них - крюки,
чтобы не захлопнулись. И навстречу - утреннее солнце, нежно пригревающее
асфальт, как ему, солнцу, и полагалось в эти дни, потому что в апреле оно
вставало в том месте, где Главная улица сбегала к заливу.
Его окрашивает не только воспарение света в зенит и обратный путь к закату,
в нем меняется все - весь строй его, ткань, тон и смысл; его корежат тысячи
факторов всех времен года: зной, стужа, затишье, ветер; он подвластен
запахам сладости или горечи трав, листа, почки, холоду льдинки, черноте
голых веток. И по мере того как меняется день, меняются и все его подданные:
букашки и птицы, кошки, собаки, бабочки и люди.
к концу. У того человека, который размеренно, будто под метроном, подметал
тротуар, не осталось ничего общего ни с проповедником, взывающим к
консервным банкам, ни с "одинокум одинорумом", ни даже с тем
неряшливо-дурашливым. Взмахами метлы он собирал окурки сигарет, обертку
жевательной резинки, чешуйки почек с деревьев и просто пыль и ряд за рядом
гнал этот нанос мусора ближе к канаве, где его подберут мусорщики с
серебристого грузовика.
красно-кирпичной базилике Первого национального банка. Шаги у него были
неодинаковой длины, но вряд ли кто-нибудь мог подумать, что, веря в древнюю
примету, он боится наступить на тень своей матери.
метлы, чтобы не запылить тщательно отутюженные темные брюки директора банка.
Крот-то, хитрец, оказался прав.
поговорить с вами, Итен. Ваша жена получила по завещанию брата... э-э...
больше пяти тысяч, кажется?
обсудим это. Ваши деньги должны работать на вас.
так, про черный день.
голосе у банкира появились ледяные нотки. - Не понимаю.- Судя по интонации,
он прекрасно все понял, но счел это замечание глупым, и его тон кольнул
Итона, а укол самолюбия породил на свет ложь.
обеспечение. На тот случай, если вдруг со мной что-нибудь стрясется.
брата Мэри. Ее мать все еще жива. И может прожить еще не один год.
взглянул на мистера Бейкера и увидел, как из-под воротничка у банкира
проступила краснота. - Ведь маете, сэр, может так случиться: вложишь во
что-нибудь эти деньги Мэри и вылетишь в трубу, как я и сам однажды вылетел
со своими собственными и как мой отец умудрился вылететь.
обожглись. Но теперь совсем другие времена, другие возможности.
больше, чем здравого смысла. Не забывайте, что я завел лавку сразу после
войны. Продал полквартала недвижимости, чтобы закупить товар для нее. И это
было последнее наше предприятие.
ваш пульс, а я - ваш текущий счет.
почти дотла. Все продал, кроме дома, когда расплачивался с долгами.
ни малейшего. Не забывайте еще, что вы угодили домой в самый разгар
депрессии, которую мы почему-то именовали спадом. Закаленные дельцы и те
уходили под воду.
семьи Хоули служил продавцом в бакалейной лавке у какого-то итальяшки.
каждый. Но как не преодолеть в себе этого вам, человеку из рода Хоули, из
такой среды, с таким образованием! У вас, наверно, кровь стала жидкая, если
вы решили, что это уже на веки вечные. Что вас подкосило, Итен? Подкосило и
не дает выпрямиться?
Вы никогда ничего подобного не испытали... Но вместо этого он подровнял
метлой кучку сигаретных окурков и оберток от жевательной резинки и двинул ее
к канаве.
сказать, что с большой бедой как-то борются. Эрозия - вот что его разъедает
и все ближе и ближе подталкивает к гибели. Постепенно он поддается чувству
страха. Мне тоже страшно. Электроосветительная компания Лонг-Айленда может