порой не без ощущения, что дело идет о человеческой участи вообще. Всю
войну, всю похоть человекоубийства, все легкомыслие, всю грубую тягу к
удовольствиям, всю трусость мира я находил сполна и в себе самом, я потерял
начала уважение к себе, потом испытал даже презрение, я не мог делать
ничего иного, как только доводить до конца свое заглядывание в хаос - с
надеждой, то разгоравшейся, то гаснувшей, что снова обрету по ту сторону
хаоса природу, обрету Невинность. Что говорить, каждый проснувшийся к
истинному самосознанию человек проходит тот же узкий путь через пустыню, а
рассказывать об этом прочим было бы напрасной потерей труда.
не обиду, напротив, я скорее воспринимал это как подтверждение правильности
моего пути. Эти прежние друзья были в конце концов совершенно правы, когда
говорите, что раньше я был таким симпатичным человеком и писателем, между
тем как теперешняя моя проблематика попросту неаппетитна. Вопросы тонкого
вкуса или нравственной респектабельности были уже давно не для меня, не
было никого, кто понимал бы мой язык. Друзья эти, наверное, с полным
основанием корили меня, что мои книги потеряли красоту и гармонию. Сами эти
слова вызывали у меня разве что смех - что красота, что гармония тому, кто
приговорен к смерти, кто надрывается, силясь пробежать между
обваливающимися стенами? Кто знает, может быть, вопреки вере всей моей
жизни я все-таки вовсе не поэт и все мои усилия по эстетической части были
ошибкой? Почему бы и нет - даже это больше не имело значения. Преобладающая
часть того, что я увидел, спускаясь по кругам ада в себе самом, была
фальшью и подделкой без всякой ценности - так и с бредом моего призвания,
моего таланта дело, наверное, обстояло не лучше. Ах, до чего все это было
несущественно! И то, что я некогда с тщеславием и ребяческой радостью
рассматривал как свою задачу, тоже улетучилось. Свою задачу, или, лучше
сказать, свой путь к спасению, я видел теперь не в сфере лирики, или
философии, или еще какой-нибудь подобной специальной области, но
единственно в том, чтобы дать немногому действительно живому и сильному во
мне пережить свою жизнь до конца, единственно в безоговорочной верности
тому, что я еще ощущал в себе живущим. Это была жизнь - это был бог.
Теперь, когда эти времена высокого, смертельного напряжения прошли, все
выглядит до странности изменившимся, потому что имена, которыми все тогда
для меня называлось, да и суть, скрывавшаяся за этими именами, нынче лишены
смысла, и то, что позавчера было святым, может прозвучать сегодня почти
комически.
уединился в отдаленном уголке Швейцарии, чтобы стать отшельником. Из-за
того что я всю жизнь (как то было унаследовано мною от родителей и деда)
много занимался индийской и китайской мудростью, причем и новые мои
переживания были выражаемы отчасти также при посредстве восточного языка
символов, меня часто именовали "буддистом", над чем я мог только смеяться,
ибо знал, что в глубине души я дальше от этого исповедания, нежели от
какого бы то ни было иного. И все же в этом скрывалось нечто верное, зерно
истины, как я понял немного спустя. Будь так или иначе мыслимо, чтобы
человек чисто лично избирал себе религию, я по сокровеннейшей душевной
потребности присоединился бы к одной из консервативных религий - к
Конфуцию, или к брахманизму, или к римской церкви. Однако сделал бы я это
из потребности в противоположном полюсе, отнюдь не из прирожденного
сродства, ибо я не только случайно родился как сын благочестивых
протестантов, но и есмь протестант по душевному складу и сути (чему нимало
не противоречит моя глубокая антипатия к наличным на сегодняшний день
протестантским вероисповеданиям). Ибо истинный протестант обороняется и
против собственной церкви, как против всех других, ибо его суть принуждает
его стоять больше за становление, нежели за бытие. И в этом смысле,
пожалуй, Будда тоже был протестантом.
вышеописанного душевного перелома потеряла во мне, стало быть, всякую
опору. Писанина не доставляла мне больше настоящей радости. Однако без
радости человек жить не может, и я в самые черные дни не переставал ее
домогаться. Я способен был отказаться от справедливости, от разума, от
смысла жизни и мироздания, я видел, что мироздание отлично обходится без
всех этих абстракций, но от малой радости я не мог отказаться, и стремление
к этим крохам радости было одним из тех живых огоньков внутри меня, в
которые я еще верил и из которых замышлял заново построить мир. Нередко
искал я свою радость, свою грезу, свое забвение в бутылке вина, и весьма
часто она мне помогала, я воздаю ей хвалу за это. Но ее было недостаточно.
