лежали повсюду на столах, на красивом старом секретере, на
диване, на стульях, на полу, книги с бумажными закладками,
постоянно менявшимися. Книги непрестанно прибавлялись, ибо он
не только приносил целые кипы из библиотек, но и получал весьма
часто бандероли по почте. Человек, который жил в этой комнате,
мог быть ученым. Такому впечатлению соответствовал и сигарный
дым, все здесь окутывавший, и разбросанные повсюду окурки
сигар, и пепельницы. Однако изрядная часть книг была не ученого
содержания, подавляющее большинство составляли сочинения
писателей всех времен и народов. Одно время на диване, где он
часто проводил лежа целые дни, валялись все шесть толстых томов
сочинения под названием "Путешествие Софии из Мемеля в
Саксонию"7 -- конца восемнадцатого века. Зачитанный вид был у
полных собраний сочинений Гете и Жана Поля8, а также Новалиса9,
Лессинга, Якоби и Лихтенберга10. В нескольких томах
Достоевского11 густо торчали исписанные листки. На большом
столе, среди книг и рукописей, часто стоял букет цветов, там же
пребывал и этюдник с акварельными красками, всегда, впрочем,
покрытый пылью, рядом с ним -- пепельницы и, не стану об этом
умалчивать, всевозможные бутылки с напитками. В оплетенной
соломой бутылке было обычно красное вино, которое он брал в
лавочке поблизости, иногда появлялась бутылка бургундского или
малаги, а толстая бутылка с вишневой наливкой была, как я
видел, за короткий срок почти опорожнена, но потом исчезла в
каком-то углу и пылилась без дальнейшего убывания остатка. Не
стану оправдывать своего шпионства и честно признаюсь, что
первое время все эти приметы хоть и наполненной духовными
интересами, но все же довольно-таки беспутной и разболтанной
жизни вызывали у меня отвращение и недоверие. Я не только
человек бюргерской размеренности в быту, я к тому же не пью и
не курю, и эти бутылки в комнате Галлера не понравились мне еще
больше, чем прочий живописный беспорядок.
соблюдал решительно никакого режима в еде и питье. В иные дни
он вообще не выходил из дому и не подкреплялся ничем, кроме
утреннего кофе, единственным порой остатком его трапезы,
который находила тетка, оказывалась брошенная кожура от банана,
зато в другие дни он ел в ресторанах, иногда в хороших,
изысканных, иногда в какой-нибудь харчевне на окраине города.
Крепким здоровьем он, видимо, не обладал; кроме скованности в
ногах, которыми он часто с явным трудом преодолевал лестницы,
его мучили, видимо, и другие недуги, и как-то он вскользь
заметил, что уже много лет не знает ни нормального пищеварения,
ни нормального сна. Я приписал это прежде всего тому, что он
пил. Позднее, когда я захаживал с ним в одну из его рестораций,
мне доводилось наблюдать, как он быстро и своенравно пропускал
рюмку-другую, но по-настоящему пьяным ни я, ни еще кто-либо его
ни разу не видел.
были знакомы лишь шапочно, как бывают знакомы между собой
соседи, живущие в одном доме. Однажды вечером, возвращаясь из
конторы, я, к своему удивлению, застал господина Галлера
сидящим на лестничной площадке между вторым и третьим этажом.
Он сидел на верхней ступеньке и подвинулся в сторону, чтобы
меня пропустить. Я спросил его, не чувствует ли он себя плохо,
и предложил ему проводить его до самого верха.
какого-то сонного состояния. Он медленно улыбнулся своей
красивой и грустной улыбкой, которой так часто надрывал мне
сердце, а потом пригласил меня сесть рядом с ним. Я
поблагодарил и сказал, что не привык сидеть на лестнице перед
чужими квартирами.
Но погодите минутку, я покажу вам, почему я здесь присел.
где жила одна вдова. На крошечном пятачке паркета между
лестницей, окном и застекленной дверью стоял у стены высокий
шкаф красного дерева со старинными оловянными украшениями, а на
полу перед шкафом, в больших горшках на двух низких
подставочках, стояли два растения, азалия и араукария. Растения
выглядели красиво и содержались всегда безупречно опрятно, что
я уже с удовольствием отмечал.
