тихарем сидеть будет, словечка лишнего не скажет, а ты -- враг... В особый
отдел ходил?
Игумнов -- просто развращенный буржуазным влиянием человек. Его надо
перевоспитать, нещадно дисциплинируя.
пойдет только на пользу Игумнову.
мыльные пузыри. Было ему в училище скучно на лекциях. В часы, отведенные для
самостоятельных занятий, утыкал он в ладони лицо и думал, вспоминал,
улыбался, морщился. Весь мир заслонили придирки Сороки, наставления
помкомвзвода, наряды, тревоги и марши -- двадцать километров с полной
выкладкой, с полпудом песка в ранце. Покинутый же мир был так великолепен!
отца раздобыл американский "виллис". Бойкий сын вскочил в машину, помчался
на Маршалковскую, где в бесчисленных кабачках толкался любопытнейший сброд.
его в Москву, опытные писаря же сделали ему справку: девять классов. В
Москве его поселили в удивительном доме. Жили в нем семьи высших офицеров и
дипломатов, дети их чувствовали себя вольготно. Каждый вечер -- легкие
попойки, через день -- танцы в салоне на седьмом этаже. Дети радовались.
Отцы у них служили в Германии, не представляя себе, чем занимаются их дети
после занятий и лекций. Смышленые адъютанты высылали сыновьям ящики с
коньяком, блоки сигарет, плитки твердого, как жесть, немецкого шоколада. О
дочках заботились матери, снабжая их тушенкой. Так появились
надписи-объявления на квартирах: "Помни, что ты пришел сюда пить, а не
жрать!" Квартиры-тушенки шли в гости к квартирам-бутылкам. Расходились под
утро и после короткого сна разъезжались по школам и институтам.
Скоропалительно влюблялись и расставались. Писали родителям чинные письма. С
папиросой в зубах расхаживали по карнизу восьмого этажа.
сунулся в десятый класс и кончил его с медалью. Остальное было, как
говорится, делом техники. Выбор пал на энергетический институт. Расплата
наступила через два года. Отца перевели в Москву, он ужаснулся порокам
единственного сына, отвел его в военкомат и Виталий в сопровождении
адъютанта уехал перевоспитываться. Генерал же получил квартиру у стадиона
"Динамо" и остался на время в Москве.
что отец прав. Нельзя было жить так безобразно и весело. Вот жизнь: тридцать
человек во взводе, тридцать парней из глуши, из послевоенной деревни. Один
-- сирота, у другого -- сестер и братьев куча голодная... Сколько времени
потеряно, вспоминать о нем стыдно. Как жить, с кем быть? Остаться самим
собой? А кто он? Что такое его "я"? Какое оно имеет значение для всех? И
важно ли быть самим собой?.. Выбор облегчен. Будь таким, как все, и тебе
станет хорошо, тебя не будут загонять в наряды. Люди живут по законам -- что
здесь, в армии, что там, в Москве.
условием бытия. Не мог лишь привыкнуть к терзавшему его голоду. Кормили не
то что плохо, а неприятной, грубой пищей. В Москве он как-то не задумывался
над смыслом и значением еды. Хочется есть -- звонил Вальке из
квартиры-тушенки. Нет Вальки -- еще лучше, можно пойти в ресторан.
вот оно, новое житье-бытье. Да раздумья о правде и праве. Как случилось, что
Мефодий Сорока может повелевать им? Почему нельзя сказать то, что рвется
наружу? Ответы приходили не сразу, выстраданные ночами дежурств и караулов,
километрами безжалостных маршей. Да, это так, это армия, когда-нибудь ее
распустят, но сейчас она необходима -- для того чтобы везде исчезли армии.
Поэтому ее надо укреплять -- армию страны, в которой ты родился, к которой
принадлежит твой отец Хороша была бы армия, допускающая невыполнение
приказа, эта армия не просуществовала бы и недели. Все, что вредит ей,
подавлено необходимостью. Но где же предел этой необходимости? Сорока
спрятал щетки и веники, заставил его крохотной тряпкой вылизывать ротную
уборную. Старшину наказали, но не выгнали же из армии.
