тем, что открыт полностью для любых возможных понимании, равно как и
непонимании.
поскольку они не имеют отношения к тексту. Это детали картины текста с
обратной стороны. Да это и не наша задача, хотя некоторая осведомленность о
том, чем текст не является, тоже может иметь смысл. Художники иногда рисуют
объем не изнутри, а снаружи, рисуют отработанное, вытесненное объемом
пространство.
конечных терминах чрезвычайно сложно, а главное скучно. Когда рабби не
знает, что ответить на вопрос, или не хочет на него отвечать, он всегда
говорит: "Let me tell you a story", иными словами, он рассказывает байки
(что привело бы в бешенство Хайдеггера: "Бытие не терпит историй"). Так вот,
я приведу несколько историй, которые, согласно логике предмета этой книги,
нужно отвергнуть. Хотя прежде нужно иметь то, что отвергать, нужно знать
истории.
Кстати, я в то время не знала, что они "друзья" и любят беседовать друг с
другом, воспринимала их независимо друг от друга, но - вместе, потому что
лекции (иногда даже очень хорошие), уроки, дискуссии, самиздат, книги, Голос
Америки были на одной стороне, а они - на другой. Они были философствующие
философы... Как такое возможно? Коммунизм, тоталитаризм, цензура, партком...
Если у человека нет свободы слова, то его свобода мысли нуждается в
культуре, цепляется за социальное, тонет в духовности... Все это справедливо
для интеллектуалов, или духовных лидеров, или идеологов - но не для
философов, точнее, не для философского мышления, которое, по природе своей,
а-социально и а-культурно. Так что выражения "родился в Москве", "работал в
университете", "получил образование там-то" являются скорее чисто
географическими характеристиками, чем смысловыми, если речь идет о сознании
философа. Кстати, в Америке, где, по выражению Володи Козловского, "свободы
навалом", за 6 лет я встретила тоже только двух философов.
даже сказать - "темами" или "проблемами". Мамардашвили - континентальным
классическим философским рационализмом и его судьбой в XX веке; Пятигорский
- буддизмом, Индией "вообще" (представляете себе человека, который был бы
специалистом "по Европе вообще"?) и писал статьи, в которых часто
упоминалось слово "семиотика" (хотя семиотическими их назвать никак нельзя).
Более того, философы - это тоже люди, а людям необходимо общение. У
Пятигорского и Мамардашвили тоже был некоторый "круг общения". Это
московские философы (Эдик Зильберман назвал их даже школой, "Московской
методологической школой", лидером которой считался Щедровицкий) и тартуские
семиотики (Лотман и многие другие). Однако ни в коем случае я не назову это
окружение "контекстом", "стимулятором" или "лабораторией" их мышления. Как
уже было сказано, в своем мышлении каждый приходит ниоткуда. Московские
семинары и тартуские конференции были важны не столько содержанием и
результатами работы (хотя иногда эти вещи оказывались неожиданно
действительно важными), сколько, по-видимому, просто жанром - дискуссией и
общей культурной атмосферой (относительно высокой "культуроемкостью", как
сказал Пятигорский), что было довольно редким явлением на территории
Советского Союза. Хотя в некоторой степени то, о чем думали Пятигорский и
Мамардашвили, методологически было в русле направления работы московских и
тартуских "ученых", а именно: что такое адекватная методология исследования
гуманитарных реалий, реалий психической, интеллектуальной, социальной,
культурной, духовной жизни человека. Тем не менее, в книге они ни в коем
случае не "синтезируют" Запад и Восток, они не создают "новую",
"усовершенствованную", "обогащенную", "универсальную" мудрую методологию,
которая совмещала бы в себе преимущества обоих мировоззрений и техник.
философа разговаривают, они не спорят и один не выигрывает, а другой не
проигрывает. (Они могут оба выиграть или оба остаться в дураках. Но в данном
случае это неясно, потому что никто не знает критериев.) Это два мышления,
встретившиеся на пересечении двух путей - Декарта и Асанги - и бесконечно
отражающиеся друг в друге (может быть, отсюда и посвящение "авторы - друг
другу"). Друг для друга - это шанс увидеть, репрезентировать бесконечность
(равно как и наивность) собственного мышления в бесконечности (равно как и
наивности) мышления собеседника. Что-то, что было в тени, в забвении, ушло в
Лету, высветляется, поворачивается в ракурс выраженности, иногда даже, как
на рентгене, видны внутренние каркасы смыслов.
