Чтение 3–й страницы книги ~Мио, мой Мио!~

нам стало еще веселее.

Тут мы увидели, что к нам направляется мой отец. Заметив меня, король
остановился.

- Мио, мой Мио, я вижу, тебе весело, - сказал отец.

- Да, простите! - извинился я, думая, что, может, королю, как дяде
Сикстену и тете Эдле, не нравится, когда громко смеются.

- Смейся на здоровье, - ответил отец. Потом он повернулся к садовнику и
сказал: - Мне нравится пение птиц, нравится перезвон моих серебристых
тополей, но больше всего люблю я слушать смех сына в моем саду.

И тут я впервые понял: мне нечего бояться отца. Что бы я ни сделал, он
только посмотрит на меня своими добрыми глазами, вот как сейчас, когда он
стоит, опираясь на плечо садовника, а белые птицы кружат над его головой. И
когда я понял это, то страшно обрадовался и, запрокинув голову, безудержно
захохотал, так что даже птицы всполошились.

Юм-Юм, наверное, думал, что я все еще смеюсь над птицей, которая
стащила кусочек блина с моей тарелки, и тоже залился хохотом. Наш смех
заразил моего отца, папу и маму Юм-Юма. Не знаю, чему уж они смеялись, я-то
от всей души радовался тому, что у меня такой добрый отец...

Насмеявшись вдоволь, мы с Юм-Юмом побежали в сад и начали кувыркаться
на полянках и играть в прятки среди розовых кустов. В саду было столько
тайников, что и десятой их доли в парке Тегнера хватило бы нам с Бенкой по
горло. Вернее, Бенке хватило бы. Ведь ясно, что мне-то не придется искать
тайники в парке Тегнера.

Смеркалось. Над садом опустилась легкая голубая дымка. Белые птицы
угомонились, спрятавшись в своих гнездах. Серебристые тополя перестали
звенеть. В саду воцарилась тишина. Только на верхушке самого высокого тополя
сидела большая черная птица и пела. Она пела лучше всех белых птиц, вместе
взятых, и мне казалось, что она поет только для меня. Но в то же время мне
хотелось заткнуть уши и не слушать птицу: ее пение нагоняло на меня тоску.

- Вот уж вечер, а скоро и ночь, - сказал Юм-Юм. - Мне пора домой.

- Постой, не уходи, - попросил я. Мне не хотелось оставаться наедине с
этой загадочной птицей. - Юм-Юм, кто это? - показал я на черную птицу.

- Не знаю, я зову ее птицей Горюн, раз она вся черная, словно в трауре,
а поет так печально. Но, может, ее зовут иначе.

- Не очень-то она мне по душе, -признался я. . -А я ее люблю, - сказал
Юм-Юм, - у нее такие добрые глаза. Спокойной ночи, Мио! - Он попрощался со
мной и убежал.

Не успели мы выйти из сада, как птица взмахнула большими черными
крыльями и взмыла ввысь.

И мне показалось, будто на небе зажглись три маленькие звездочки.

Мирамис

Интересно, что сказал бы Бенка, если бы увидел мою белую лошадь, мою
Мирамис с золотой гривой и с золотыми копытами?

Мы с Бенкой страшно любим лошадей. Когда я жил на улице Упландсгатан,
моими друзьями были не только Бенка и тетушка Лундин. Я чуть не забыл еще об
одном друге. Его звали Калле-Щеголь, то был старый ломовик с пивоваренного
завода.

Несколько раз в неделю, по утрам, в магазин на Упландсгатан привозили
пиво. Когда я шел в школу, я всякий раз выкраивал несколько минут, чтобы
хоть немного поболтать с Калле-Щеголем. То был добрый старый конь, и я
припасал для него кусочки сахара и корки хлеба. Бенка делал то же самое,
ведь он не меньше меня любил Калле. Он говорил, что Калле - его конь, а я -
что он мой; иногда мы даже ссорились из-за Калле. Но когда Бенка не слышал,
я шептал на ухо Калле: "Ведь ты мой". И Калле-Щеголь понимающе косился в мою
сторону. Ну зачем Бенке еще лошадь, ведь у него были мама, папа и все, что
душе угодно. А если честно, Калле-Щеголь принадлежал вовсе не нам, а
пивоварне. Мы только воображали, будто он наш. Правда, временами я сам верил
в это.

Иной раз, заболтавшись с Калле, я опаздывал в школу, а когда
учительница спрашивала меня, почему я не пришел вовремя, я не знал, что
ответить. Ведь не скажешь же учительнице, что просто-напросто заговорился со
старым конем. Когда по утрам повозка с пивом слишком долго не появлялась,
мне приходилось бежать в школу, так и не повидавшись с Калле-Щеголем. Я
злился на кучера за то, что он такой нерасторопный. Сидя за партой, я крутил
в кармане кусочки сахара и горбушку хлеба, я скучал по Калле и думал, что
пройдет еще несколько дней, прежде чем я его увижу. Тогда учительница
спрашивала:

- Что ты, Буссе, сидишь и вздыхаешь? Что случилось?

Я молчал, да и что я мог ответить? Разве могла понять учительница, как
я сильно любил Калле?

Сейчас Калле целиком достался Бенке. Ну и правильно! Пусть Калле-Щеголь
утешает Бенку, раз меня нет.

А у меня есть Мирамис с золотой гривой. И досталась она мне
нежданно-негаданно.