правильно вздергивал подбородок по команде "смирно". Лишь голод мучил его.
Мать тайком от отца отправляла ему посылки -- каждую неделю. Посылки
торжественно открывались во взводе. На долю Игумнова доставались крошки от
печенья на дне ящика. Он боялся взять себе что-либо, боялся быть обвиненным
в жмотничестве: никогда не был мелочным и жадным, всегда всего было вдоволь.
мускулы затвердели, обрели гибкость и силу. Игумнов записался в
гимнастическую секцию.
эпизод.
был выходной день. С обычным старанием осматривал он увольняющихся, обходил
ротные помещения, выслушивал рапорты дневальных и дежурных в батареях и
дивизионах, сгонял с коек приспнувших курсантов, брал пробы в столовой и
записывал, что завтрак (обед) приготовлен плохо.
делается, не разрешенное им и другими офицерами. Быстро и осторожно начал он
высматривать все вокруг. Оставшиеся в училище курсанты вели себя как-то
странно. Казалось, имели какую-то тайну, перешептывались, довольно
посмеивались и с еле уловимой насмешкой встречали дежурного. Сурово сжав
губы, комбат возвратился в комнату дежурного офицера. Ускорил шаг и взбежал
на вышку, откуда просматривалась территория части. Так вот оно что!
назначенной к слому старой бане и по дорожке туда и обратно снуют курсанты.
Выходящие из баньки (над ней струился легкий дымок) шли медленно, довольно,
успокоенно. Направлявшиеся в баньку, наоборот, торопливо пересекали снежную
целину и скрывались в предбаннике, что-то неся под гимнастеркой. Было все
непонятно, таинственно, странно... Дикие картины замелькали в голове Степана
Сергеича. Пьянка в расположении воинской части! Вертеп -- там же!
позвонил Набокову.
вещи происходят в училище! Требуется ваше присутствие!
всех офицеров.
пятнадцать собрались все. Шелагин с фронтовой краткостью доложил обстановку,
разработал вчерне операцию: надо перейти в учебный корпус и оттуда рывком
достичь глухой, без окон, стены бани. Набоков добавил: идти для скрытности
не всем, а некоторым. Желающих набралось четыре человека, остальные
отказались. Шелагин и Набоков -- по долгу службы, лейтенант Суровцев,
любопытный, как галчонок, и майор Шкасло, холостяк со стажем, большой
любитель патрулировать в городском парке.
переложил пистолет в карман и первым бросился к бане. У двери ее группа
остановилась, офицеры собрались с духом и вкатились внутрь.
лавках и курили. У низкой печки стоял Виталий Игумнов и держал над огнем
котелок на палке. Как только офицеры ворвались в баньку, сидевшие вскочили и
вытянулись. Лишь один Игумнов, не решаясь бросить котелок в огонь, продолжал
держать его на палке обеими руками и на появление начальства реагировал тем,
что повернул в сторону офицеров голову и посмотрел весьма враждебно -- как
человек, которого оторвали от очень полезного дела.
оцепенения Набоков.
варили. Поняв наконец, чем занимаются его воспитанники, полковник Набоков
круто повернулся и вышел красный от возмущения и стыда, направился к своему
домику.
выразить Набоков своим уходом -- суровое осуждение или, наоборот, нежелание
заниматься пустяками. Первым опомнился Шелагин. Он вытащил блокнот и
переписал всех курсантов, не преминув заметить, что они нарушают форму
одежды. Затем приказал загасить печку и вообще прекратить безобразия.
Неслужебным, мягким голосом заговорил о том, что страна не оправилась еще от
военной разрухи, что он, начальник училища, понимает, как непривычно после
гражданки попасть на паек, что он сам лично не раз проверял раскладку
продуктов в столовой, выгнал двух интендантов, отдал под суд повара, что
сейчас курсанты получают грамм в грамм свою норму. Пройдет несколько месяцев
-- и они привыкнут к рациону. Ведь не жалуются же старшие курсы, хотя
питаются тем же! А пока не следует ли пойти на такой вариант: изменить часы
приема пищи (обеда и ужина) так, чтобы они падали на самое "голодное" время
дня?
лекции.