Чтение 3–й страницы книги ~Легенда о великом Инквизиторе~

Тихоном (вы, ведь, знаете характер и все лицо Тихона). Тут же, в монастыре,
посажу Чаадаева (конечно, под другим тоже именем). Почему Чаадаеву не
посидеть года в монастыре? Предположите, что Чаадаев после первой статьи,
за которую его свидетельствовали доктора каждую неделю, не утерпел и
напечатал, напр. за границей, на французском языке, брошюру, -- очень и
могло бы быть, что за это его на год отправили бы посидеть в монастырь. К
Чаадаеву могут приехать гости и другие, Белинский, напр., Грановский,
Пушкин даже. (Ведь у меня же не Чаадаев, я только в роман беру этот тип) В
монастыре есть и Павел Прусский, есть и Голубова, и инок Парфений (в этом
мире я знаток и монастырь русский знаю с детства). Но главное -- Тихон и
мальчик. Ради Бога, не передавайте никому содержание этой второй части... Я
вам исповедуюсь. Для других пусть это гроша не стоит, но для меня --
сокровище. Не говорите же про Тихона. Я написал о монастыре Страхову, но
про Тихона не писал. Авось, выведу величавую, положительную (курсив
Достоевского), святую фигуру. Это уж не Констанжогло-с и не немец в
Обломове ["Почем мы знаем: может быть, именно Тихон-то и составляет наш
русский положительный тип, который ищет наша литература, а не Лаврецкий, не
Чичиков, не Рахметов и проч". Приписка Достоевского к письму.]; и не
Лопуховы, не Рахметовы [Два последние -- герои романа "Что делать?".].
Правда, я ничего не создам, а только выставлю действительного Тихона,
которого я принял в свое сердце давно с восторгом. Но я сочту, если
удастся, и это для себя важным подвигом. Не сообщайте же никому. Но для
второго романа, для монастыря -- я должен быть в России" [См.: "Биография и
письма". СПб., 1883, отд. 2, стр. 233 -- 234.]. Кто не узнает в торопливых
и разбросанных строках этого письма первый очерк "Братьев Карамазовых", с
его старцем Зосимою и с чистым образом Алеши (очевидно, разделенная фигура
Тихона Задонского), с развитым и развращенным, правда уже не мальчиком, но
молодым человеком Иваном Карамазовым, с поездкою в монастырь (помещик
Миусов, очевидно, -- переделанная фигура Чаадаева), со сценами монастырской
жизни и пр. Но всегдашняя нужда расстроила предположения Достоевского.
Связываемый срочными обязательствами, в которые он входил с редакциями и
книгопродавцами, он принужден был усиленно работать, и хотя из написанного
им за это время было много прекрасного, однако все это не было
осуществлением его задушевной мечты и уже созревшего плана. Очевидно, он
все дожидался досуга, который дал бы возможность обрабатывать неторопливо.
Кроме денежной нужды, этому чрезвычайно препятствовала и его
впечатлительность: он не мог, хотя на время, закрыть глаза на текущие дела,
тревоги и вопросы нашей жизни и литературы. С 1876 г. он начал выпускать
"Дневник писателя", создав им новую, своеобразную и прекрасную форму
литературной деятельности, которой в будущем, во все тревожные эпохи,
вероятно, еще суждено будет играть великую роль. Чрезвычайный успех этого
издания, можно было опасаться, совершенно не даст ему возможности
сосредоточиться на какой-нибудь цельной работе, и, как многие планы,
замысел большого романа, уже обдуманного несколько лет назад, мало-помалу
заглохнет, самый энтузиазм к нему рассеется. Но судьба, так часто злая
извне к великим людям, всегда бережно обходится с тем, что есть в них
внутреннего, глубокого и задушевного. Мысль, которой предстоит жизнь, не
умирает с носителями своими, даже когда смерть застигает их неожиданно или
случайно. Хотя бы перед самым наступлением ее, повинуясь какому-то
безотчетному и неудержимому влечению, они отрываются от всего побочного и
делают то, что нужно, -- самое главное в своей жизни. Беспорядочный,
страстный, перед тысячами ожидающих глаз [Об успехе "Дневника писателя" см.
цифровые данные в его "Биографии и письмах".], Достоевский вдруг умолкает и
замыкается в себя, "чтобы заняться одною художественною работой" [См.:
"Дневник писателя" за 1877 г., декабрь: "К читателям".]; он успокаивает
читателей "Дневника", что это не более как на один год, ему необходимый для
работы, после чего он вновь возвратится к ежемесячной беседе с ними. Но
предчувствию, выраженному семь лет назад [См. выше, в письме к An. H.
Майкову.], суждено было сбыться: предпринимаемая художническая работа стала
действительно его "последним романом", и даже последним неоконченным
литературным трудом. В 1880 и 1881 годах было выпущено только по одному
нумеру "Дневника" -- в минуту особенного оживления [По поводу Пушкинского
праздника единственный № за 1880 г., с "Речью о Пушкине" и объяснениями к
ней.] и в промежуток отдыха между первым большим отделом романа и его
вторым отделом, который должен был "представлять собою почти
самостоятельное целое". В этот краткий промежуток отдыха ему суждено было
окончить свои дни. Последние томы романа, "обширного, как "Война и мир", не
были написаны. Четырнадцать книг, составляющие четыре части (с эпилогом)
"Братьев Карамазовых", представляют собою выполнение, уже доведенное до
конца, первого отдела обширной художественной эпопеи. Вот что пишет он об
общем плане ее в предисловии к "Братьям Карамазовым": "Хотя жизнеописание
(героя, которое служит содержанием романа) у меня одно, но романов два.