араукарией, здесь такой дивный запах, что я часто прямо-таки не
в силах пройти мимо, не помешкав минутку. У вашей тетушки тоже
все благоухает и царят порядок и чистота, но эта вот площадочка
с араукарией -- она так сверкающе чиста, так вытерта, натерта и
вымыта, так неприкосновенно опрятна, что просто сияет. Мне
всегда хочется здесь надышаться -- чувствуете, как здесь
пахнет? Как этот запах воска, которым натерт пол, и слабый
привкус скипидара вместе с красным деревом, промытыми листьями
растений и всем прочим создают благоухание, создают высшее
выражение мещанской чистоты, тщательности и точности,
исполнения долга и верности в малом. Не знаю, кто здесь живет,
но за этой стеклянной дверью должен быть рай чистоты, мещанства
без единой пылинки, рай порядка и боязливо-трогательной
преданности маленьким привычкам и обязанностям.
я меньше всего хотел бы подтрунивать над этим мещанским
порядком. Верно, я сам живу в другом мире, не в этом, и,
пожалуй, не выдержал бы и дня в квартире с такими араукариями.
Но хоть я и старый, немного уже облезлый степной волк, я тоже
как-никак сын своей матери, а моя мать тоже была мещанка, она
разводила цветы, следила за комнатой и за лестницей, за мебелью
и за гардинами и старалась придать своей квартире и своей жизни
как можно больше опрятности, чистоты и добропорядочности. Об
этом напоминает мне запах скипидара, напоминает араукария, и
вот я порой сижу здесь, гляжу на этот тихий садик порядка и
радуюсь, что такое еще существует на свете.
отстранил меня, когда я ему немного помог. Я продолжал молчать,
но поддался, как то уже произошло с моей тетушкой, какому-то
очарованию, исходившему подчас от этого странного человека. Мы
медленно поднялись вместе по лестнице, и перед своей дверью,
уже держа в руке ключ, он снова прямо и очень приветливо
посмотрел мне в лицо и сказал:
ничего не смыслю, я живу, знаете ли, несколько в стороне,
несколько на отшибе. Но, наверно, вы тоже интересуетесь книгами
и тому подобным, ваша тетушка сказала мне как-то, что вы
кончили гимназию и были сильны в греческом. Сегодня утром я
нашел одну фразу у Новалиса, можно показать вам ее? Вам это
тоже доставит удовольствие.
вытащил из кучи какую-то книгу, полистал, поискал...
послушайте-ка: "Надо бы гордиться болью12, всякая боль есть
память о нашем высоком назначении". Прекрасно! За восемьдесят
лет до Нищие! Но это не то изречение, которое я имел в виду, --
погодите -- нашел. Вот оно: "Большинство людей не хочет плавать
до того, как научится плавать". Разве это не остроумие?
Конечно, они не хотят плавать! Ведь они созданы для суши, а не
для воды.13 И конечно, они не хотят думать; ведь они рождены
для того, чтобы жить, а не для того, чтобы думать! Ну, а кто
думает, кто видит в этом главное свое дело, тот может очень в
нем преуспеть, но он все-таки путает сушу с водой, и
когда-нибудь он утонет.
у него на несколько минут, и с тех пор мы часто, встречаясь на
лестнице или на улице, немного беседовали. При этом сначала,
так же как в тот раз возле араукарии, я не мог отделаться от
чувства, что он иронизирует надо мной. Но это было не так. Он
испытывал ко мне, как и к араукарии, поистине уважение, он так
глубоко проникся сознанием своего одиночества, своей
обреченности плавать, своего отщепенства, что порой и в самом
деле, без всякой насмешки, мог прийти в восторг от
какого-нибудь слуги или, скажем, трамвайного кондуктора. Сперва
мне казалось это довольно смешным преувеличением, барской
причудой, кокетливой сентиментальностью. Но мало-помалу я
убеждался, что, глядя на наш мещанский мирок из своего
безвоздушного пространства, из волчьей своей отчужденности, он
действительно восхищался этим мирком, воистину любил его как
нечто прочное и надежное, как нечто недостижимо далекое, как
родину и покой, путь к которым ему, Степному волку, заказан.
Перед нашей привратницей, славной женщиной, он всегда снимал
шляпу с неподдельным почтением, и когда моя тетушка с ним
болтала или напоминала ему, что его белье требует починки или
что у него отрывается пуговица на пальто, он слушал ее на
редкость внимательно и серьезно, словно изо всех сил, но
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман
Каменистый Артем
Глуховский Дмитрий
Афанасьев Роман
Шилова Юлия