думали, их не просто осеняло. Думание и мышление не обязательно способствует
появлению дум и мыслей (у Гегеля гораздо больше мышления, чем мыслей), но
вероятность появления мысли в мышлении больше, чем вне мышления. Мышление
как бы освобождает, расчищает место для мысли, создает для нее некоторый
вакуум, но отнюдь не создает саму мысль. Можно проследить формирование таких
вакуумов по работам Мамардашвили о Марксе, Гегеле, Канте, Декарте и многим
другим. Схематично движение мысли, приведшее Мамардашвили к тому
перекрестку, где его проблемы пересеклись с проблемами Пятигорского, можно
описать следующим образом (опять же, не проблемы обусловили факт их
разговора, сотни других занимаются теми же проблемами):
рационалистической философии; ограниченность представления о том, что
самосознание является наиболее очевидным, "прозрачным" для самого себя,
наиболее фундаментальным, предельным основанием знания, где объект знания и
средства познания совпадают;
предпосылку философствования; абстракция чистой способности познания и ее
функция в философских системах;
классической философии самосознания, что сознание целиком и полностью
поддается рефлективной процедуре; несводимость культурных, идеологических,
психологических реалий к "формам знания", их принципиальная "иррациональная"
природа;
анализе сознания, неадекватность объектной, равно как и субъектной,
интроспективной методологии психологии;
психического и культурного в их взаимосвязи, понятие "образование" или
"отложение" сознания; теория превращенных форм, "косвенный" способ
исследования сознания.
где оказалось европейское мышление и, в частности, европейская психология к
концу XIX - началу XX века. Ему, как специалисту по буддизму и
древнеиндийскому мировоззрению вообще, не нужно было предпринимать особые
усилия, чтобы вычленить предмет психологии, психическое как таковое и
обосновать его уникальный онтологический статус. Но проблема была в том, как
понимать и вообще понимать реалии чужой культуры, как преодолеть культурный
зазор в антропологии и этнологии, каким образом избежать насилия и
искажения, возникающие при описании одной культуры средствами другой
культуры. Поэтому прежде чем изучать содержание культуры. Пятигорский решает
изучить ее функциональный аспект: что в данной культуре считается текстом,
кто - учителем, что - школой, кто - учеником, что считается проблемным, а
что - очевидным, что - исследованием и результатом исследования, что такое
доказать или понять и т. д.;
содержанию сведения о принципах и возможностях их понимания. Семиотическая
интерпретация таких текстов, формирование понятия "первичного метаязыка
культуры" - культура содержит внутри себя средства для своего собственного
понимания;
исследователя по отношению к описываемому факту или тексту культуры; дилемма
"снаружи - изнутри", и как она снимается в случае "активного" опыта
постижения текста;
культурой "инородного" понимания;
культуре.
всяком случае, достаточно) общих точек, чтобы обрадоваться возможности
получения какого-то результата в нашем европейском смысле. Опять же легче
всего сформулировать их в терминах того, чего надо избежать в анализе
психического - интроспекций и субъективного, точнее, субъективного
подхода... в анализе сознания - натурализации и физикализма,
объективистского, точнее, объектного подхода, в анализе культуры - слишком
"волюнтаристской" или чрезмерно "традиционалистской" установки, в анализе
культурной идентификации - морализаторства и идеологизаций, в анализе
культурных предпосылок и естественного языка - недо- или переоценки, в
анализе культурного символизма - семиотического и культурологического
способов рассмотрения.
некотором новом режиме работы. Это и произошло в книге, которая не задает
вопросы вначале, а в конце на них отвечает. Скорее книга просто повествует,
делится некоторым опытом размышления о реальностях сознания и о других
реальностях, в существование которых вовлечено сознание. Тот факт, что они
не могут адекватно исследоваться рационалистической логикой, не значит, что
они тотально иррациональны. В принципе, они умопостигаемы, но логика их не
известна и не известна не только еще, она вообще не известна. Но, повторяю,
это обстоятельство не делает проблему иррациональной. Можно просто извлечь
некоторый познавательный опыт из таких реальностей. А потому сам факт знания
в данном случае будет состоять не только и не столько в увеличении
содержания знания, в достижении некоторых "позитивных результатов", но в
Контровский Владимир
Афанасьев Роман
Шекли Роберт
Грабб Джеф
Каргалов Вадим
Володихин Дмитрий