Однажды вечером, когда мы с отцом болтали и строили планеры - ну так
же, как Бенка со своим отцом, - я рассказал отцу про Калле.

- Мио, мой Мио! - спросил отец. - Ты любишь лошадей?

- Ну да, - ответил я как можно равнодушнее, чтобы отец не подумал,
будто мне чего-то не хватает.

На другое утро, гуляя с отцом по саду, я увидел, как навстречу мне
среди розовых кустов скачет белая лошадь. Никогда я не видел такого
красивого галопа. Золотая грива развевалась по ветру, золотые копыта
сверкали на солнце. Лошадь мчалась прямо на меня и весело ржала. Мне никогда
еще не приходилось слышать такого буйного ржанья. Чуть-чуть струсив, я
пугливо прижался к отцу. Но отец твердой рукой ухватил лошадь за золотую
гриву, и она стала как вкопанная. Потом она ткнулась мягким носом в мой
карман, надеясь найти там сахар. Точь-в-точь как это делал Калле-Щеголь. К
счастью, у меня в кармане завалялся кусочек сахара. Видно, по старой
привычке я сунул его в карман. Лошадь нашла его и, хрустя, съела.

- Мио, мой Мио! - сказал отец. - Это твоя лошадь, и зовут ее Мирамис.

О моя Мирамис! Я полюбил тебя с первого взгляда. Обойди хоть весь свет,
прекраснее лошади не сыщешь. И она ни капельки не напоминала старого,
измученного работягу Калле. По крайней мере, я не находил никакого сходства,
пока Мирамис не подняла свою красивую голову и не посмотрела на меня. Тогда
я видел, что у нее точно такие же глаза, как у Калле. Преданные-преданные
глаза, как у всех лошадей.

Никогда в жизни мне не приходилось ездить верхом. А тут отец посадил
меня на Мирамис. - Не знаю, сумею ли я.

- Мио, мой Мио! - сказал отец. - Разве у тебя не мужественное сердце?

Едва я тронул поводья, как мы понеслись по саду под кронами тополей, и
серебристые листья их застревали в моих волосах.

Я скакал все быстрее, быстрее и быстрее, Мирамис перемахивала через
самые высокие кусты роз. Только раз она едва коснулась живой изгороди, и
облако розовых лепестков взметнулось за нами.

Тут в саду появился Юм-Юм. Увидев меня верхом, он захлопала ладоши и
закричал:

- Мио скачет на Мирамис! Мио скачет на Мирамис!

Я придержал лошадь и спросил Юм-Юма, не хочет ли он прокатиться. Еще бы
не хотеть! Он тут же вскочил на лошадь и уселся позади. И. мы поскакали по
зеленым лугам, которые раскинулись за садом роз. В жизни не испытывал я
ничего подобного!

Королевство моего отца велико. А Страна Дальняя самая большая среди его
владений. Она простирается на восток и на запад, на север и на юг. Остров,
на котором возвышается замок короля, называется Островом Зеленых Лугов.

- По ту сторону фьорда, за горами лежит Страна Заморская и Страна
Загорная. Это тоже королевство твоего отца! - крикнул мне Юм-Юм, когда мы
мчались по зеленым лугам.

Кругом было так красиво. Мягкая сочная трава, пестрые цветы, а на
изумрудно-зеленых холмах пасутся белые пушистые ягнята. И пастушок
наигрывает на флейте какой-то чудесный напев. Мне показалось, будто я слышал
его раньше, только не припомню где. Во всяком случае не на улице
Упландсгатан, это уж точно.

Я остановил лошадь, и мы разговорились. Пастушка звали Нонно. Я
спросил, не даст ли он поиграть мне на флейте. Он не только дал поиграть, но
и научил меня своему напеву

- Хотите, я вырежу вам по флейте? - спросил он. Нечего и говорить, как
нам этого хотелось. Неподалеку бежал ручей. Плакучая ива раскинула над ним
свои ветви. Мы уселись на берегу, болтали ногами в воде, а Нонно мастерил
нам флейты. Нонно сказал, что напев его флейты - самый древний в мире.
Пастухи наигрывали его на пастбищах уже много-много тысяч лет назад.

Мы поблагодарили Нонно за флейты и за то, что он научил нас играть
старинный напев. Потом, вскочив на лошадь, поскакали дальше. И долго-долго
еще слышались затихающие звуки флейты, на которой Нонно наигрывал старинный
пастуший напев.

- Будем беречь эти флейты, - сказал я Юм-Юму. - Если кто-нибудь из нас
попадет в беду, пусть сыграет на флейте пастуший напев.

Тут Юм-Юм обхватил меня сзади руками, чтобы не свалиться с лошади, и
сказал:

- Да, мы будем беречь эти флейты. Если услышишь мою флейту, знай, я
зову тебя.

- Хорошо, - ответил я. - А когда ты услышишь мою флейту, тоже знай:
теперь я зову тебя. - Да, - сказал Юм-Юм.

И я подумал, что теперь он мой лучший друг. Конечно, если не считать
отца. Моего отца я любил больше всех на свете. А Юм-Юм мой сверстник и
лучший друг, раз уж я не могу больше видеться с Бейкой.

Вот здорово! У меня есть отец, Юм-Юм, Мирамис, и я, как вольный ветер,
могу летать по холмам и лугам. Не мудрено, что от такого счастья голова идет
кругом.