Чтение 3–й страницы книги ~Красный смех~

Красный смех,-- сказал я. Но он не понял.

-- Да, и хохотали. Я уже говорил тебе. Как пьяные. Может
быть, даже и плясали, что-то было. По крайней мере, движения
тех трех походили на пляску.

Он ясно помнит: когда его ранили в грудь навылет и он упал,
еще некоторое время, до потери сознания, он подрыгивал ногами,
как будто кому подтанцовывал. И теперь он вспоминает об этой
атаке со странным чувством: отчасти со страхом, отчасти как
будто с желанием еще раз испытать то же самое.

-- И опять пулю в грудь? -- спросил я. -- Ну вот: не каждый
же раз пулю. А хорошо бы, товарищ, получить орден за храбрость.

Он лежал на спине, желтый, остроносый, с выступающими
скулами и провалившимися глазами,-- лежал, похожий на мертвеца,
и мечтал об ордене. У него уже начался гнойник, был сильный
жар, и через три дня его должны будут свалить в яму, к мертвым,
а он лежал, улыбался мечтательно и говорил об ордене.

-- А матери послал телеграмму? -- спросил я. Он испуганно,
но сурово и злобно взглянул на меня и не ответил. И я замолчал,
и слышно стало, как стонут и бредят раненые. Но, когда я
поднялся уходить, он сжал мою руку своею горячею, но все еще
сильною рукою и растерянно и тоскливо впился в меня
провалившимися горящими глазами.

-- Что же это такое, а? Что же это? -- пугливо и настойчиво
спрашивал он, дергая мою руку.

-- Что?

-- Да вообще... все это. Ведь она ждет меня? Не могу же я.
Отечество -- разве ей втолкуешь, что такое отечество? --
Красный смех,-- ответил я.

-- Ах! Ты все шутишь, а я серьезно. Необходимо объяснить, а
разве ей объяснишь? Если бы ты знал, что она пишет! Что она
пишет! И ты не знаешь, у нее слова -- седые. А ты...-- Он с
любопытством посмотрел на мою голову, ткнул пальцем и,
неожиданно засмеявшись, сказал: -- А ты полысел. Ты заметил? --
Тут нет зеркал.

-- Тут много седых и лысых. Послушай, дай мне зеркало. Дай!
Я чувствую, как из головы идут белые волосы. Дай зеркало!

У него начинался бред, он плакал и кричал, и я ушел из
лазарета.

В этот вечер мы устроили себе праздник -- печальный и
странный праздник, на котором среди гостей присутствовали тени
умерших. Мы решили собраться вечером и попить чаю, как дома,
как на пикнике, и мы достали самовар, и достали даже лимон и
стаканы, и устроились под деревом -- как дома, как на пикнике.
По одному, по два, по три собирались товарищи и подходили
шумно, с разговорами, с шуткой, полные веселого ожидания, но
скоро умолкали, избегая смотреть друг на друга, ибо что-то
страшное было в этом сборище уцелевших людей. Оборванные,
грязные, почесывавшиеся, как в жестокой чесотке, заросшие
волосами, худые и истощенные, потерявшие знакомое и привычное
обличье, мы точно сейчас только за самоваром, увидели друг
друга -- увидели и испугались. Я тщетно искал в этой толпе
растерянных людей, знакомые лица -- и не мог найти. Эти люди,
беспокойные, торопливые, с толчкообразными движениями,
вздрагивающие при каждом стуке, постоянно ищущие чего-то позади
себя, старающиеся избытком жестикуляции заполнить ту загадочную
пустоту, куда им страшно заглянуть,-- были новые, чужие люди,
которых я не знал. И голоса звучали по-иному, отрывисто,
толчками, с трудом выговаривая слова и легко, по ничтожному
поводу, переходя в крик или бессмысленный, неудержимый смех. И
все было чужое. Дерево было чужое, и закат чужой, и вода чужая,
с особым запахом и вкусом, как будто вместе с умершими мы
оставили землю и перешли в какойто другой мир -- мир
таинственных явлений и зловещих пасмурных теней. Закат был
желтый, холодный; над ним тяжело висели черные, ничем не
освещенные, неподвижные тучи, и земля под ним была черна, и
наши лица в этом зловещем свете были желты, как лица мертвецов.
Мы все смотрели на самовар, а он потух, отразил на боках своих
желтизну и угрозу заката и тоже стал чужой, мертвый и
непонятный.

-- Где мы? -- спросил кто-то, и в голосе его были тревога и
страх.

Кто-то вздохнул. Кто-то судорожно хрустнул пальцами, кто-то
засмеялся, кто-то вскочил и быстро заходил вокруг стола. Теперь
часто можно было встретить этих быстро расхаживающих, почти
бегающих людей, иногда странно молчаливых, иногда странно
бормотавших что-то.

