Чтение 3–й страницы книги ~Дурак умер, да здравствует дурак!~

литературе по этому предмету, я -- вовсе не типичный олух и не прирожденная
жертва мошенничества. Я не алчен, не очень глуп, имею кое-какое образование;
я -- не вновь прибывший поселенец, не знающий языка и местных обычаев.
Просто все дело в том, что я доверчив. И этого вполне достаточно. Я
совершенно не могу поверить, что один человек способен лгать в лицо другому.
Со мной такое происходило сотни раз, но по некой неведомой причине я еще не
осознал эту горькую истину. Наедине с собой я -- сильный, уверенный,
бесконечно подозрительный циник, но стоит появиться бойкому на язык
незнакомцу, стоит ему начать заговаривать мне зубы, и разум мой растворяется
в мареве веры. И вера эта всеобъемлюща. Скорее всего, я -- единственный
житель Нью-Йорка ХХ столетия, имеющий станок для чеканки монеты в домашних
условиях.

Разумеется, эта неиссякаемая доверчивость придала всей моей жизни
особые краски. В семнадцать лет от роду я покинул отчий дом в Монтане и еще
совсем сопляком перебрался в Нью-Йорк. Я бы сделал это гораздо позже, кабы
не родня и дружки: я не мог стерпеть того, что все они слишком уж часто
смотрели на меня как на дурачка, да и сами несчетное число раз околпачивали
меня по поводу и без повода. Именно чувство неловкости и стыда погнало меня
в громадный Нью-Йорк, где можно затеряться, где никто не знает твоего имени.
Будь иначе, я, наверное, ни разу в жизни не отъехал бы от места своего
рождения дальше, чем на десять кварталов.

Мои отношения с женщинами тоже терпели ущерб, да еще какой. После
окончания средней школы я вообще всячески старался избегать знакомств с
представительницами противоположного пола, за исключением самых невинных и
ни к чему не обязывающих. И все -- из-за своей доверчивости. Во-первых,
любая девушка, сводившая со мной дружбу, рано или поздно (чаще -- рано)
становилась свидетельницей моего унижения, когда меня походя надувал
какой-нибудь ловкий обманщик. Во-вторых, стоило мне испытать к девушке
чувство более серьезное, чем простое расположение, и я начинал терзаться
сомнениями: ведь у меня не было никакой возможности узнать ее мнение о моей
особе. Она вполне могла заявить, что-де любит меня, и я бы ей поверил, но
спустя день... Или час...

Нет. Может, одиночество и имеет свои мрачные стороны, но хотя бы
избавляет от самоистязания.

И поприще свое я избрал, руководствуясь теми же соображениями. Ходить
на работу в битком набитое людьми присутствие, сидеть бок о бок с такими же,
как я, сотрудниками, облаченными в белые сорочки, и писать, печатать на
машинке или предаваться размышлениям в обстановке товарищества -- это не для
меня. В работе я тоже предпочитаю уединение и вот уже восемь лет занимаюсь
изысканиями на вольных хлебах. Среди потребителей моих услуг немало
писателей, ученых и телевизионных продюсеров, по заказам которых я обшариваю
местные библиотеки в поисках тех или иных необходимых им сведений.

Итак, в тридцать один год я -- убежденный холостяк, полузатворник,
страдающий всеми недугами, проистекающими из сидячего образа жизни. У меня
округлая спина, округлое брюшко, округлый лоб и круглые очки на раз и
навсегда округлившихся глазах. Кажется, сам того не ведая, я нашел способ
коротать десятилетия и дотяну таким манером от двадцати до пятидесяти, а уж
там пусть себе серые годы тихо текут мимо, и ничто не потревожит этого
спокойного хода времени, разве что мошенники, то и дело обувающие меня на
десятку и бредущие дальше своей дорогой.

Так думал я до пятницы 19 мая, когда мне позвонил стряпчий по имени
Добрьяк. И звонок этот круто изменил всю мою жизнь, едва не положив ей
конец.

¶3§

В рамках усилий по сведению на нет или хотя бы сокращению объема моего
брюшка я, в частности, увлекся пешими прогулками и при каждом удобном случае
старался передвигаться на своих двоих. Поэтому в субботу утром я вышел из
дома на Западной девятнадцатой улице с твердым намерением прошагать всю
дорогу до Восточной тридцать восьмой, где располагалась контора человека,
назвавшегося стряпчим по имени Добрьяк. По пути я сделал одну остановку и
заглянул в аптеку на углу Западной двадцать третьей и Шестой авеню, где
приобрел кисетик трубочного табаку.

Прошагав примерно полквартала на север по Шестой авеню, я вдруг услышал
за спиной: "Эй, вы!" и обернулся. Ко мне размашистой поступью приближался
рослый и довольно мощно сложенный человек. Он знаком велел мне оставаться на
месте. Человек был облачен в черный расстегнутый пиджак и пузырившуюся на
поясе белую рубаху, на шее у него болтался тисненый бурый галстук.
Незнакомец напоминал отставного морского пехотинца, только-только
начинавшего обрастать жирком.