И пришел день, и я открыл для себя совсем новую радость. Внезапно, дойдя
уже до сорока лет, я начал заниматься живописью. Не то чтобы я почитал себя
за живописца или желал стать таковым, но живопись - чудесное
времяпрепровождение, она делает тебя веселее и терпеливее. После нее у тебя
пальцы не черные, как после писания, но красные и синие. И это мое занятие
злит многих моих друзей. Что делать - всякий раз, стоит мне начать
что-нибудь необходимое, блаженное и прелестное, люди хмурят врови. Им
хотелось бы, чтобы ты оставался таким, каким ты был, чтобы ты не изменял
своего лица. Но мое лицо сопротивляется, оно хочет вновь и вновь меняться -
это его потребность.
Мне отказывают в чувстве действительности. Этой действительности-де не
отвечают ни книги, которые я сочиняю, ни картинки, которые я пишу. Когда я
сочиняю, я по большей части выкидываю из головы все требования, которые
образованный читатель привык предъявлять уважающей себя книге, и прежде
всего у меня впрямь отсутствует почтение к действительности. Я нахожу, что
действительность есть то, о чем надо меньше всего хлопотать, ибо она и так
не преминет присутствовать с присущей ей настырностью, между тем как вещи
более прекрасные и более нужные требуют нашего внимания и попечения.
Действительность есть то, чем ни при каких обстоятельствах не следует
удовлетворяться, чего ни при каких обстоятельствах не следует обожествлять
и почитать, ибо она являет собой случайное, то есть отброс жизни. Ее, эту
скудную, неизменно разочаровывающую и безрадостную действительность, нельзя
изменить никаким иным способом, кроме как отрицая ее и показывая ей, что мы
сильнее, чем она.
действительностью, а когда я занимаюсь живописью, у деревьев есть лица,
домики смеются, или пляшут, или плачут, но вот какое дерево - груша, а
какое - каштан, не часто удается распознать. Этот упрек я принимаю. Должен
сознаться, что и собственная моя жизнь весьма часто предстает предо мною
точь-в-точь как сказка, по временам я вижу и ощущаю внешний мир в таком
согласии, в таком созвучии с моей душой, которое могу назвать только
магическим.
некое безобидное замечание об известном поэте Шиллере, за которое все
южногерманские клубы игроков в кегли незамедлительно объявили меня
осквернителем отечественных святынь. Однако теперь мне удается уже в
течение многолетнего срока не делать никаких высказываний, от которых
святыни оказываются осквернены и люди краснеют от бешенства. Я усматриваю в
этом прогресс.
имеет для меня особенно большого значения, поскольку прошедшее часто
предстает передо мной живым, словно настоящее, а настоящее отходит в
бесконечную даль, постольку я равным образом не могу отделить будущего от
прошедшего так отчетливо, как это обычно делается. Очень важной частью
существа моего я живу в будущем, а потому не имею надобности кончать мое
жизнеописание сегодняшним днем, но волен преспокойно позволить ему
продолжаться далее.
Вплоть до 1930 года я еще написал несколько книг, чтобы затем навсегда
отвернуться от этого ремесла. Вопрос, должен ли я быть причислен к поэтам в
истинном значении этого слова, составил для двух молодых трудолюбцев тему
их диссертаций, однако остался нерешенным. А именно: тщательный анализ
новейшей литературы заставил констатировать, что субстанция, делающая поэта
поэтом, появляется ныне только в чрезвычайно разбавленном виде, так что
различие между поэтом и литератором уже не может быть уловлено. Из этой
объективной констатации оба соискателя ученой степени сделали
противоположные выводы. Один из них, более симпатичный молодой человек,
держался мнения, что столь комически разбавленная поэзия вовсе перестает
быть поэзией и, коль скоро просто литература не имеет права на жизнь,
остается предоставить то, что сегодня называется творчеством, его тихой
кончине. Однако другой был безоговорочным почитателем поэзии, даже в ее
разбавленном состоянии, а потому полагал, что лучше из осторожности
признать сотню поддельных поэтов, чем нанести обиду хоть одному, в ком,
может статься, все еще есть хоть капля подлинно парнасской крови.
упражнениями, однако год от года все более и более обращался к области
музыки. Честолюбие моих поздних лет сосредоточилось на том, чтобы написать
оперу особого рода, где человеческая жизнь в качестве так называемой
действительности не слишком принималась бы всерьез и даже служила предметом
осмеяния, но в то же время сияла бы, как подобие, как текучее одеяние
божества. Магическое восприятие жизни всегда было для меня близким, я
никогда не был "современным человеком" и неизменно почитал "Золотой горшок"
Гофмана или даже "Генриха фон Офтердингена" за учебники более полезные,
нежели все на свете изложения мировой и естественной истории (вернее же
сказать, я и в последних, поскольку читал их, всегда усматривал
восхитительные баснословия). Теперь же для меня начался тот жизненный
период, когда больше не имеет смысла и далее строить и дифференцировать
свою готовую и сверх нужды дифференцированную личность, когда вместо этого
является новая задача - дать пресловутому "я" снова раствориться в мировом
целом и пред лицом бренности включить себя в вечный и вневременной
распорядок.
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Акунин Борис
Афанасьев Роман