-- На войне,-- ответил тот, что смеялся, и снова захохотал
глухим, длительным смехом, точно он давился чем-то.

-- Чего он хохочет? -- возмутился кто-то.-- Послушайте,
перестаньте!

Тот еще раз подавился, хихикнул и послушно смолк. Темнело,
туча наседала на землю, и мы с трудом различали желтые,
призрачные лица друг друга. Кто-то спросил: -- А где же
"Ботик"?

"Ботик" -- так звали мы товарища, маленького офицера в
больших непромокаемых сапогах. -- Он сейчас был здесь. Ботик,
где вы? -- Ботик, не прячьтесь! Мы слышим, как пахнет вашими
сапогами.

Все засмеялись, и, перебивая смех, из темноты прозвучал
грубый негодующий голос:

-- Перестаньте, как не стыдно. Ботик убит сегодня утром на
разведке.

-- Он только сейчас был здесь. Это ошибка. -- Вам
показалось. Эй. за самоваром, скорей отрежьте мне лимона. -- И
мне! И мне! -- Лимон весь.

-- Что же это, господа,-- с тоскою, почти плача, прозвучал
тихий и обиженный голос.-- А я только ради лимона и пришел.

Тот снова захохотал глухо и длительно, и никто не стал его
останавливать. Но скоро умолк. Хихикнул еще раз -- и замолчал.
Кто-то сказал: -- Завтра наступление.

И несколько голосов раздраженно крикнули: -- Оставьте!
Какое там наступление! -- Вы же сами знаете...

-- Оставьте. Разве нельзя говорить о другом. Что же это!

Закат погас. Туча поднялась, и как будто стало светлее, и
лица стали знакомые, и тот, что кружился вокруг нас, успокоился
и сел.

-- Как-то теперь дома? -- неопределенно спросил он, и в
голосе его слышна была виноватая в чем-то улыбка.

И снова стало страшно, и непонятно, и чуждо все -- до
ужаса, почти до потери сознания. И мы все сразу заговорили,
закричали, засуетились, двигая стаканами, трогая друг друга за
плечи, за руки, за колена -- и сразу замолчали, уступая
непонятному.

-- Дома? -- закричал кто-то из темноты. Голос его был хрипл
от волнения, от испуга, от злобы и дрожал. И некоторые слова у
него не выходили, как будто он разучился их говорить.-- Дома?
Какой дом, разве гденибудь есть дом? Не перебивайте меня, иначе
я начну стрелять. Дома я каждый день брал ванны -- понимаете,
ванны с водой -- с водой по самые края. А теперь я не каждый
день умываюсь, и на голове у меня струпья, какаято паршь, и все
тело чешется, и по телу ползают, ползают... Я с ума схожу от
грязи, а вы говорите -- дом! Я как скот, я презираю себя, я не
узнаю себя, и смерть вовсе не так страшна. Вы мне мозг
разрываете вашими шрапнелями, мозг! Куда бы ни стреляли, мне
все попадает в мозг,-- вы говорите -- дом. Какой дом? Улица,
окна, люди, а я не пошел бы теперь на улицу -- мне стыдно. Вы
принесли самовар, а мне на него стыдно было смотреть. На
самовар.

Тот снова засмеялся. Кто-то крикнул: -- Это черт знает что.
Я пойду домой. -- Домой?

-- Вы не понимаете, что такое дом!.. -- Домой? Слушайте: он
хочет домой! Поднялся общий смех и жуткий крик -- и снова все
замолчали, уступая непонятному. И тут не я один, а все мы,
сколько нас ни было, почувствовали это. Оно шло на нас с этих
темных, загадочных и чуждых полей; оно поднималось из глухих
черных ущелий, где, быть может, еще умирают забытые и
затерянные среди камней, оно лилось с этого чуждого,
невиданного неба. Молча, теряя сознание от ужаса, стояли мы
вокруг потухшего самовара, а с неба на нас пристально и молча
глядела огромная бесформенная тень, поднявшаяся над миром.
Внезапно, совсем близко от нас, вероятно, у полкового
командира, заиграла музыка, и бешено-веселые, громкие звуки
точно вспыхнули среди ночи и тишины. С бешеным весельем и
вызовом играла она, торопливая, нестройная, слишком громкая,
слишком весе лая, и видно было, что и те, кто играет, и те, кто
слушает, видят так же, как мы, эту огромную бесформенную тень,
поднявшуюся над миром.

А тот в оркестре, что играл на трубе, уже носил, видимо, в
себе, в своем мозгу, в своих ушах, эту огромную, молчаливую
тень. Отрывистый и ломаный звук метался, и прыгал, и бежал