Подойдя ко мне, он спросил:

-- Это вы только что купили табак в лавке на углу?

-- Да, -- ответил я. -- А что?

Человек извлек из заднего кармана бумажник, раскрыл его и показал мне
бляху.

-- Полиция, -- объявил он. -- От вас требуются только добрая воля и
готовность к сотрудничеству.

-- Буду рад помочь, -- ответил я, испытав внезапное чувство вины, столь
хорошо знакомое всякому, кого без причины останавливает на улице служитель
закона.

-- Какой купюрой вы расплатились? -- спросил он меня.

-- Какой? Вы имеете в виду... Э... пятеркой.

Человек извлек из кармана пиджака мятую купюру и протянул мне.

-- Этой?

Я посмотрел на бумажку, но, разумеется, никому еще не удавалось
отличить один денежный знак от другого того же достоинства, так что в конце
концов я был вынужден ответить:

-- Полагаю, что да, но точно не знаю.

-- Посмотри-ка хорошенько, браток, -- велел мне полицейский, речь
которого тотчас сделалась заметно грубее.

Я посмотрел, но откуда мне было знать, что продавец принял у меня
именно эту бумажку?

-- Извините, -- нервно ответил я, -- но я ничего не могу сказать
наверняка.

-- Продавец говорит, что это вы всучили ему такую, -- сообщил мне
полицейский.

Я посмотрел на него, получил в ответ испепеляющий взгляд и переспросил:

-- Всучил? Вы хотите сказать, что эта пятерка поддельная?

-- Совершенно верно, -- ответил полицейский.

-- Ну вот, опять, -- пробормотал я, удрученно разглядывая купюру. -- То
и дело получаю сдачу фальшивыми деньгами.

-- Где вы взяли эту пятерку?

-- Извините, не помню.

Судя по его физиономии, полицейский взял меня на подозрение. Он тотчас
подтвердил мою догадку, сказав:

-- Не очень-то ты горишь желанием нам помочь, браток.

-- Я стараюсь, -- ответил я. -- Просто я не помню, где мне всучили эту
купюру.

-- Пошли в машину, -- велел полицейский и подтолкнул меня к побитому
зеленому "плимуту", стоявшему возле пожарного гидранта. Он заставил меня
сесть в пассажирское кресло впереди, потом обошел вокруг машины и скользнул
за руль. Радиостанция под приборным щитком трещала и кряхтела, изредка
выплевывая какие-то ошметки человеческой речи.

-- Давай-ка полюбуемся твоим удостоверением, -- предложил сыщик.

Я показал ему читательский билет и страховую карточку. Полицейский
тщательно переписал мои имя и адрес в черную книжечку. Он уже забрал у меня
злополучную пятерку и занес на ту же страничку ее серийный номер, после чего
спросил меня:

-- Другие дензнаки при себе имеются?

-- Да.

-- Предъявите.

У меня было общим счетом тридцать восемь долларов бумажками: две
десятки, три пятерки и три "жабьих шкуры". Я вручил их полицейскому, и тот
принялся дотошно изучать каждую купюру, просматривая их на просвет, потирая
пальцами, прислушиваясь к тембру шуршания. Наконец он разделил деньги на две
хилые стопки и положил на приборный щиток.

Сальдо оказалось плачевным: еще три бумажки -- десятка и две пятерки --
были поддельными.

-- Эти придется изъять, -- сообщил мне сыщик, возвращая остальные
деньги. -- Я выдам вам квитанцию, но едва ли вы сумеете получить по ней
возмещение. Разве что нам удастся поймать и осудить этих фальшивомонетчиков.
Тогда, возможно, вы что-то и вернете, вчинив им иск. Ну, а если нет, значит,
вы погорели, как это ни прискорбно.

-- Да ладно, ничего, -- ответил я и тускло улыбнулся. Во-первых, потому
что уже привык быть погорельцем. А во вторых -- на радостях: ведь сыщик
больше не считал меня членом шайки, пустившей эти бумажки в обращение.

В "бардачке" его машины отыскалась и книжечка с квитанциями. Он достал
ее оттуда, заполнил бланк, внеся в него, помимо прочих сведений, и серийные
номера купюр, а затем вручил мне со словами:

-- Отныне и впредь будьте внимательнее, проверяйте сдачу, не отходя от
кассы. Это избавит вас от столь дорогостоящих оплошностей.

-- Непременно буду, -- пообещал я, выбираясь из машины, и взглянул на
часы. Если я хотел попасть в контору Добрьяка к десяти, надо было
поторапливаться. Я спорым шагом двинулся на север.

Только на углу Тридцать второй улицы я понял, что меня опять обули. Я
застыл посреди тротуара, будто истукан, достал из кармана квитанцию,
прочитал ее и почувствовал, как кровь отливает от лица.