Главный роман -- второй: это деятельность моего героя уже в наше время, или
в наш теперешний текущий момент. Первый же роман произошел еще тридцать лет
назад -- и это почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности
моего героя. Обойтись мне без этого первого романа невозможно, потому что
многое во втором романе стало бы непонятным". Очевидно, даже внешний план
долго вынашиваемого произведения был сохранен в "Братьях Карамазовых"; и
все нужное к его выполнению было также сделано теперь: в 1879 г.
Достоевский ездил в знаменитую Оптину Пустынь, чтобы обновить свои
воспоминания о монастырской жизни. В старце монастыря этого, отце Амвросии,
нравственно-религиозный авторитет которого и до сих пор руководит жизнью
тысяч людей, он, вероятно, нашел несколько драгоценных и живых черт для
задуманного им положительного образа. Но первоначальный план подвергся
некоторым изменениям и принял в себя много дополнений. Положительный образ
старца, который Достоевский хотел вывести в своем романе, не мог стать
центральным лицом в нем, как он первоначально думал это сделать:
установившийся и неподвижный, этот образ мог быть очерчен, но его нельзя
было ввести в движение передаваемых событий. Вот почему старец Зосима
только показывается в "Братьях Карамазовых": он благословляет на жизненный
подвиг своего любимого послушника, Алешу Карамазова, и умирает. Вместо его,
центральным лицом всего сложного произведения должен был стать этот
последний [Это высказано положительно и в предисловии к "Братьям
Карамазовым".]. Нравственный образ Алеши в высшей степени замечателен по
той обрисовке, которая ему придана. Видеть в нем только повторение типа кн.
Л. Н. Мышкина (герой "Идиота") было бы грубою ошибкой. Кн. Мышкин, так же
как и Алеша, чистый и безупречный, чужд внутреннего движения, он лишен
страстей вследствие своей болезненной природы, ни к чему не стремится,
ничего не ищет осуществить; он только наблюдает жизнь, но не участвует в
ней. Таким образом, пассивность есть его отличительная черта; напротив,
натура Алеши прежде всего деятельна и одновременно с этим она также ясна и
спокойна. Сомнения [См. его думы и слова после кончины старца Зосимы.],
даже чувственные страсти [Один разговор с Ракитиным, где он, "девственник",
признается, что ему слишком понятны "карамазовские бури".] и способность к
гневу [Разговор с братом Иваном о страданиях детей.] -- все есть в этом
полном человеческом образе, и с тем вместе есть в нем какое-то глубокое
понимание разностороннего в человеческой природе: он как-то близок, интимен
со всяким человеком, с которым ему приходится вступать в сношения. Брат
Иван и Ракитин, развращенный старик, его отец, и мальчик Коля Красоткин --
одинаково доступны ему. Но, вникая в чужую внутреннюю жизнь, он внутри себя
всегда остается тверд и самостоятелен. В нем есть неразрушимое ядро, от
которого идут всепроницающие нити, способные завязаться, бороться и
побеждать внутреннее содержание других людей. И между тем, этот человек,
так уже сильный, является перед нами еще только отроком -- образ
удивительный, впервые показавшийся в нашей литературе. Нет сомнения, что
оборванный конец (или, точнее, главная часть) "Братьев Карамазовых" унес от
нас многие откровения человеческой души, что там были бы слова,
действительно проясняющие путь жизни. Но этому не суждено было сбыться; в
той части романа, которую мы имеем перед собой, Алеша только готовится к
подвигу: он более выслушивает, чем говорит, изредка вставляет только
замечания в речи других, иногда спрашивает, но больше молча наблюдает.
Однако все эти черты, только обрисовывающие тип, но еще не высказывающие
его, положены так тонко и верно, что и недоконченный образ уже светится
перед нами настоящею жизнью. В нем мы уже предчувствуем нравственного
реформатора, учителя и пророка, дыхание которого, однако, замерло в тот
миг, когда уста уже готовы были раскрыться, -- явление единственное в
литературе, и не только в нашей. Если бы мы захотели искать к нему
аналогии, мы нашли бы ее не в литературе, но в живописи нашей. Это --
фигура Иисуса в известной картине Иванова: также далекая, но уже идущая,
пока незаметная среди других, ближе стоящих лиц и, однако, уже центральная
и господствующая над ними. Образ Алеши запомнится в нашей литературе, его
имя уже произносится при встрече с тем или иным редким и отрадным явлением
в жизни; и, если суждено будет нам возродиться когда-нибудь к новому и
лучшему, очень возможно, что он будет путеводною звездой этого возрождения.
Но если Алеша Карамазов только обрисован в романе, но не высказался в нем,
то его брат, Иван, и обрисован и высказался ("Легенда об инквизиторе").
Таким образом, вне предположений Достоевского, не успевшего окончить своего
романа, эта фигура и стала центральною во всем его произведении, т. е.
собственно она осталась таковою, потому что другой и его заслоняющей фигуре
(Алеши) не пришлось выступить и, без сомнения, вступить в нравственную и
идейную борьбу с своим старшим братом. Таким образом, "Братья Карамазовы"
есть действительно еще не роман, в нем даже не началось действие: это
только пролог к нему, без которого "последующее было бы непонятно". Но,
судя по прологу, целое должно было стать таким мощным произведением,
которому подобное трудно назвать во всемирной литературе: только
Достоевский, способный совмещать в себе "обе бездны -- бездну вверху и
бездну внизу", мог написать не смешную пародию, но действительную и
серьезную трагедию этой борьбы, которая уже тысячелетия раздирает
человеческую душу, -- борьбы между отрицанием жизни и ее утверждением,
между растлением человеческой совести и ее просветлением. Он только,